Для народа поражение — плохо, мир — хорошо. Народ — не политик. Политик должен извлекать выгоду из всего: из победы и поражения, из мира и войны. Великий политик — великую выгоду. Человеку честному эта истина не доставляет удовольствия, но она сопряжена с пользой для отечества, а потому терпима. Счастлив тот, кто занят лёгким и радостным трудом. Политик не может рассчитывать на счастье...
Если Каллий заключит с Артаксерксом выгодный и длительный мир, надо будет вернуть Кимона в Афины. С этой мыслью Перикл вошёл в Тол ос, где его уже ждали стратеги и Каллий. Договор, который решено было предложить Артаксерксу, обсуждался до утра...
Жена ни в чём не могла упрекнуть Перикла: это было не в обычае греческих жён — упрекать в чём-либо своих мужей, если они не дома проводили ночь. Давно — раз и навсегда — было установлено и внушено всем женщинам, что мужья, если они проводят ночь не дома, занимаются важными делами. В перечень этих важных дел входило всё, чем могли по ночам заниматься мужчины: пирушки, посещение «домов радости», любовниц, тайные собрания, иногда, конечно, дела, но чаще всего развлечения. Перикл и прежде часто отсутствовал по ночам — этого требовали иной раз действительно важные и срочные государственные дела.
Жена ни в чём не упрекнула его, но он сказал ей:
— Я провёл эту ночь с любовницей.
Она подняла на него удивлённые глаза.
Он повторил:
— Я провёл эту ночь с молодой любовницей.
— И что? — спросила жена.
— Тебя это не злит?
— Нет. Ты сказал — и я не злюсь.
— А если бы я не сказал?
— Тогда бы я ничего не знала и тоже не злилась бы.
Они завтракали за семейным столом: Перикл полулежал на ложе, жена сидела рядом на табурете. Детей за столом не было: Ксантиппу и его жене отвели часть дома, там была своя кухня и стол, Парал, младший сын, ушёл с дядькой в палестру. Завтрак был поздний, Перикл немного поспал перед тем, как выйти к столу — ночь оказалась более утомительной, чем если бы он на самом деле провёл её с любовницей.
— Скажи проще: мои любовные дела тебя не волнуют.
— Поскольку нет никаких любовных дел между нами, — ответила жена. — И уже давно, — добавила она и отвела глаза. С тем, должно быть, чтобы Перикл не прочёл в её глазах обиду: всякой женщине обидно, если муж не желает её.
— Дети выросли, — сказал он.
— Дети, конечно, выросли, — согласилась она.
— Что ты скажешь, если я отдам тебя в жёны Филократу? — спросил он, понимая, что поступает жестоко.
Жена коротко всхлипнула, тут же утёрла слёзы и ответила тем же тоном, что и раньше:
— Филократ собирался просить тебя об этом.
— С твоего согласия? — хотел было рассердиться Перикл, но сдержал себя.
— Да, с моего согласия, — ответила жена и спросила: — Ты приведёшь свою любовницу в дом?
— Я приведу в дом новую жену.
— Я знаю эту женщину?
— Нет, она милетянка.
— Значит, ваши дети не смогут стать гражданами Афин — ты придумал такой закон. Говорят, что по твоему закону не могли бы стать гражданами Афин ни Кимон, ни Фемистокл — у них матери были не афинянки.
— Тебя это очень волнует?
— Нет, — призналась жена, — совсем не волнует.
— Меня тоже. Наши же дети, Ксантипп и Парал, останутся нашими детьми, моими детьми и получат от меня всё, что нужно, останутся жить здесь.
— С мачехой им будет хуже, — заметила жена.
— Я постараюсь, чтобы им хуже не стало.
— Ксантипп жалуется на то, что ты даёшь ему мало денег.
— Мы уже говорили об этом. Больше я ему дать не могу.
— А мне ты что дашь? — спросила жена.
— Всё, что ты скажешь.
Жена помолчала, пережёвывая дольку ореха, и сообщила, что Филократ скоро будет, обещал прийти к обеду и принести бочонок мёда.
— Очень хорошо, — сказал Перикл, вставая из-за стола. — Я поговорю с ним.
— Он будет очень волноваться. Он боится тебя. Будет лучше, если я предупрежу его.
— Хорошо, предупреди, — согласился Перикл. — Я буду в библиотеке.
В библиотеке было несколько сот папирусных свитков, купленных и подаренных. Из купленных — Гомер, Гесиод, Эзоп; из подаренных — Софокл, Эврипид, Пиндар, Эсхил, другие поэты, философы, историки, а ещё целый шкаф его собственных указов, законов, указов и законов предшественников — Мильтиада, Кимона, Эфиальта, Фемистокла, Аристида, Солона, спартанца Ликурга. Здесь было несколько его речей, написанных в молодые годы. Теперь он речи не записывает, а только обдумывает главное, прочее же импровизирует, ориентируясь на то, как отвечают на его слова слушатели. Основополагающие принципы он установил давно: не лгать, не льстить, не оскорблять, не отступать от цели. И эти принципы не подводят его. Не подвели и вчера... Но вчера было не всё так, как всегда — он был несвободен, он следовал чужим советам, но если бы все чужие люди были так умны и так любили его, как Аспасия и его друзья.
Дурно, жестоко, бесчестно! Надо было предупредить Аспасию, что он не придёт, чтобы она не ждала напрасно, не страдала, не злилась на него, не остужала обидой сердце... И как это он вдруг затеял разговор с женой? Не собирался, ни о чём таком не думал. Что за причина? Неужели испугался, что Аспасия, обидевшись, прогонит его? Она станет его прогонять, а он ей возьмёт да и выложит дорогой подарочек, доказательство его горячей любви — договор о разводе с женой. Так он, наверное, представлял себе предстоящую встречу с Аспасией, представлял неосознанно, а в сознание неожиданно пробились эти глупые слова: «Я провёл эту ночь с любовницей». Солгал, конечно. Но это ложь лишь по виду: на самом деле он провёл прошлую ночь с Аспасией, был с нею душой и мыслями. Каллиево посольство в Сузы волновало его минувшей ночью не так сильно, как посещавшие его время от времени мысли об Аспасии...
Филократ отодвинул дверной занавес и, не входя в библиотеку, спросил прерывающимся от волнения голосом:
— Ты хотел меня видеть, Перикл?
— Входи, — сказал Перикл. — Поговорим.
Филократ сделал шаг, стал у двери, прислонившись спиной к стене. Вся его фигура говорила о том, что он сильно робеет: старый солоновский закон, разрешавший мужу убить любовника своей жены, хоть и был отменен Кимоном, всё ещё жил в крови афинян, а суды по-прежнему оправдывали мужей, если те убивали любовников в постели жены-изменницы.
— Входи, не бойся, — сказал Перикл, придав своему голосу такое мирное и благожелательное звучание, что оно не могло бы напугать и ребёнка. — Входи и садись, я ждал тебя, жена сказала, что ты придёшь, она, наверное, уже объяснила тебе, о чём я хочу с тобой поговорить.
— Объяснила, — всё ещё с трудом, через страх, выдавил из себя Филократ, делая шаг от двери.
Перикл не встал ему навстречу, опасаясь, как бы Филократ не испугался этого его жеста, заподозрив, что Перикл намерен наброситься на него. Указал на мягкий кожаный дифр, даже слегка подвинул его навстречу Филократу ногой.
Филократ наконец приблизился и сел, утирая полой плаща вспотевшее лицо.
Периклу всё это было крайне неприятно, он чувствовал за собой вину, понимал, что ведёт себя дурно, что жесток, эгоистичен, но остановиться уже не мог. Как справедливо заметил Эзоп, воду, выплеснутую из кувшина, уже не поймаешь рукой на лету. Будут говорить: Перикл отдал свою старую жену Филократу, а себе взял молодую. И не афинянку из уважаемой семьи, а милетскую гетеру. Ах, какой тут будет шум, какой гнев обрушится на его голову, как обрадуется Фукидид... А жена у него не такая уж и старая, она моложе его на пятнадцать лет, первый раз вышла замуж за Гиппоника, от которого родила сына Каллия, когда была совсем девчонкой. В неё ещё можно влюбиться — влюбился же Филократ. Сам Перикл, правда, женился на ней не по любви — он давно это понял, просто исполнил закон, по которому мужчины обязаны брать себе в жёны своих овдовевших родственниц. Впрочем, о законе он тогда не думал, тогда Каллисфена нравилась ему, тогда он, скорее всего, исполнял старый солоновский закон, по которому юношам предписывалось жениться на девушках по любви, так как только в таком браке, считал великий Солон, рождаются здоровые и жизнерадостные дети. Заботясь о том, чтобы закон этот исполнялся, Солон отменил обычай давать за невестой приданое, чтобы женихи не могли польститься на него. Теперь такого закона нет — его отменил Фемистокл — и приданое за невестой дают, чтобы бедные юноши, женившись на невестах из состоятельных семей, создавали богатые семьи, а не умножали число бедных. Разумный закон: иначе ведь богачей не заставишь поделиться своим добром с бедными.
Перикл готов был дать за своей женой богатое приданое — он ей сказал: «Всё, что захочешь», — и сразу же сказал об этом Филократу:
— Я отдам тебе в жёны мою жену и назначу ей богатое приданое. Каллисфена, думаю, тебе уже сказала об этом.
— Сказала, — не решаясь поднять глаза на Перикла, ответил Филократ.
— Стало быть, я могу отослать Каллисфену к тебе, не опасаясь, что ты почему-либо не примешь её? Ты ведь знаешь, что у неё нет ни отца, ни братьев, куда она могла бы пойти, если ты не откроешь перед нею дверь своего дома.
Наступило долгое молчание. Перикл начал было опасаться, что Филократ лишился дара речи от внезапно свалившегося на него счастья, когда тот вдруг сказал:
— Я никогда не говорил ей, что хотел бы видеть её моей женой и теперь не сказал ей об этом. Я никогда не склонял её к измене тебе ни словом, ни намёком...
— Постой, — остановил Филократа обескураженный таким его ответом Перикл. — Ты не хочешь взять себе мою жену?
— Я никогда не говорил ей, что хотел бы видеть её моей женой, — принялся было за старое Филократ — должно быть, заранее приготовил и заучил эту фразу.
Но Перикл снова перебил его, спросив:
— Не говорил — это так, но и не хотел сказать? Хотел или не хотел?
Опять наступило долгое молчание. Перикл повторил свой вопрос:
— Скажи же наконец, хотел или не хотел?
— Ты великий человек, Перикл, и в твоих руках жизнь и смерть каждого из нас. Тебя почитают тысячи людей, которые готовы защитить тебя от любых посягательств на твоё благополучие и честь. У тебя много друзей, которые, не задумываясь, отдадут за тебя жизнь. Я тоже почитаю тебя и считаю себя твоим другом. — Филократ вздохнул, довольный тем, что сказал главное. — И, как твой почитатель и друг, убил бы самого себя, когда б позарился на твою жену, нанёс урон твоему благополучию и чести, я сам бы донёс на себя и добровольно подставил голову под твой меч...
Перикл рассмеялся — ситуация и впрямь была смешной: он предлагает свою жену Филократу, а тот, будучи, конечно, влюблён, от неё с пафосом отказывается. Дело может, пожалуй, дойти до того, что Филократ обидится. И точно — Филократ обиделся.
— Ты заподозрил во мне врага, — сказал он, — ты оскорбляешь мои чувства к тебе, мою преданность и любовь...
— Филократ! Пожалуйста, не продолжай. На этом пути ты исчерпал уже все возможности и будешь только повторяться, уверяю тебя. Ты лучше скажи мне, зачем же ты носил моей жене подарки, зачем принимал её ухаживания?
— Только из уважения к тебе, Перикл.
— Видишь, ты уже повторяешься. Если и я стану повторяться, то наш разговор никогда не закончится. Ладно, — вздохнул Перикл, — я верю, что ты относишься ко мне с почитанием, что ты мне друг и ради дружбы готов пожертвовать собой.
— Это так, — подтвердил Филократ.
— Пожертвовать собой — это очень много, это удаётся сделать только один раз. И хорошо, если жертва окажется оправданной. А если напрасной?
— Я тебя не понял, Перикл. Ты что хочешь сказать? — спросил Филократ.
— Я хочу сказать, что у тебя нет причины жертвовать собой ради меня. Но ты можешь принести в жертву нечто менее значительное. Я даже хочу попросить тебя об этом, поскольку очень нуждаюсь в этой твоей жертве.
— Я слушаю. — Филократ за всё это время впервые осмелился взглянуть на Перикла, хотя в глазах его всё ещё клубился испуг.
— Значит, ты позволяешь мне попросить тебя о жертве?
— Да. — У Филократа перехватило горло: вероятно, он подумал, что Перикл сейчас потребует, чтобы он впредь никогда не появлялся в его доме, что весь этот разговор был лишь прелюдией к тому, чтобы прогнать его, может быть, с позором. Он уронил голову на грудь и ждал удара.
Перикл сказал:
— Я прошу тебя, друг Филократ, принять мою жену в твоём доме, я отсылаю её к тебе.
Филократ заплакал. Перикл встал, положил ему руку на вздрагивающее от рыданий плечо. Спросил:
— Ты плачешь от счастья, Филократ, или от горя?
— От счастья, — ответил Филократ. — От счастья, что я могу услужить тебе, Перикл, исполнить твою просьбу...
— Спасибо, — сказал Перикл. — Можешь увести Каллисфену хоть сейчас. Но о приданом договоримся потом. Я не откажусь от обещанного: Каллисфена сможет взять всё, что захочет.
Пограничный конфликт между Мегарой и Коринфом вспыхнул двумя месяцами раньше, ещё летом, и ничем, казалось, не грозил Афинам, многие даже радовались: поссорились два города, входящие в Пелопоннесский союз, и, стало быть, ослабляют этот союз, из которого исходит постоянная угроза Афинам. Даже Перикл, всегда осторожный в оценке военных событий, сказал тогда: «Пусть ссорятся». И сказал напрасно: Мегары, — не дождавшись помощи от Лакедемона, который конечно же должен был бы найти способ, как примирить двух своих союзников, Мегары и Коринф, — заявили о своём выходе из союза со Спартой и о желании войти в союз с Афинами. Афины не могли упустить такую возможность — расширить своё влияние до самого Истма — и срочно высадили свой отряд в Коринфском заливе у города Пеги. Коринф в свою очередь стал искать себе союзников в Арголиде, а вскоре к нему примкнула Эгина, которую Перикл и прежде называл гноем в глазах Афин, поскольку та постоянно бунтовала и вредила при первом же удобном случае. В Арголиду был послан флот, который разгромил там прибрежные города и потопил более сотни пелопоннесских кораблей. Усмирена была и Эгина, понеся огромные потери: афиняне отняли у неё весь флот, заставили срыть городские стены, разрушить все укрепления на подступах к городу и подписать договор о вступлении в Афинский союз с ежегодной уплатой в казну союза тридцати талантов. Такую сумму не вносил в казну ни один союзный город. Экклесия, собравшаяся тогда на Пниксе по случаю победы Афин над Эгиной, потребовала, чтобы каждому эгинцу отрубили на правой и левой руке большой палец, без которого нельзя удержать в руке копьё, но зато можно справляться с веслом на афинской триере. Перикл тогда сам отговорил афинян от такой жестокости.
Зашевелилась Спарта — её одиннадцатитысячная армия двинулась к Фивам... Перикл призвал к оружию почти столько же воинов в Афинах, Мегариде и Фессалии и тоже двинулся с ними к Фивам, в Беотию. Спартанцы и Периклово войско встретились около Танагры. Афиняне — все сражались, как львы, в том числе и сам Перикл — выдержали жестокий натиск спартанской пехоты. Спартанцы тоже сражались, как львы, умением драться в открытом бою им нет равных — это известно всем. И афиняне победили бы, когда бы не измена фессалийцев: их конница, а это более двух тысяч человек, покинула поле боя, открыла фланг афинян, подставив его под сокрушительный удар спартанцев. Перикл вынужден был отступить к границам Аттики.
Тогда-то он встретился с Кимоном, изгнанным из Афин. Кимон с отрядом своих друзей, некогда обвинённых вместе с ним в лаконофильстве, в пособничестве Спарте, прикрывал его на фланге, изменнически открытом для спартанцев фессалийцами. Кимон хотел подвигом оправдать себя и своих друзей перед афинянами. И оправдал: многие из них пали в этом жестоком и неравном бою. Кимон, несомненно, получил право на прощение, но Перикл, зная необузданный нрав Кимона, опасаясь возобновления борьбы с ним, вернуться ему в Афины не разрешил.
Через шестьдесят дней Перикл снова повёл армию в Беотию, воспользовавшись тем, что спартанцы вернулись в Лаконию, разгромил их союзников — армию беотийских городов — и подчинил эти города, кроме Фив, Афинам. Теперь с севера и с запада Аттике никто не угрожал, однако оставалась по-прежнему опасность нападения со стороны Пелопоннеса. Нужно было усмирить спартанцев, преподать им урок силы. И Перикл это сделал: он двинул сто боевых триер из Пег в Мегариде вокруг Пелопоннеса, опустошая не только побережье, но и проникая с гоплитами в глубь полуострова, приводя всех в страх нашествием. В исторических хрониках уже записано, как он в открытом бою обратил в бегство сикионцев, как запер в городе эпидцев и разорил их область, как одержал десяток других блестящих побед, которые затмили поражение под Танагрой.