— Да, это признак болезни, — громче, чем следовало, ответил Сократу Гиппократ, будто обрадовался, что с кем-то приключилась эта болезнь.
— А если выпадают волосы на голове и человек, подобно мне, становится лысым — это тоже признак болезни? — задал новый вопрос Сократ.
— Несомненно, Сократ.
— А если человек начинает плохо видеть и у него слезятся глаза?
— Это тоже болезнь. — Гиппократ сошёл с ложа и теперь стоял, повернувшись к Сократу, готовый отвечать и на другие его вопросы.
— А если человек слабеет и у него становится дряблым тело — это болезнь? — развеселился чему-то Сократ и, посмеиваясь, приподнялся на ложе, обмахиваясь снятым с головы фиалковым венком.
— Ты намерен перечислить все болезни? — тоже повеселел Гиппократ.
— Нет. Но твой вопрос — это твой ответ: слабость и дряблость тела — болезнь. Так?
— Так, — согласился Гиппократ.
— Болят суставы...
— Болезнь, — не дав Сократу закончить вопрос, ответил Гиппократ.
— Человеку трудно разогнуться в пояснице...
— Болезнь...
— Он кашляет и худеет...
— Болезнь. Будет ли конец твоим вопросам? — спросил Гиппократ.
— А вот и конец, последний вопрос: от всех этих болезней человека можно излечить?
— Можно.
— Очень хорошо! — Сократ захлопал в ладоши, другие последовали его примеру, полагая, вероятно, что все эти аплодисменты — в похвалу Гиппократу, который может избавить человека от всех перечисленных Сократом недугов. Сократ, перестав хлопать, сказал: — Я перечислил те болячки, которыми сопровождается наступление старости: выпадают зубы, слепнут глаза, человек лысеет, тело его слабеет и дрябнет, болят суставы и ломит поясницу... Станешь ли ты утверждать, Гиппократ, что это не так?
— Да, это так, — согласился Гиппократ, уже догадываясь, какую ловушку подготовил для него этот пучеглазый и курносый философ.
— Ты сказал, — продолжил Сократ, — что можешь избавить человека от всех перечисленных мною болезней. Сказал?
— Сказал.
— Стало быть, ты можешь излечить человека от старости. А тот, кто может излечить человека от старости, может, очевидно, избавить его от смерти вообще — сделать вечно молодым и вечно здоровым. Ты можешь это, Гиппократ? Если не можешь, то ты солгал нам, говоря, что перечисленные мною болезни отступают перед твоим врачебным искусством, и, значит, ты плохой лекарь. Если же можешь победить их, то ты бог, потому что тебе по силам подарить человеку вечную жизнь. Когда ты спустишься с Олимпа, Гиппократ, и не Асклепий ли твоё настоящее имя?
— Ах, Сократ, — сказала Аспасия, идя на выручку Гиппократу, — ты смутил своими вопросами нашего дорогого гостя, а мы-то думали, что ты хочешь открыть его нам во всеоружии врачебного искусства. Ты ведь и сам знаешь, что многие болезни излечимы, а старость и смерть неминуемы и что старость — это не болезнь, хоть и сопровождается всякими болячками.
— А из ответов Гиппократа следовало, что старость — всего лишь болезнь, — возразил Аспасии Сократ, — и что он может избавить нас от неё, если говорил правду. Пусть сам ответит.
— Пусть сам ответит, — поддержал Сократа Перикл: кажется, он больше других был доволен тем, что Сократ поставил Гиппократа, этого молодого красавца, который весь вечер только тем и занят, что пялит глаза на Аспасию, в затруднительное положение.
Гиппократ, к радости Аспасии, — она любила Гиппократа, как и всех, кто был в этот вечер в Перикловом саду, — легко вышел из затруднения:
— Я не лгал, но я и не бог, — сказал Гиппократ. — Всё, что создано богами, имеет в этом мире предел. Беспредельно лишь могущество богов. Самим законом творения победам медицины над болезнями и смертью поставлена преграда. Эта преграда — старость и, значит, время жизни. Нет лекарств против времени. Есть лекарства против нарушений природы человека. Мы лечим, содействуя природе, а не вопреки ей. Жизнь коротка — это установление природы, но и не должна быть короче этого установления. Путь постижения искусства врачевания, к сожалению, долог и недоступен каждому человеку. Случайные удачи на этом пути возможны, опыт зачастую бывает обманчивым, а выводы неправомерными. Кто намерен врачевать, должен всецело отдаться постижению искусства врачевания и не может жить другой жизнью, какая предназначена большинству людей. Но и богом асклепиад не станет: Зевс потому и убил молнией Асклепия, что тот пытался оживить мёртвых. Смерть — предел всему, чтобы не загромождать мир старыми творениями, ведь боги творят новые постоянно. Да и Хирона нет в живых — только он знал секрет воскрешения из мёртвых, который открыл Асклепию.
Никто не стал спрашивать Гиппократа, что случилось с кентавром Хироном, сыном Кроноса и Фелиры, наставником Ахилла, Ясона, Феникса и Асклепия, — все знали, что его случайно поразил во время охоты ядовитой стрелой Геракл. Смерть настигает живых не только неизбежно, но и случайно. Случай — это помощник неизбежного, со случаем можно бороться. Асклепиады — борцы со случайным.
Мудрый человек не боится смерти. И всё же жаль умирать: жаль покидать любимых, друзей, жаль оставлять незавершённым дело, расставаться со всем, что дорого и прекрасно на земле. Тем более жаль, что впереди — неведомое: быть может, Ничто, как сон без сновидений, а может быть, и обещанные древними преданиями Острова Блаженных, где обитают великие и прекрасные души, купаясь в блаженстве. А ещё можно предположить, что между Ничто и Островами Блаженных — вечные скитания между отчаянием и надеждами, без жизни, без действия, в одних лишь мечтаниях.
Всех постигнет эта участь — смерть: и великого Перикла, её любимого, её единственного, славу и надежду Афин; и Фидия, создавшего в Олимпии образ Зевса, его величественное изваяние из золота и слоновой кости, которое, говорят, одобрил сам Зевс, уничтожив молнией все инструменты Фидия, когда скульптура была уже готова. Эта печальная участь постигнет и других: великого поэта Софокла, славных мудрецов и наставников Анаксагора, Протагора, летописца мира Геродота, строителей самого прекрасного в Элладе храма Иктина и Калликрата, милого пучеглазого спорщика и друга Сократа.
Перикла убьёт чума, Сократа — яд, Фидий погибнет в тюрьме, Протагор и Анаксагор умрут в изгнании, Иктин похоронит Калликрата и завершит Парфенон, Софокл переживёт многих — Перикла, Фидия, Протагора, Анаксагора, Иктина, Калликрата, Геродота, Полигнота, Продика... Не переживёт лишь Сократа и её, Аспасию.
Ничего этого Аспасия, конечно, не знала и не могла знать, но мысль о неизбежной, поздно или рано, гибели всех была так горька, что глаза её наполнились слезами. Увидев это, Перикл сказал, обращаясь к Гиппократу:
— Ты вверг нас своими словами в печаль, Гиппократ. Конечно, и в начале пути человек думает о его конце, иначе он не отправится в путь. Но, решив однажды идти, не следует останавливаться — ведь возвратиться не удастся. У египтян, Геродот это подтвердит, есть обычай напоминать пирующим о смерти, но лишь с тем, чтобы веселье пирующих было ещё больше. Веселись в час веселья, а печаль не заставит себя ждать. Мы, не сговариваясь, соблюли нынче этот египетский обычай, заговорив о смерти посреди веселья, напомнив друг другу о ней. Но вот уже напомнили — и довольно. Выпьем за радость бодрой и деятельной жизни, где неизбежность смерти не смущает сердце!
— Как ты постигаешь образы богов, Фидий? — спросил Протагор. — Ведь не станешь же ты утверждать, что видел Зевса, Афину, Аполлона и других богов, которых ты изваял? Скажи нам, ты видел кого-нибудь из них?
— Нет, не видел, — ответил Фидий.
— И создал их статуи. Как? Боги, говорят, творцы людей, а тебя называют творцом богов. Не боишься, что боги, услышав это, накажут тебя?
— Протагор, ты задал Фидию уже несколько вопросов, позволив ему ответить лишь на один: видел ли он богов. Фидий ответил, что не видел, и ты остался доволен этим. А если бы он сказал, что видел их? Что тогда сказал бы ты? — спросила Аспасия.
— Я сказал бы, что Фидий говорит неправду, потому что видеть богов невозможно — уже много сотен лет они не спускаются с Олимпа, не являются людям. Стало быть, и статуи Фидия нельзя назвать статуями богов! В лучшем случае, думаю, они изображают натурщиц и натурщиков с добавлением некоторой фантазии самого Фидия. Если это не так, пусть Фидий докажет нам. Боюсь, однако, что это ему не удастся: ведь он уже сказал, что не видел богов. Ты сказал это, Фидий? — В голосе Протагора зазвучали торжествующие ноты.
— Да, я сказал, — шумно вздохнул Фидий: оставить выпад Протагора без ответа он не мог — обвинение было чрезмерным, перечёркивало все его труды, да и саму жизнь, кажется, — а отвечать ему не хотелось: и вина уже было много выпито, и время было позднее. Но не ответить он не мог.
— Теперь я задам тебе несколько вопросов, Протагор, — сказал Фидий, приободрившись и приподнявшись на ложе. — Ответь мне, правда ли то, что Зевс создал людей похожими на богов?
— Говорят, — усмехнулся в ответ Протагор.
— Стало быть, ты согласен. Теперь скажи, всё ли самое главное отражено на лице человека? Не случается ли так, что люди похожи друг на друга лицом, а в жизни совсем разные?
— Случается, — ответил Протагор. — Чаще с близнецами, иногда же бывают двойники. У Ликурга, говорят, был двойник, но совершенно глупый и никчёмный человек.
— Очень хорошо. Значит, не всё отражается на лице. Сила, ум, мужество, доброта, справедливость человека проявляются не в одном лишь выражении лица. Вот ты, например, умён и хорош собой, Протагор, а Сократ тоже умён, но никто не скажет, что он хорош собой.
— Я не просто хорош, я совершенен, — сказал Сократ, развеселив всех. — Я смогу это доказать.
— Пусть Протагор и Фидий сначала закончат свой спор, — попросила Сократа Аспасия.
— Пусть. И мне интересно узнать, как будет посрамлён Протагор, — сказал Сократ: он просто не мог не уязвить Протагора, поскольку не соглашался с ним в главном, в том, что есть истина и что есть мнение.
— Продолжай, — предложила Фидию Аспасия, довольная тем, что ей всё ещё удаётся управлять беседой этих в общем-то неуправляемых людей, для которых свобода и убеждение — единственные руководители.
— Теперь скажи мне, Протагор, — продолжил Фидий, — правда ли то, что люди хоть и похожи на богов, но не так совершенны, как боги?
— Разумеется! — хохотнул в ответ Протагор. — Афродитой может быть только Афродита, а все прочие женщины — в лучшем случае лишь жрицы её.
— Значит, у женщин и Афродиты разные степени совершенства?
— Очень разные.
— Но и среди земных женщин есть менее совершенные, скажем, менее прекрасные и более прекрасные, так? — спросил Фидий.
— Так, — ответил Протагор, позёвывая, показывая тем, что Фидий его уже утомил своими вопросами.
— А как ты думаешь, есть предел земному совершенству, земной красоте, силе, уму, мужеству, благородству, могуществу и всем другим добрым качествам? — Зевки Протагора нисколько не смутили Фидия.
— Есть, есть, — махнул рукой Протагор, дескать, получай то, что тебе надо, не жалко. — Предел прозрачности воды — прозрачность воздуха, предел яркости света — яркость солнца. Это школьные истины.
— Хорошо. Тогда в этом же ряду, в продолжение этого ряда: предел совершенства человека — совершенство бога. Не правда ли? — спросил Фидий.
— Да. И что?
— Только то, что бог — есть предел человека, предел его красоты, силы, ума, доброты, могущества и всего другого, о чём мы уже говорили. В моих статуях я добиваюсь предела человеческого совершенства — так получаются изваяния богов. Кстати, если это и не боги, в существовании которых ты сомневаешься, то изобразить предел совершенства человека, его идеал — тоже не так уж плохо, не правда ли?
— Всё-таки выкарабкался, — добродушно рассмеялся Протагор. — Я давно уже заметил, что двое умных людей в споре перебрасывают друг другу победу, как мяч в игре, вот почему эта игра так занимательна. Бог — это предел воображаемого человеческого совершенства. Кажется, ни для людей, ни для богов не обидно. Поздравляю, Фидий. Пусть таким совершенством будет блистать твоя Афина. Но хочу привлечь твоё внимание к совершенству, которое уже воплощено в одной из земных женщин. — Он посмотрел на Аспасию и добавил: — Эта женщина — наша божественная хозяйка. Вспомни, что сказал у Гомера Одиссей об Эвриале: «Ты обладаешь столь совершенной красотой, что сам бог не мог бы быть иным».
Самое плохое, что можно сказать о богах, это то, что их нет, что они не существуют и никогда не существовали, что люди придумали богов по своему невежеству, себе на страх и в утешение и часто видят проявление божественной силы там, где нет ничего, кроме сил природы — сил земли, воды, огня, воздуха и небесных светил, которые тоже суть соединения земли, воды, воздуха и огня. И нет, кажется, ничего страшнее для афинянина, чем услышать это — что богов нет, что боги придуманы, а то, что мы принимаем за богов — лишь силы природы. Правда, сам он иногда так и думает — как Анаксагор, например, или Протагор, или Продик, — но слышать это от других не желает, а услышав, осудит и не простит. Себя простит, потому что в грех неверия он впадает лишь иногда, один, но не хочет, чтобы в этот грех впало всё общество и навсегда — тогда и мораль и законы ничем не будут освящены и, значит, ни для кого не будут обязательными. Боги мудры и всесильны, они освящают мораль общества и законы государства. Только этим общество и государство крепки. Иначе — гибель всего доброго и справедливого.
Совет Пятисот не начинает работу без жертвоприношения богам, ораторы не начинают свою речь на Пниксе без воззвания к богам-покровителям Афин, богами освящены все законы, все договоры, монеты, гири, таблицы мер, в храмах хранится всё богатство государства, суд над всяким злом осуществляется от имени богов, хвала за доброе возносится богам, в их руках свобода, жизнь и смерть афинян. Кто верит в отеческих богов, тот патриот. Эту веру афинянам завещали их предки, и поэтому она верна, надёжна, не нуждается ни в каких иных доказательствах и не подвержена никаким сомнениям философов, которые часто судят не о богах, а о возможности их познания. Философы рассуждают, а боги живут и действуют. С богами жить спокойно, они наказывают нечестивцев, но всегда защищают людей добрых и справедливых. Отнесёшь пирог Асклепию — и выздоровеешь, если болен; сделаешь возлияние Зевсу — и победишь в битве, если ты воин; сплетёшь венок для нимф — и они помогут тебе в твоих житейских делах. Боги — это ставшие таковыми предки народа, услужившие добром народу и верховным богам Олимпа, они трудятся для этого и теперь. Чем больше жертв приносится божеству, тем надёжнее оно защищает жертвователя, становится его должником. Рассуждения философов и поэтов о том, есть ли боги, тешат богов, развращают афинян, колеблют устои государства. Стало быть, философы и поэты не столько вредят богам — против богов все бессильны, — сколько афинянам: развращённые поэтами и философами афиняне отвращают свой взор от богов, не приносят на их алтари жертвенных животных, цветы и плоды земли, нарушают обычаи, меняют привычное течение жизни, накликают бедствия, превращают богов-покровителей в неумолимых врагов.
— В существование богов следует верить, — повторила Аспасия, — потому что это полезно для народа и государства. К тому же мы не можем ни опровергнуть, ни доказать их существования. Одно достоверно: нас терзают сомнения. А раз это так, то вот что должен признать для себя обязательным мудрец: приносить жертвы богам и обращаться к ним с молитвами на всякий случай. Вот такую хорошую молитву на всякий случай придумал для меня Сократ: «Зевс, даруй нам истинные блага, просим ли мы их или нет, и отвращай от нас зло, даже когда мы домогаемся его. Посылай нам то, что ты считаешь хорошим для нас, потому что ты лучше нас знаешь, что для нас полезно и приятно». Молиться же нужно молча.