Первым, кого Сократ увидел, выйдя во двор, был Критон. Не дав Сократу протереть глаза — после комнатного сумрака и продолжительного усердного чтения его ослепило яркое солнце, — он схватил его за руку и потащил в умывальню, где их уже поджидали обнажённые рабы Критона — в умывальне было жарко натоплено, стоял густой пар, пропитанный запахами патрона и благовоний.
— Меня будут мыть? — спросил Сократ. — Зачем? — Он всё ещё не мог понять, что происходит.
— Затем, что ты завтра женишься, — ответил Критон. — Жених должен быть ароматным, как букет цветов со склонов Гиметты.
На этой вечеринке, по правилам, могли присутствовать лишь друзья-холостяки, и, разумеется, только мужчины, хотя этот обычай часто нарушался и на «мальчишник» приглашались также друзья, уже успевшие к тому времени жениться, но никогда не приглашались женщины.
Аспасия сказала:
— Я надену мужской наряд, если обычай для вас так свят, и боги не заметят, что я женщина. Ведь они смотрят на нас сверху, — добавила она, смеясь, — а сверху что увидишь, кроме головы? Причёску я прикрою мужской шапочкой, припасённой для этого случая.
Из всех мужчин, присутствовавших на вечеринке, а были на ней Критон, Перикл, Фидий, Геродот, Продик, Анаксагор, Калликрат и Протагор — вся честная компания, которую не раз уже собирала Аспасия в своём прежнем доме, не были женаты лишь пятеро: Фидий, потому что не нашёл для женитьбы времени, Геродот и Продик — по молодости, Анаксагор же оставил свою жену в Клазоменах, где она и умерла, не дождавшись его возвращения из Афин, несколько лет назад. Критон и Перикл женились уже по второму разу, а Калликрат и Протагор были верны первым жёнам, что, впрочем, не означало, что у них не было любовниц или что они не навещали дома афинских гетер — это было в обычае едва ли не всех мужчин и не осуждалось, хотя и не поощрялось открыто. Среди мужчин, разумеется. Женщины же только тем, кажется, и занимались на своих женских пирушках, что гневно судачили о неверных мужьях, хотя и без видимого успеха в исправлении мужских нравов.
Мужчины провожали Сократа из жизни холостяцкой в жизнь семейную, обременённую тяжкими брачными узами, а проще — обязанностями содержать и кормить семью, жену и детей.
— Ты будешь каждую ночь спать дома! — поднимая бокал, сказал Геродот. — Выпьем за то, чтоб тебе это не надоело.
— Ты будешь приносить в дом каждый обол, вместо того чтобы тратить деньги на вино и развлечения, — сказал Продик. — Выпьем за то, чтобы, отдав деньги жене вечером, ты утром обнаружил, что за подкладкою твоей шляпы остались несколько серебряных монет!
— Зимой ты будешь согревать своё ослабевшее от тяжких забот тело у семейного очага, а не на груди прекрасной гетеры, — сказал Калликрат. — Выпьем за то, чтобы дрова не были сырыми, а гетеры холодными!
— Завтра ты перенесёшь на руках молодую жену через порог своего дома и всю жизнь будешь чувствовать её тяжесть на своих руках, но более — на своей шее, — сказал Анаксагор — это была старая шутка, смысл которой понимали только те, кто уже женат. — Выпьем же за то, чтобы на твоей шее могла повиснуть не только твоя жена, но и прекрасные «бабочки», которые порхают вокруг нас.
Перикл сказал, что Мирто — прекрасна, что Сократ будет смотреть на неё, не отрываясь, так что никаких других соблазнов он уже не заметит.
Выпили и за это.
— Теперь твоя очередь, — обратился Сократ к Аспасии. — Хоть ты и нарядилась мужчиной — это для богов, конечно, — для нас же ты остаёшься женщиной, а потому скажи мне что-нибудь от имени женщин.
— Хорошо, от имени женщин, хотя я заготовила мужской тост, чтобы уж совсем сбить с толку богов. Смысл моего мужского тоста в том, что мужчина не может оставаться мужчиной, если он ежедневно и еженощно не доказывает это какой-либо женщине. — Далее следовало её предложение: — Оставайся мужчиной и тогда, когда нет рядом жены. Выпьем ли мы за это? — спросила Аспасия.
— Выпьем! — хором ответили мужчины.
— А теперь женский тост, — попросил Сократ, когда все выпили.
— Ладно, женский: мужчины — это ветер, который разбрасывает семена деревьев и цветов по всей земле. Женщины — это поле, на котором вырастают цветы и деревья. Придут дровосеки и срубят деревья, придут косари и скосят цветы. Жена — это сад и цветник у дома, куда не проникнут ни лесорубы, ни косари. Вот где ветру шуметь в листве и играть лепестками цветов. Так поётся в одной милетской эпиталаме. Завтра, Сократ, ты услышишь, как она поётся. И надеюсь, запомнишь её на всю жизнь. За крепкую память о важном и прекрасном, которое и есть любовь, — сказала Аспасия, глядя почему-то не на Сократа, а на Перикла.
Дальше всё пошло по обычаям тех лет: молились у очага в доме невесты и отец освободил её от покорности богам своего дома, а она откупилась от них своими детскими игрушками — бросила свои куклы, бусы и колечки на алтарь; пировали до обеда, провожая невесту из родительского дома, затем жених повёл её к своему дому... Тут следовало ехать на брачной колеснице, украшенной лентами и цветами, но от дома Мирто до дома Сократа было не более трёх десятков шагов, если идти от ворот к воротам, а если пройти через калитку в ограде — то вдвое ближе. Шли от ворот к воротам. Сократ вёл Мирто, держа невесту за руку и поправляя на её голове венок, то и дело сваливающийся ей на плечи. Впереди с факелом, зажжённым от огня в очаге Мирто, шла её тётка, хотя эта роль обычно предназначалась для матери, которой у Мирто не было. У порога дома Сократа молодых осыпали щедро серебряными монетами. Потом по приказу Аспасии монеты собрали и ссыпали в глиняный кратер, его с трудом поднял и перенёс в дом один из рабов Критона. Следом за кратером Сократ внёс в дом Мирто — поднял её на руки и перешагнул с радостным криком через порог, славя богов. Затем был пир в доме Сократа, точнее, во дворе дома, так как ни одна комната в доме не могла вместить всех многочисленных гостей. Сократ, как жених, не пил вина ни в доме Мирто, ни здесь: женихам на свадьбе пить вино не полагалось, чтобы потом не зачать ребёнка в пьяном состоянии — от пьяных родителей, как известно, рождаются ущербные дети. Он очень страдал, что нельзя пить, а ещё, кажется, оттого, что не удалось — ох уж эта Аспасия! — соблюсти совет Хилона: «Брак справляй без пышности».
— Да ведь эта пышность не для тебя, а для твоих гостей, — сказала Сократу Аспасия. — А ты не пьёшь и не ешь. Так что Хил он не обидится. Считай, что я устроила пышный праздник не для тебя, а для всех остальных.
— В этом есть резон, — согласился Сократ и успокоился. К тому же пришло время уводить жену в брачные покои.
Тут и эпиталамы зазвучали, и среди них та, что была обещана Аспасией, — про ветер и про сад. Эпиталамы звучали до утра, до утра продолжался пир. Утром, пока молодожёны ещё спали, со двора было убрано всё, что могло бы напомнить о свадьбе: ложа, столы, цветы, ленты, треножники и всякая посуда, унесена зола с кострищ, а сами кострища политы водой и засыпаны песком.
Даже дух вина и угощений успел выветриться, когда Сократ вышел во двор. Друзья его стояли у ворот. Сократ направился было к ним, но они помахали ему руками, закрыли ворота и удалились. Праздник для Сократа кончился. Новая жизнь соединилась со старой, это означало, что к старым заботам отныне прибавились новые и что в доме он теперь не один, а стало быть, обязан думать не только о себе.
Вышла из дома Мирто в длинном белом хитоне с распущенными волосами, присела на камень, предназначенный для надгробной стелы ремесленника Родокла, заказанной Сократу братом покойного Калликсеном.
— Не сиди на камне, — сказал жене Сократ, подавая ей руку. — Это камень для мёртвого. Чтобы жить долго, ничто мёртвое не должно прикасаться к нам.
Мирто встала. Сократ обнял её.
— Будем жить долго, да? — спросила Мирто.
— Да, — ответил Сократ, целуя её в горячее плечо.
Они были счастливы, ничто не предвещало скорой беды, того, что Мирто родит мёртвого ребёнка и умрёт сама. Впрочем, была дурная примета: выйдя из дома после первой брачной ночи, Мирто присела на могильный камень...
После свадьбы пять дней они не расставались, никуда не ходили, благо, в доме после пиршества осталось достаточно пищи — фруктов, овощей, масла, сыра, колбас, вина... И рабы Критона оставались в доме, так что стоило Сократу и Мирто чего-нибудь захотеть, как они тотчас выполняли их желания: приносили питьё, еду, одежду. На шестой день появился гонец от Аспасии, принёс дощечку-письмо, где рукою Аспасии были аккуратно написаны слова: «Нынче вечером в доме Перикла собираются твои друзья для серьёзной беседы и ждут тебя, Сократ. Размышляй о прекрасном и приноси свои мысли к нам. Аспасия».
— Скажи хозяйке, что непременно приду, — сказал гонцу Сократ: он и сам собирался уже выйти из дома, чтобы повидаться с друзьями, поболтать с ними и выпить кружку-другую вина на Агоре, как в прежние дни, когда был свободен, подобно ветру над полем.
— Мне было тринадцать лет, когда Фемистокл и Кимон прогнали персов из Афин, разгромив их флот у Саламина. Афины после ухода персов являли собой более чем печальное зрелище — уходя, персы разрушили и сожгли всё, что можно было сжечь и разрушить. Помню, что вскоре после возвращения отец повёл меня на Акрополь, что посвящён самой Афине, нашей богине-защитнице. Я увидел обширное кладбище с грудами камней и осколками разбитых статуй — среди опалённых камней торчали мраморные руки, ноги, головы, прекрасные торсы статуй наших божеств. Эрехтейон был превращён в пепел. Я боялся взглянуть вниз, куда персы сбрасывали с Акрополя последних защитников наших святынь, хотя тела их уже были собраны и достойно погребены, — так начал свою речь Перикл, когда его друзья, устроившись на ложах, поставленных в саду у высокой каменной ограды, за которой в трёх стадиях возвышался Акрополь, совершили возлияние богам и снова наполнили свои чаши вином. — Потом мы соорудили там деревянные храмы, торопились, чтобы дать прибежище нашим богам; Фемистокл и Кимон возвели на южном и северном склонах крепостные стены, расширили площадь Акрополя, забросав камнями и осколками статуй все неровности холма. Только на это хватило тогда у города средств. Город был озабочен прежде всего укреплением своей обороны и восстановлением жилья. Теперь же, друзья, мы обильно снабжены всеми средствами обороны, необходимыми для войны, наши посольства, Каллиево и Кимоново, обсуждают в Сузах и Спарте условия длительного и прочного мира; теперь настала благоприятная пора использовать наши богатства на дела, завершение которых сулит Афинам бессмертную славу. В нашем распоряжении — значительные средства. Мы закупили камень, железо, слоновую кость, золото, чёрное дерево, кипарис. Бесчисленное множество рабочих — плотники, каменщики, кузнецы, краснодеревцы, ювелиры, чеканщики и художники — заняты теперь их обработкой. Заморские торговцы, матросы и кормчие доставляют по морю это огромное количество материалов. Возчики перевозят их по суше. Канатные мастера, колесники, шорники, землекопы и горняки всегда обеспечены работой. Благодаря этому люди всех возрастов и всех состояний призваны разделить благосостояние, повсеместно доставляемое этими работами. Я хочу призвать к работе и вас, мои друзья. Прямо сейчас. Давайте пировать и работать. Впрочем, эта мысль — пировать и работать — принадлежит не мне, — сказал Перикл, улыбаясь, — она принадлежит Аспасии. — Свободной рукой — в другой он держал чашу с вином — Перикл обнял за плечи стоявшую рядом с ним Аспасию, которая походила скорее на богиню, сошедшую к пирующим, чем на смертную женщину — так она была хороша, так со вкусом одета: пурпурный пеплос облегал стройное тело, а голову украшала изящная диадема-стефана, венок, сплетённый из стеклянных бус, эмалированных пальмовых веточек и золотых маргариток. Принаряженными сегодня были и гости. И хотя они пировали не в доме, а в саду, на воздухе, запах благовоний не успевал улетучиваться, радовал ноздри вместе с запахом угощений и благородного вина.
Каждому гостю было приготовлено отдельное ложе, покрытое красивым одеялом, с мягкими разноцветными подушками. Ложа были так высоки, что не все смогли легко забраться на них, а для Продика принесли деревянный ящик, с которого он только и смог перебраться на ложе. Помосты были расставлены таким образом, чтобы все гости могли видеть друг друга и легко дотянуться до столов с угощениями — в форме подковы, обращённой развилкой к каменной садовой ограде. В развилке же стояло ложе хозяев — Перикла и Аспасии. Стена за ними была обвита цветущей глицинией. Там же была каменная лестница, по которой можно было подняться на стену, откуда хорошо был виден город и весь Акрополь от основания до вершины.
Как только стали сгущаться сумерки, слуги принесли факелы на длинных шестах и установили их поодаль от пирующих, чтобы на них не летели брызги кипящей в факельницах смолы и не падали эфемериды, которые все летели и летели на смертельное для них пламя...
— Так сгорают наши часы и дни, падая на солнце, — сказал Софокл, указывая Сократу на ближайший факел, над которым вились ночные бабочки и искрами вспыхивали в огне.
Вино было отменное, хиосское, ведро которого на рынке стоит более тридцати драхм, тогда как в других домах даже во время праздников подают аттическое вино, по одной драхме за ведро, а то и совсем дешёвое, по пятнадцати оболов. Ведро фракийского вина стоит всего три обола, его пьют нищие.
Было на столах мясо, свиное и баранье, угри, голавли и окуни, всякая дичь — куропатки, дрозды, рябчики. И конечно, фрукты, какие только можно было найти на рынке в это время года, солёные пироги с разными пряностями и всякие печенья с мёдом, сыром, маком и кунжутом.
— Сколько можно было прожить, если бы такой пир для человека никогда не кончался? — спросил Продик у Гиппократа, который недавно вернулся в Афины и был приглашён Аспасией на дружескую вечеринку.
— Кто любит вино, ленив и обжорлив, тот проживёт, полагаю, не больше месяца, — ответил Гиппократ, человек молодой, красивый, со свежим цветом лица, как и подобает врачам, хорошо одетый — белоснежный хитон и синий гиматий на нём были безупречны, — в меру весёлый и в меру сдержанный. Он пил мало, мелкими глотками, говорил негромко, не размахивал при этом руками, как Продик или Полигнот, — словом, следовал тому правилу, которое сам же и установил: «Врач должен сохранять, насколько это ему позволяет его природа, свежий цвет лица и полноту тела, так как непросвещённые люди думают, что врач, не отличающийся здоровым видом, не может хорошо лечить своих больных. Он должен быть опрятен, прилично одет и иметь при себе благовония, так как всё это нравится больным. Он должен стремиться к той сдержанности и умеренности, которые состоят не в одном молчании, но также в безукоризненно правильной жизни; ничто так не способствует хорошей репутации. Пусть он обладает благородным и великодушным характером; если он окажется таковым, то прослывёт в глазах всех людей за почтенного человека и друга человечества. Излишняя торопливость и излишнее усердие, даже когда они вполне полезны, вызывают презрение. Пусть он сообразует своё усердие с пределами возможного, так как те же самые услуги приобретают большую цену, если они оказываются реже. Что касается внешности, то врач должен иметь вид размышляющий, но не печальный; в противном случае он будет казаться надменным и мизантропом. С другой стороны, врач, предающийся неумеренному смеху и чрезмерной весёлости, считается невыносимым; а этого он должен тщательно избегать. Врач должен быть честным во всех отношениях с людьми».
Прежде чем пригласить Гиппократа в дом, Аспасия купила и прочла его сочинение «О враче» и теперь присматривалась к молодому целителю, оценивая, следует ли он сам своим правилам. О лекарском таланте Гиппократа Аспасия была наслышана давно и хотела, чтобы он стал врачом Перикла, постоянно находился бы при нём, да и при ней тоже. И хотя Перикл не жаловался на здоровье, Аспасия хорошо знала, что с возрастом люди слабеют и поддаются всяким недугам. Перикла же следовало беречь. Для себя и для Афин. Потому что её судьба, а пуще судьба Афин — в его руках. Гиппократ был нужен и друзьям Перикла: Фидию, который уже не молод, но на чьи плечи легла великая забота — строительство Парфенона, создание статуи Афины и всех скульптурных украшений храма; Анаксагору — он тоже не юноша, не может похвастаться здоровьем, всё время простужен и постоянно, даже летом, кутается в тёплый плащ; Гиппократ нужен Калликрату, так высохшему на ветрах и на солнце, постоянно находясь на Акрополе, что, кажется, вот-вот растрескается и рассыплется, как сухой лист; нужен Протагору, который сгорбился от многолетнего писания сочинений и теряет голос, едва начав говорить, — он произнёс уже за свою жизнь столько слов, уча других уму-разуму, сколько Зевс не произнёс, творя из слов весь видимый и невидимый мир; он не нужен Геродоту, Сократу и Продику — они ещё молоды, хотя болезни в равной мере навещают всех, и молодых и старых, но без него трудно будет Софоклу, у которого вот уже месяц слезятся глаза и болят ноги, из-за чего драматург стал просить Перикла, чтоб тот освободил его от должности главного казначея Афин, хотя в этой дол ясности он сегодня как никогда нужен — в Афинах началось такое большое строительство, нуждающееся в деньгах.