Гиппократ нужен Периклу и всем его друзьям, чтобы на многие годы сохранить их здоровье, столь драгоценное для Афин. Они — самое великое богатство города, его ум и слава. Она же, Аспасия, станет оберегать и награждать их своей любовью и заботами.
— Спокойная сила, скромная мощь, простая красота, умная демократия — так я понимаю совершенство, друзья, — сказал Перикл, когда после возлияния Доброму Гению и возложения на голову венков из фиалок и сельдерея — они спасают пирующих от опьянения — была выпита первая чаша. — Мы воплотили силу в спокойствии, ни на кого не нападаем, предлагаем всем мир, хотя могли бы сокрушить весь мир. Спокойствие и сдержанность сильного — высшая доблесть, друзья. Мы воплотили нашу мощь в дружеском и ненавязчивом расположении к нашим союзникам и соседям, ни к чему их не понуждаем, во всём добром подаём пример. Умная демократия — это когда разум управляет страстями, учёность — невежеством, когда частный интерес умело направляется в русло общего интереса. Заметьте, что всё это достигается огромными, часто чрезмерными усилиями и трудами, знанием и умением. Но не об этом сегодня речь. Наша хозяйка хочет — для этого она нас здесь собрала, — чтобы мы поговорили о простой красоте или красоте простоты, о красоте, воплощённой в простоте. Так она пожелала. Давайте же посвятим этой теме наш неторопливый симпосий. Да будет так. Сегодня и впредь. Теперь я умолкаю, — сказал Перикл, когда была осушена вторая чаша. — Теперь нашей беседой будет руководить Аспасия, красота, воплощённая в простоте, — добавил он, то ли напомнив этими словами о теме разговора, то ли отнеся их к самой Аспасии.
У неё был дивный голос — сильный и мелодичный, будто она не говорила, а пела — так приятно было её слушать. И губы её так изящно обрамляли каждый произнесённый ею звук, как искусный ювелир обрамляет золотом драгоценный камень. Лицо её, и прежде прекрасное, теперь словно светилось, а грудь при вдохе поднималась высоко, живя под тонким пеплосом страстностью и ритмом произносимой речи. Это было видно, это чувствовалось — что она любит всех, быть может, лишь за то, что они все любят Перикла, что друзья ему, помощники и советчики. А ещё за то, что, не страшась чрезмерных трудов, развили в себе ум, мастерство, божественные дарования, очистили души для мудрого сияния в этом сумрачном и грязном мире.
— Прославляя богов сооружением величественных храмов, созданием совершенных скульптур и сочинением бессмертных гимнов и трагедий, не оскорбляем ли мы их? — спросил Анаксагор, который, как все знали, не верил, что боги существуют, говоря, что не может судить, есть они или нет, поскольку боги ни в чём и ничем себя не проявляют. Он не раз задавал этот вопрос Периклу, а теперь вот задал Аспасии, не подумав, должно быть, о том, что следовало бы пощадить её, молодую женщину, и не спрашивать о том, чего и убелённые сединами мудрецы толком не знают. — Боги велики, всесильны и сами могут прославить себя, — продолжал Анаксагор, не замечая гневных взглядов своих соседей, Сократа и Фидия, жалеющих Аспасию. — Зачем же мы будем тратить свои жалкие силы на прославление всесильных? Зачем?
Аспасия посмотрела на Перикла, ища в нём поддержки, но Перикл отвернулся, будто ничего не заметил. Никто другой из присутствующих прийти ей на выручку не решился, боясь унизить самолюбие хозяйки. Так что пришлось Аспасии отвечать Анаксагору самой.
— Прославлять богов полезно, — ответила она с извиняющейся улыбкой, как бы говоря: я не совсем убеждена, что говорю верно, но я так думаю, а потому так и говорю. — Боги внушают людям страх, отвращая их от дурных поступков, и поддерживают надежду в людях несчастных и робких. Покой и величие государства основываются на возвеличивании богов-защитников. Поэтому стоит строить богам величественные храмы, создавать изваяния богов из золота, бронзы, слоновой кости и мрамора, сочинять в их честь гимны и трагедии. Так я думаю, — закончила Аспасия свой ответ Анаксагору уже совсем уверенно и не ища чьей-либо помощи.
— Стало быть, в возвеличивании богов нуждаются не боги, а люди? — спросил Анаксагор.
— Да, — коротко ответила Аспасия.
— Можно ли допустить, что умные люди придумали богов только ради этой цели? — продолжал наседать на Аспасию Анаксагор.
— Можно, — сказала Аспасия. — Всё, что допускает разум, можно допустить.
— Если так, то можно допустить, что мы возвеличиваем то, чего нет на самом деле. Не так ли, Аспасия?
— Только после ряда допущений, Анаксагор. Мы возвеличиваем отеческих богов и, стало быть, продолжаем дело отцов, которое они нам завещали. Завещали же они нам величие, свободу и мощь нашего народа. У великого народа должны быть великие боги. На зависть и в пример всем другим народам. А потому будем возводить величественный Парфенон и поставим в нём изваяние Афины из золота и слоновой кости. Теперь поговорим о Парфеноне. Калликрат, расскажи, как ты всё рассчитал. — Так она ответила Анаксагору, вспомнив то, что ранее говорил Перикл, когда его спросил о богах Сократ.
Анаксагор успокоился. Победа Аспасии не только не огорчила, но обрадовала его — ведь она была, так он считал, прежде всего его ученицей. К тому же он сказал всё, что хотел оказать о богах, о том, что они выдуманы людьми себе на страх и на радость. Умными людьми, хитрыми людьми, которым проще обманываться, чем проникать своим умом в тайны судеб и мироздания. Боги — это авторитет опыта, не освящённого подлинным знанием, они сотканы из законов, с которыми все согласились, из представлений, которые понятны даже глупцу: боги создали землю, небо и людей, дали людям законы и следят за их исполнением, не зная в этом деле никаких препятствий, ибо всё видят, всё слышат, всё знают, всё умеют. А ты, человек, букашка, ползущая по яблоку земли...
— Парфенон — это геометрия, — сказал Калликрат, — это сочетание форм, числовое и пространственное, как, впрочем, всё в этом мире, если внимательно приглядеться. Пифагор, если помните, утверждал, что сам Творец мыслит числами, линиями, плоскостями и поверхностями. Весь мир — это числовое соотношение пространственных форм. Таков и наш Парфенон — Геометрия в камне. Но с одним уточнением: это геометрия, приятная человеку. Египетские пирамиды построили боги и построили для богов. Поэтому они пугают людей своим нечеловеческим величием и мощью. Парфенон построим мы, люди, и, кажется, для людей. В этом разница между пирамидами и Парфеноном. Хотя мы могли бы строить Парфенон как боги, потому что боги наградили нас и этим умением. Или позаимствовали его у нас, о чём никто, даже Гомер, толком не знает.
Анаксагор снова вклинился в разговор, — должно быть, ему понравилось то, что сказал о богах Калликрат:
— Они странным образом возникают на вершинах гор, вернее, возникли, так как в наше время боги почему-то не размножаются, хотя сохраняют вечную молодость, и не умирают.
— Для них столетие — как для нас одно мгновение, потому мы и не можем судить о событиях и переменах на Олимпе: одно слово Зевса растягивается на тысячу наших лет, — сказал Геродот. — Так думают египтяне.
— Арес у Гомера высотою в семь плетров, — вставил своё слово Продик, — это больше стадия. Нужно поставить по меньшей мере шестьдесят человек друг на друга, чтобы сравняться высотою с Аресом. Если справедливо это соотношение, то для Ареса один день равен нашим шестидесяти дням, а вся наша жизнь равна одному его году.
— Во всём прочем, — продолжил Анаксагор, — боги, по Гомеру, похожи на нас: они едят, пьют, спят, страдают, радуются, гневаются, мстят, награждают, любят, изменяют своим возлюбленным и совсем не заботятся о справедливости в своих суждениях и поступках.
— Нет, нет, — поправил Анаксагора Протагор, — они отличаются от людей не только ростом, и главным образом не этим, а своим бессмертием и тем, что могут превращаться во что захотят — становиться то пламенем, то звездой, то деревом, то птицей, то камнем, то рекой.
— Вот! — радостно воскликнул Продик. — Я знаю, почему так тихо на Олимпе, почему боги не спускаются к людям — им надоело быть похожими на людей, они превратились в нечто совершенное и прекрасное — кто в звезду, кто в свет солнца, кто в чистую реку, кто в орла. А мы всё ещё поклоняемся богам, похожим на людей. И ты, — обратился Продик к Фидию, — должен изваять Афину не в виде женщины, а в виде пламени...
— Мы отвлеклись от темы нашей беседы, — сказала Аспасия, прервав Продика. — Продолжим разговор о Парфеноне. Впрочем, давайте сразу же установим одно правило: в этом доме можно вести самые смелые разговоры, ничего не боясь, но не следует развивать в себе страсть к такого рода разговорам, — став достоянием доносчиков, они могут нам навредить. Словом, надо помнить: в этом доме — свобода, за его стенами — осторожность. Согласны?
Все согласились: правило было разумным.
К разговору о Парфеноне вернулись не сразу, потому что Протагор сказал:
— Хотя я напомнил вам о бессмертии богов — кстати, не потому ли они бессмертны, что в их жилах течёт не кровь, а амброзия, тут пусть поразмышляет Гиппократ, — а ещё об их способности превращаться, всё же я должен заявить, что мы ничего не можем знать о богах, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию — и вопрос тёмен, в чём признавался уже Гомер, и людская жизнь, как мы установили, слишком коротка даже для того, чтобы выслушать от начала до конца хотя бы одно слово бога, если он даже есть. Но, как сказала Аспасия, а мы с ней согласились: вера в богов полезна государству. Боги полезны. И тот, кто придумал их, думал о пользе, а не об истине. Но и истина полезна, если её признают все. В сущности, что признается всеми, то и есть истина.
— Истина исчисляется во времени и пространстве, а общее мнение утверждается общей болтовнёй, — возразил Протагору Калликрат, о котором говорили, что он признает лишь три вещи: число, фигуру и движение.
Аспасии пришлось приложить немало усилий, чтобы заставить гостей вернуться к разговору о Парфеноне, потому что, услышав слово «истина», всякий мыслящий человек ввязывается в спор, которому, как известно, нет конца.
Калликрат привёл с собой архитектора Иктина, молодого человека, построившего храм Аполлона в Элиде. Об этом храме говорили, что он наилучший, а потому и об Иктине говорили, как о наилучшем архитекторе. Калликрат пригласил его на строительство Парфенона по предложению Фидия, который был знаком с Иктином. Иктин помог Аспасии вернуть разговор в нужное русло. Он сказал, заставив всех замолчать и прислушаться к его словам:
— Мы построим живой Парфенон, это будет живое существо, которое будет жить и двигаться, оставаясь на месте.
Сразу же несколько голосов прокричали:
— Как?
Право ответить на этот вопрос Иктин уступил Калликрату.
— Фидий знает, как построен храм Зевса в Олимпии — там только математика. Храм Зевса стоит, как стоит скала, обрушив все камни, которые нарушали закон равновесия и тяжести. Чистое воплощение закона равновесия и тяжести — вот что такое храм Зевса. Мы нарушим эти законы, как нарушает их летящая птица, бегущее животное, раскачивающееся на ветру дерево. Как нарушает их каждым своим движением человек, а потому и считает сродни себе всё, что движется: ветер, огонь, волну, растение, всякое животное. Человек сопереживает всему движущемуся, а незыблемое его мало занимает. Он будет восхищаться величественным движением Парфенона, как восхищался бы движением самой богини, которой этот храм посвящён. Это движение прежде всего должно быть лёгким, и сам храм должен казаться лёгким, хотя он будет огромным и каменным. Скажи о цоколе храма, — попросил Калликрат Иктина. — Ты рассчитал цоколь.
— У храма четыре цоколя, четыре основания, которые видны нам как четыре ступени, ведущие к колоннам. Самый простой расчёт — сделать все четыре ступени одинаковой высоты — так и каменные блоки для них изготовить проще. Фокус, однако, в том, что человеку, стоящему чуть поодаль от храма, одинаковые по высоте ступени не будут казаться таковыми: первую, нижнюю ступень, он увидит в натуральную величину, вторая ему покажется чуть ниже первой, третья — ниже второй и четвёртая — ниже третьей и конечно же ниже всех предыдущих. Он увидит верхнюю ступень как бы вдавленной в основание под тяжестью храма. Когда камень сжимается под тяжестью храма, какова же эта тяжесть? Огромная, удручающе огромная. Она никак не может польстить храму, сделать его приятным для человека. Храм должен казаться лёгким. Поэтому мы сделаем верхний ряд цоколя выше всех других, третий — выше второго, второй — выше первого, в результате чего все они будут казаться стоящему возле храма человеку одинаковыми, не испытывающими никакого напряжения под тяжестью храма, как если бы он был сложен не из камня, а из света, из чистых форм.
Откровение Иктина было столь поэтическим, столь чудесным, что у Сократа от восхищения навернулись слёзы на глазах.
— Клянусь харитами, — крикнул он, — я верю теперь, что архитектура — искусство изящного!
— Посмотрим, что ты скажешь, дослушав наш рассказ до конца, — радостно рассмеялся Иктин, указывая рукой на Калликрата и тем самым как бы уступая ему слово — одной похвалы, одного возгласа восхищения в доме Перикла было для него достаточно, чтобы почувствовать себя признанным и, значит, счастливым.
— Я хочу сказать о колоннах, — продолжил рассказ о «живом» храме Калликрат. — Мы могли бы сделать их совершенно одинаковыми и поставить строго перпендикулярно, как и требуется правилами строительства, все сорок шесть колонн, на равном расстоянии друг от друга. Повторяю, так было бы правильно. Но вот что подсказал Фидий и что мы сделаем: колонны не будут стоять строго перпендикулярно и параллельно по отношению к соседним колоннам. Они будут слегка наклонены внутрь здания, не так явно, как наклонены грани египетских пирамид, но всё же ощутимо для глаза, скорее для чувства, которое подскажет нам, что их вершины как бы устремлены к одной высокой, небесной точке, что они едины в этом порыве, что здание поднимается в небеса, чтобы парить, готово к этому взлёту. Но... — Калликрат вышел из-за столика, поставленного у его ложа, и поднял кверху руки, — но разум подсказывает нам: кто-то всё-таки должен держать на себе тяжесть фронтонов, карнизов и всей верхней части храма. Чувства чувствами, они приятны, но человек разумен. Наш разум успокоят четыре угловых колонны — они стоят перпендикулярно, они толще других, они ближе придвинуты к своим соседкам, пришли как бы на помощь им. Они сильны, они надёжны, они дружественны всем другим колоннам. В Парфеноне будет воплощена не геометрия кристалла, а геометрия живого существа. Он будет не огромным и тяжёлым, хотя превзойдёт по своим размерам все другие храмы, а величественным и лёгким, не мёртвой каменной фигурой, а живым богом — вечностью бессмертного существа...
Перикл предложил осушить чаши — за живой храм. Руки пирующих, держа наполненные чаши, дружно взметнулись вверх, со всех сторон послышались одобрительные возгласы:
— Слава геометрии!
— Слава Фидию, Иктину и Калликрату!
— Слава Аспасии!!
Последний возглас — «Слава Аспасии!» — принадлежал Гиппократу. Это было справедливо — поставить в один ряд геометра, ваятеля, архитекторов и Аспасию: благодаря им тайные законы прекрасного обрели словесную форму, истолкование и, стало быть, право на жизнь, право воплотиться в Парфеноне.
— И Периклу слава! — добавил Сократ, когда чаши были уже подняты. И это тоже было справедливо: волей Перикла только и могла воплотиться красота Парфенона. Это понимал не один Сократ, но и все другие гости. Сократ же, провозглашая тост в честь Перикла, подумал не только о справедливости, но и о том, чтобы утешить Перикла: то, что имя Аспасии прозвучало из уст Гиппократа, молодого косского лекаря, явно не понравилось Периклу — он бросил на него недовольный взгляд уязвлённого ревнивца, хотя и попытался потом скрыть это за весёлой улыбкой.
— Скажи, Гиппократ, если у человека болят и портятся зубы, это признак болезни? — как бы невзначай спросил Сократ и тем перевёл разговор на другую тему: все, поставив чаши, прислушались к его вопросу и теперь ждали, что ответит Гиппократ.
Гиппократу, кажется, понравилось, что Сократ обратился к нему и таким образом обратил на него внимание хозяев дома и их гостей, — Гиппократ был честолюбив и приехал в Афины, может быть, лишь ради удовлетворения этого чувства: кто славен в Афинах, тот славен во всей Элладе.