— Ничего, ничего, — успокоил толстый начальник. — Ньенте. Там в ящике есть запасные патроны, я позаботился на случай осечки. Просекуир.
— Можно с молоком землянику, — улыбался приговорённый, и улыбка его причиняла узнику невыносимую боль, — с молоком тоже сладко и вкус другой. Мамка нальёт молока с-под коровы с пенкой и жрёшь. Сла-а-адко. У мамки две коровы одну зовут Купава а другую Земляничка или наоборот я не помню которую как. Они под холмами па…
Лицо приговорённого вдруг смазалось, сломалось, брызнуло в стороны, как отражение в воде, по которому шлёпнешь ладонью. Оставив на стене большую, красную с белыми вкраплениями, кляксу, смертник повалился на пол сквозь синеву дыма. Упал, неловко подвернув руку. Заклокотало, забулькало.
— Ага, — деловито произнёс начальник тюрьмы, наклоняясь над телом. — Физио попортили…
— Да ничто, — произнёс за его плечом второй начальник. — Тодо ньенте. Какая ему разница. Всё одно червям на прокорм, а червям плевать на его красоту, лишь бы мясца побольше. Потрошков.
— Палач у нас неопытный, — извиняясь пожал плечами первый. — Ну да ничего, опыт — дело наживное.
— Святая правда. Мы ведь тоже начальниками не родились.
— Тело-то сейчас заберёте или как?
— Если подвода приехала. А нет, так у вас пока полежит, коли не возражаете.
Смысл слов не доходил до узника, который с открытым ртом замер на лежаке. Уши заложило, голоса доносились до него как бормотание далёкого ручья, как копошение клопов под одеялом, слов было совсем не разобрать. Пистолет он по-прежнему держал в руках, опустив его между колен. Острый серный дым въедался в глаза и в мозг, набивался в горло, вызывая тошноту.
Потом заботливая рука начальника тюрьмы мягко высвободила оружие из его рук. Хлопнула крышка ящика. Они, кажется, ещё что-то говорили. Узник смотрел на красную змейку, которая выползала из головы казнённого и, извиваясь, осторожно подкрадывалась к башмаку. Страшно не было — вид у змейки был вполне добродушный, кусаться она, кажется, не собиралась.
Хлопнула дверь камеры, коридор выхватил, втянул в себя, жадно проглотил кусок синеватого дыма, застилавшего всё вокруг. Коричневое окно над головой узника являло своё бессилие. Голоса умолкли.
Несколько минут он сидел, раскачиваясь вперёд-назад, ни о чём не думая и даже, кажется, не переживая.
Потом его внимание привлекли тихий шорох песков времени, скрип камня, едва слышное сосредоточенное дыхание, шаги. Кто-то опустился на лежак рядом. Скосив глаза, узник увидел спокойное лицо ангела.
— Ты… — произнёс он. — Чего пришёл?
— Стреляли, — лаконично отвечал ангел.
— Стреляли? Здесь?
— Ну да.
— А-а, точно. Это я, кажется, убил пожарника.
— Пожарнику уже и памятник давно поставлен.
— Вот как?
— «Заслуженному пожарному наших душ. Да не опалит тебя огонь вечности», — без всякого выражения процитировал ангел эпитафию. — Скамеечку возле памятника уже облюбовали влюблённые для своих встреч. Спрос таков, что скорей всего скамейку вместе с памятником перенесут с кладбища на центральную площадь.
— Надо же…
— Пожарник причислен к сонму почётных граждан посмертно, о его жизни пишут книгу. А ты как? Всё ещё хочешь жить? Или всё ещё не хочешь? Не помню. Впрочем, какая разница… Что-то последнее время я забываться стал. Старею, наверное.
Узник уставился на бледное лицо ангела, на щёки, покрытые двухдневной щетиной, на чёрные с проседью волосы, на усталые глаза, на тонкий нос с едва заметной горбинкой.
— Разницы действительно никакой: хочу, не хочу — живу. А что мне остаётся, — пожал он плечами, отвернувшись и снова уставясь на земляничного цвета змейку, что уютно свернулась у его ног. — Тебе надо бы меньше пить.
Помолчали.
— Ты за телом? — спросил узник через минуту.
— Да. Где оно?
Узник пожал плечами.
— Наверное, подвода приехала. Ты не договорил про фон Лидовица.
— А что про фон Лидовица?
— Прошлый раз ты упомянул, что настоящее имя его никому неизвестно, зато известно кое-что другое. Но что — так и не сказал.
— Да ничего особенного. Что такого может быть известно про человека, которого никогда не было?
— А я — был?
— Не знаю.
— Но тебе что-нибудь про меня известно?
— Ничего.
Ангел поднялся, молча посмотрел на красную лужу там, где лежало тело.
— Он очень любил землянику, — сказал узник. — Быть может, про его жизнь тоже напишут книгу.
— Может быть, — кивнул ангел и направился к стене. — Евангелием больше, евангелием меньше… — бросил он напоследок.
Когда последняя песчинка времени с шорохом скатилась по камням и потерялась где-то в щелях пола, узник вздохнул и вытянулся на лежаке.
Приходила жена надзирателя с ведром воды. Долго шлёпала мокрыми тряпками, отмывая кровь и мозги любителя земляники, монотонно напевая себе под нос какую-то непритязательную кафешантанную песенку из забытой молодости и временами бросая на узника быстрые испытующие взгляды.
— На обед сегодня горох, — сказала она, уходя.
— Наконец-то! — отозвался узник.
Смеясь, покачивая головой над его простоватой шуткой, жена надзирателя ушла.
Тогда узник слез с лежака, встал посреди камеры и долго смотрел на окно, намалёванное под потолком, и прислушивался к нему, словно надеялся услышать шум дождя, поливающего снаружи тюремную крышу, землю, далёкие земляничные холмы и коров, само существование которых, впрочем, никем ещё за всю историю человечества так и не было доказано.
Потом улыбнулся, наклонил голову и бросился на стену. Уже в нескольких сантиметрах от камня — не сумел, поднял голову и принял удар не лбом, а грудью.
Охнул, поперхнулся дыханием, сполз по стене, опустился на пол, бессильно засмеялся, захохотал, хлопая себя по коленям. По щекам его текли слёзы.
Плакал он долго и безутешно, плакал, пока дверь не приоткрылась и в камеру не вошёл сын надзирателя.
— Здравствуйте, господин сын надзирателя, — проговорил узник надломленным голосом, торопливо утирая рукавом глаза.
— Классно ты его уложил, — без всяких предисловий сказал мальчик, усаживаясь рядом. — У него пол-башки всмятку. От портрета вообще ничего не осталось.
— Мне очень жаль, — сокрушённо отозвался узник.
— А чего там жалеть-то? Его давно хотели убрать.
— Убрать?
— Ну да. Он был этот… как его… вольнодумец, во.
— Я не знал.
— А никто не знал.
— О, боже, боже! — воскликнул узник, пряча лицо в ладонях.
— Это случайно вызналось, — продолжал сын надзирателя, не обращая никакого внимания на горе узника. — К ним только намедни новый циркуляр пришёл и там все признаки вольнодумцев были расписаны. Нам тоже пришёл такой. Отец до самой ночи сидел, всё рядил да примерял, похож ты на вольнодумца или не похож.
— И? — робко произнёс узник.
— Ну и вот, — неопределённо отвечал сын надзирателя.
— Так вольнодумец я или нет? — настаивал узник.
— Да кто ж тебя знает, — пожал плечами сын надзирателя.
— Но папенька-то ваш как решил?
— Решил, что там видно будет.
— Ах, вот как…
— Бежать тебе надо, — сын надзирателя по-взрослому взял узника за плечо, встряхнул. — Бежать. Отец твёрдо решил тебя извести, я знаю, я слышал, как он матери говорил: «Не прост этот узник, ох как не прост, надо от него избавляться». А мать его спрашивает: «Как избавляться?» А он: «Как, как… Известно как», и подмигивает.
— Бежать не выйдет, — скорбно покачал головой узник. — Один раз уже не вышло. Выхода нет.
— Есть, — прошептал сын надзирателя, придвигаясь поближе к узнику.
Он уже совсем было собрался изложить свой новый и, кажется, самый верный план побега, но тут дверь открылась и в проёме возникла улыбающаяся фигура начальника тюрьмы. В руке он держал довольно объёмистый свёрток, перетянутый крест-накрест шпагатом. При виде сына надзирателя лицо начальника сурово вытянулось, а мальчик совсем растерялся.
— Что это вы здесь делаете, мой юный друг? — строго вопросил начальник тюрьмы.
— Я по поручению, — быстро нашёлся сын надзирателя с ответом. — Дочь надзирателя послала меня кое-что передать узнику.
— Вот как… — недоверчиво хмыкнул начальник тюрьмы. — Так что же, передал?
— Передал.
— Ну в таком разе и ступай, дружок, ступай.
Сын надзирателя поднялся и под неотрывным взглядом начальника тюрьмы и опасливо его обойдя, скользнул к двери. Исчез в коридоре.
Начальник тюрьмы проводил его недоброй усмешкой, покачал головой и уже с широкой добродушной улыбкой на лице повернулся к узнику, который торопливо пересел с пола на топчан.
— Ох уж это племя младое, — вздохнул начальник тюрьмы с притворной юмористической как бы сговоренностью, как это принято во взрослых упоминаниях о детских проказах, пока сдаётся новая талия в шибер или разливается по следующей рюмке кальвадоса. — Того и жди только, что отчебучит какую-нибудь пакость — письмо на волю вынесет, а то и побег организует. А что за сим воспоследует, того он своим детским умом не разумеет. И каково будет отцу его — сие тоже непостижимо глупому чаду. Ох-ох-ох… Я чай, он вам снова побег предлагал, господин узник? — спросил начальник тюрьмы вдруг после небольшой паузы, в течение которой задумчивый взгляд его наблюдал мимические движения узника.
— Нет, — замотал головой тот, — нет, не предлагал.
— А что же? Подбивал к бунту?
— Нет, что вы, господин начальник тюрьмы!
— Да что, с него станется, бывало уже такое, уже пострадал кое-кто через свою излишнюю доверчивость к детским выдумкам. А впрочем, я не о том пришёл с вами говорить, господин узник, — перешёл начальник тюрьмы к делу. — Я с вами вот об этом пришёл говорить, — улыбнулся он, приподнимая свёрток так, чтобы узник мог хорошенько его рассмотреть. Хотя рассматривать там особо нечего было — что-то завёрнутое в серую, хрусткую упаковочную бумагу, довольно объёмистое. Узник молча ждал продолжения.
Начальник тюрьмы подошёл к столу, водрузил на него свёрток и, любовно на него поглядывая, погладил шершавую бумагу.
— Это вы правильно сделали, что не согласились на побег, — сказал он, не отрывая взгляда от свёртка. — Подвёл бы вас мальчонка этими побегами под расстрельную статью. А палача-то у нас нет, сами знаете. Пришлось бы вам опять в рулетку играть самому с собой, хе-хе, помните, как тогда, с пожарником было? Когда патрончики-то я так удачно рассчитал, помните? Только уж в этот раз всё было бы по-честному, уж вы бы не проиграли-с. Так что это очень хорошо, что не согласились вы на побег.
— Да он не предлагал, — попытался узник оправдать мальчика, но начальник тюрьмы не обратил на его возражение никакого внимания — для него вопрос виновности сына надзирателя был, кажется, решён окончательно. И узник с тревогой думал о том, какое наказание постигнет несчастного ребёнка.
— Вы, господин узник, поймите одно, — продолжал меж тем начальник тюрьмы, — вы, пожалуйста, одно усвойте для себя окончательно: побег — это фикция, нонсенс, это ничто, это смерть. Понимаете? Нет-нет, я не в метафизическом смысле, я — в самом что ни на есть прямом. Если бы вы внимательно читали господина фон Лидовица (при этих словах начальник тюрьмы коснулся груди в том месте, где подобно ладанке висел у него заветный зуб), вы бы непременно обратили внимание на то место, где он, со свойственной ему дальнозоркой мудростью, рассуждает о побеге. Может быть, вспомните: убегая, оглянись назад и убедись, что тебя догоняет хоть кто-нибудь, кроме твоей собственной тени, иначе твой побег не имеет смысла, поскольку не будучи преследуемым, ты убегаешь лишь от самого себя, или от своей тени, что зачастую одно и то же, а затея эта, как нетрудно догадаться, бессмысленна настолько же, насколько и бесперспективна, ибо убежать от себя невозможно, если только не совершить побег в смерть — истина бесконечно изношенная неустанным многоустным повторением, однако столь же бесконечно проверяемая сонмами и сонмами глупцов. Отсюда: прежде чем бежать, озаботься наличием тех, кто станет тебя преследовать, дабы не быть тебе мучимым ощущением собственной ненужности, коя зачастую равновесна уже свершившейся смерти.
Начальник тюрьмы, со значением поглядел на узника, пожевал и почмокал губами, словно смакуя каждое слово произнесённой цитаты.
— Вот так-то, господин узник, — завершил он свой философский экскурс. — Умные люди учатся на чужих ошибках, и лишь дураки — на собственных.
Узник изобразил на лице глубочайшее раскаяние и переосмысление совершённых ошибок. Насладившись этим его выражением, начальник тюрьмы удовлетворённо кивнул и снова обратил взгляд к свёртку, ожидавшему на столе.
— Вот, — он торжественно развязал свёрток, извлёк и возложил на тумбочку чистую и, видимо, свежевыглаженную униформу надзирателя.
— Что это? — спросил узник, недоумённо глядя на китель.
— Как начальник тюрьмы, я назначаю вас надзирателем, — не без помпы произнёс начальник тюрьмы.
— Надзирателем? Меня?
— Да. Вы довольны оказанной честью?
— Но… как же?.. Я ведь узник. Палач.
— Отныне вы — надзиратель.
— Право, я в растерянности, — пробормотал узник, действительно, кажется, уничтоженный новостью.
— Понимаю, — с добродушной улыбкой кивнул начальник тюрьмы. — Понимаю и не нахожу ничего удивительного в вашей растерянности, напротив — я был бы удивлён, не встретив таковой.
— Но постойте, господин начальник тюрьмы, постойте… Нет, так не бывает, я не…
— Понимаю, понимаю, — покивал начальник тюрьмы. — Вы не верите, не в состоянии осмыслить, неспособны постигнуть, ожидаете подвоха… Напрасно, господин узник. То есть, господин надзиратель.
— А как же узник? — ухватился за эту оговорку узник. — Кто будет узником? За кем я буду надзирать?
— О, за это не переживайте, господин узник… то есть, господин надзиратель, — улыбнулся начальник тюрьмы. — Был бы надзиратель, а узник всегда найдётся. Мало, что ли, тюрем у нас, где можно при желании залучить себе узника. Да и вообще, как говорится, от тюрьмы да от сумы… Примите во внимание к тому же, что ещё месяц назад я получил указ о вашем помиловании. Судебная ошибка, оказывается, случилась, так что вы совершенно напрасно отбываете.
— Помилование? — оторопел узник. — Месяц на…
Потеряв, кажется дар речи, он удивлённо уставился на начальника тюрьмы.
— Месяц или около того, — замялся начальник тюрьмы.
— Но как же?.. — оторопел узник и даже привстал, упираясь в начальника растерянным до бессмысленности взором.
— Понимаю, понимаю ваше негодование, господин узник, — похлопал его по плечу начальник, незаметно принуждая усесться обратно. — Но сами ведь знаете: бюрократия, она такая бюрократия — пока от головы до ног дойдёт, как говорится, пока левая рука постигнет, что делает правая… Ну-с, к делу: вы готовы взять в руки надзирательскую палку? Готовы к блеску кокарды?
— Всё это… так внезапно, — с усилием проговорил узник. — У меня голова кругом идёт. О боже, боже!
— Не забывайте к тому же ещё и о том, что вы теперь мужчина почти семейный, обременённый, как говорится, определённым кругом обязанностей, что вы, как безусловно честный человек, обязаны жениться на дочери господина надзирателя. Как вы думаете содержать жену? А там, как водится, пойдут дети…
— Да… Да…
— Поэтому отказ от предложенной вам должности видится невозможным, ведь так?
— Да, вы очень точно выразились, господин начальник. Совершенно невозможным.
— Можете называть меня просто «шеф». Не всегда, конечно, а в особо доверительных случаях, которые несомненно будут возникать у нас в процессе совместной службы. Вам нужно будет научиться чувствовать такие моменты.
— О, господин начальник, это честь для меня…
— Безусловно. Ну-с, большое жалованье я вам положить не могу, сами понимаете плачевное положение нашего исправительного заведения. Небольшое содержание плюс комната и стол — всё, что обещаю на первых порах. А там уж как покажете себя, а уж вы-то покажете, я не сомневаюсь. И да, господин узник, господин надзиратель, попрошу вас не забывать о полном титуловании.