Заключённый плавным движением поднёс револьвер к голове, упёр ствол в висок.
— О да! — сказал он. — Вы правы. Раз и навсегда.
— Давайте, жмите на спуск, — кивнул надзиратель.
— Он не заряжен, я знаю, — усмехнулся узник. — Иначе вы не дали бы мне его. Тысячу раз я видел такое в кино.
— А вы нажмите, нажмите, — ласково улыбнулся начальник тюрьмы. — Тут и узнаем, заряжен или нет.
— Я боюсь, — признался узник полушёпотом.
— Разумеется. Все умные люди боятся, — сказал надзиратель таким тоном, будто погладил по голове.
— Это комплимент?
— Если угодно. Будете жать?
— Понимаю. Вы решили избавиться от меня, да?
— Так он же не заряжен, — рассмеялся надзиратель. — Ну что, я зову пожарного? Он ждёт на кухне. И наверное, пользуется моментом, чтобы приставать к дочери, подлец.
— Нет! — воскликнул узник, нажимая на спуск.
Раздался сухой щелчок сработавшего механизма. Смертельно побледневший узник вздрогнул. Начальник тюрьмы улыбнулся.
— Что это? — произнёс узник, стремительно краснея.
— Осечка, должно быть, — отвечал надзиратель. — Давно им никто не пользовался. Но у вас есть ещё целых пять попыток. Попробуйте ещё раз.
Узник снова — наверное, неожиданно и для себя самого — нажал на спусковой крючок.
— Ха! — произнёс он, убирая револьвер от виска. — Что я говорил. Как в дешёвом кино. Револьвер не заряжен.
— Теперь понимаете? — с нажимом спросил надзиратель, переходя почти на шёпот.
Узник уставился на него, как громом поражённый; в глазах его отразился огонёк догадки, посетившей его.
— Да, — выдохнул он. — Да. Кажется, понимаю.
— Звать?
— Зовите!
Надзиратель открыл дверь камеры, высунулся в полутёмный коридор и стал звать пожарного: «Эй! Эй, где ты там, бесов сын, огнеборец чёртов, бабощуп проклятый?! А ну, быстро давай сюда!»
Послышался топот подкованных сапог, послушно прогрохотавших по коридору. Через минуту в дверях вырос молодцеватый юноша в форме пожарного, в сияющей начищенной каске, из-под которой выбивались белокурые волосы. Высокий, румяный, пышущий здоровьем и жаждой жизни, весёлый и сильный он вытянулся перед начальником во фрунт и отдал честь, после чего чётким, почти строевым, шагом вошёл в камеру и встал перед узником.
— Вот, господин пожарный, познакомьтесь, — сказал начальник тюрьмы. — Это тот самый узник.
— Рад знакомству, господин узник! — отрапортовал пожарный.
— Приятно познакомиться, господин пожарный, — кивнул узник, протягивая пожарнику руку. Поздоровались
— Давно мечтал познакомиться с вами, — сказал юноша. — Госпожа дочь надзирателя так много рассказывала о вас.
— В самом деле? — удивился узник. — Интересно.
— Очень много рассказывала о вашей жизни.
— Боюсь, о моей жизни нельзя рассказать много, — пожал плечами узник, — она была слишком коротка.
— Ну вот и познакомились, — благодушно произнёс начальник тюрьмы. — Теперь, господин узник, пора перейти к делу, ради которого, собственно, мы здесь и собрались.
Узник задумчиво посмотрел на револьвер в руке.
— Да, — кивнул он, — да. Позвольте, господин начальник тюрьмы, выразить вам своё восхищение вашей… вашим человеколюбием, вашей мудростью, вашим тонким знанием человеческой души. На самом деле это ведь вы, вы — подлинный философ жизни, а не я с моими словесными играми на пустом месте. Я благодарен вам за испытание, которое вы уготовили мне. Оно открыло мне глаза на многое, на моё место в этой жизни, на цель, которую могу и должен я достичь в оставшиеся мне годы. Вы открыли мне глаза на меня самого.
— Я польщён, господин узник, — поклонился начальник тюрьмы.
— Как гладко вы говорите! — воскликнул пожарный. — Я так не умею, я человек простой, без затей. Да и работа у меня дымная, на ней особо не поговоришь, а заговоришь, так неровен час дыма наглотаешься, тут тебе и каюк. У нас ребята как узнали, что я сегодня с таким знаменитым узником встречусь, так давай мне…
Не дослушав, узник поднял оружие, быстро прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Пожарный, не издав больше ни звука, повалился замертво.
Узник, обомлев, уронил револьвер, растерянно уставился на красное пятно, быстро растущее на груди безжизненного тела.
— Хороший выстрел, — кивнул надзиратель. — Прямо в сердце. Даже я бы так не сумел.
— Но как же так?! — вскричал узник. — Ведь револьвер был не заряжен…
— Кто вам сказал? — поднял брови начальник тюрьмы. — Как бы вы тогда смогли исполнить взятое на себя обязательство? Конечно он был заряжен.
— Но… Но почему же…
Он вдруг наклонился, поднял револьвер, прижал дуло к виску и нажал на спуск.
— Осечка! — произнёс надзиратель с шутливой досадой и поцокал языком.
Узник нажал ещё раз.
— Осечка! — в том же тоне сказал начальник тюрьмы и рассмеялся.
Узник сделал ещё одну попытку.
— Осечка! — кивнул надзиратель. — Да полноте вам, господин узник, в барабане больше нет патронов.
— Но почему? Как?
— Да вот так, — довольно улыбнулся начальник тюрьмы. — Два пустых гнезда, патрон, и снова пустые гнёзда. Я же знаю таких, как вы, узников, как облупленных. Вот я и подумал: ну не захочет он палить в пожарного почём зря, без всякой идеи — он уж скорей сам застрелиться захочет. Если один раз револьвер не выстрелит, это ничего, это как бы осечка, и он, думаю, обязательно попробует ещё раз. А вот уж когда револьвер и во второй раз не выстрелит, тут уж он решит, что это просто испытание для него, что оружие не заряжено, что всё как в плохом кино, а пожарный будет наказан не смертью, а пониманием собственной гнусности. Тут он, думаю, ударится в философию, в игру ума-с, и обязательно выведет какую-нибудь теорию, ещё и благодарить меня станет за испытание. И вот, когда снизойдёт на него озарение, тогда уж третьим разом он выстрелит в пожарного, не сомневаясь, что никакого выстрела на самом деле не будет. А после, как убьёт, снова захочет застрелиться от понимания собственной мерзости и от мук совести. Вот, собственно… Ну, и как в воду глядел. Знаю я вашего брата узника, как самого себя, говорю же вам.
Зашуршал песок времени, заскрипели камни бытия, проползли змеи прошлого — явился ангел. Он стоял у стены в необычной для него, какой-то надломленной, позе, держась за стену рукой. Когда же оторвался от стены, то по его шаткой походке, по плавающему взгляду и глуповатой улыбке на лице в нём безошибочно можно было признать пьяного. Вдобавок ко всему, нетрезвым голосом он продолжил мурлыкать напев, начатый, должно быть, ещё в застенных пространствах: «… хэппи бёздэй, диар энджел, хэппи бёздэй ту ю-у-у…»
Кое-как приблизившись к лежащему истекающему кровью телу, он остановился над ним и, покачиваясь, долго разглядывал — минуту или больше, не в силах, кажется, собраться и сфокусировать взгляд. Потом, чему-то невнятно улыбнувшись и икнув, он присел и схватил труп за ноги. Сопровождаемый взглядами узника и надзирателя, поволок тело к стене, из которой всегда являлся. Пьяно и невразумительно болтались за его спиной крылья. Заметив удивлённый взгляд узника, он остановился, покачиваясь и нетвёрдо произнёс:
— М-м?.. А-а-а… Э-эт-то у меня с-се… ссегодня дня… рожде-дня… угу.
— Сердечно поздравляю, — сказал узник. — Всех благ.
— Угу, — кивнул ангел.
— Примите и мои поздравления, господин ангел, — добавил начальник тюрьмы. — Многая лета!
— Спсиб-а, — мотнул головой ангел.
Исчезнуть в стене ангелу удалось не сразу. Узник и надзиратель с молчаливым любопытством наблюдали за тем, как он дважды растворялся в кирпичной кладке и возвращался назад, потому что с проходом через стену что-то не ладилось — то мешало крыло, то спадала с ноги сандалия. Потом, наконец, у него получилось, и зрители, оцепенев, смотрели на то, как он рывками пробует протащить в стену пожарного, и слушали стук каски, сопровождавшей каждый рывок, в конце которого мёртвый пожарник бился головой о стену, но погружаться в неё не желал. Наконец, после очередного рывка, тело погрузилось в стену до половины — до самого ремня с начищенной бляхой. Ещё рывок — и снаружи остались только ноги в сапогах. На этом месте дело у ангела опять перестало ладиться, так что начальник тюрьмы велел узнику подойти и помочь. Узник приблизился, упёрся в подошвы сапог пожарника и толкал их при каждом рывке, который делал ангел с той стороны. Наконец, с пятой или шестой попытки им удалось протолкнуть тело в стену. С шорохом и скрипом стена сомкнулась за пожарным; его не стало. Только теперь узник в полной мере осознал, что убил человека — убил насмерть, окончательно и бесповоротно, что пожарного больше никогда не будет на свете, и возможно, пожаров станет больше, больше станет жертв, погибших в огне — быть может, в том числе и детей. «Вот так малейшее наше действие или даже бездействие влияет на мироздание, привнося хаос в естественный ход событий», — думал он. — «Узник в своей камере невзначай убивает муху — казалось бы, самое бесполезное в этом свете создание, и даже вредное, — а где-то в то же мгновение рушится мост, по которому проходит скорый поезд».
«Постой, но какая может быть связь между убитой мухой и обрушением моста?» — задумался он в следующее мгновение. И готов был уже погрузиться в изыскание причинно-следственных связей, но начальник тюрьмы оборвал его размышления.
— Ну что ж, господин узник, — сказал он, подобрав брошенный револьвер и сунув его обратно в карман, — позвольте выразить вам мою личную признательность, а также поблагодарить от лица закона, администрации и всего нашего маленького коллектива. Надеюсь, это только начало нашего с вами сотрудничества, вашего сотрудничества с администрацией и законопорядком.
— Что, надо будет ещё кого-то убить? — саркастически произнёс узник.
— Убить? — удивился надзиратель. — Что значит — убить? Следует говорить: привести приговор в исполнение. Пожарный давно находился под следствием, был осуждён и приговорён к смертной казни. Вы всего лишь привели приговор в исполнение.
— Вот как… То есть, я — палач?
— Поймите, господин узник, — терпеливо принялся объяснять начальник тюрьмы, — мы — частная тюрьма, мы не получаем ни от правительства, ни от администрации никаких дотаций, никаких средств на содержание узников. У нас по штату, конечно, предусмотрен палач, но денег на ещё одну штатную единицу просто нет, тем более, что работы для палача пока не так уж много, а значит, человек по сути будет элементарно проедать наш и без того скудный бюджет.
— О боже, боже! — традиционно простонал узник, пряча лицо в ладони. — Что же ты делаешь со мной? Что же вы все делаете со мной, господин начальник тюрьмы?!
— Вы что, о чём-то сожалеете? — с подозрением вопросил надзиратель.
— Сожалею ли я?..
— Да, — строго подтвердил надзиратель, — я спросил, сожалеете ли вы о чём-нибудь.
— Сожалею ли я… Пожалуй, да. О том, что я не совершил более тяжкого преступления.
— А какое преступление вы считаете более тяжким? — заинтересовался начальник тюрьмы.
— Ну, я не знаю… — задумался узник. — Но ведь наверняка существуют в уголовном кодексе более тяжкие преступления, чем то, что совершил я.
— Наверняка, — подтвердил начальник тюрьмы со знанием дела. — Не бывает такого преступления, после которого нельзя было бы совершить ещё более тяжкое. Но давайте же поговорим о более приземлённых делах, господин узник.
— Давайте, — устало кивнул заключённый.
— Знаете ли вы, что госпожа дочь надзирателя ждёт ребёнка от вас?
— Я стану отцом!
— По крайней мере, у вас есть шанс, — подтвердил надзиратель. — Вы ведь, как безусловно честный человек, хотите жениться на дочери господина надзирателя, честь коей подвергли столь суровому испытанию.
— Разве может быть преступник честным человеком? — резонно вопросил узник.
— Что вы хотите этим сказать? — нимало не смутился надзиратель.
— Если я честный человек, то почему я сижу в этой тюрьме?
— Не имею представления, — пожал плечами начальник тюрьмы. — Думаю, это судебная ошибка. Во всяком случае, среди узников мне не встречался человек, хотя бы в половину вашего честный. Что вы думаете о судебной ошибке?
— Ничего, — пожал плечами узник. — Думаю, что я наказан по заслугам.
— Но ведь в вашем случае могла иметь место и судебная ошибка, не так ли?
— Не знаю.
— Подумайте об этом на досуге.
— Хорошо, я подумаю.
— Итак, господин узник, готовы ли вы взять благородную даму под руку, чтобы провести её по жизни, полной препятствий, бурь, гроз и лишений, дабы благородная дама не заметила и не восчувствовала связанных с ними неудобств?
— У меня нет выхода.
— Ну что ж, я рад, что трижды не ошибся в вас, — улыбнулся начальник тюрьмы.
— Трижды? Разве кроме изнасилования и убийства я совершил ещё что-нибудь?
Надзиратель простодушно расхохотался.
— Ценю ваше чувство юмора, господин узник, — сказал он. — И дважды ценно то, что оно вам не изменило даже в незавидных условиях тюрьмы… Ну что ж, позвольте мне откланяться. Я переговорю с господином надзирателем, чтобы он не откладывал свадьбу в долгий ящик, дабы трепетные сердца влюблённых могли бы поскорей соединиться в обожании друг друга и счастье обладания второй своею половиною. Честь имею.
С этим последним утверждением, начальник тюрьмы небрежно взял под козырёк, повернулся и покинул камеру.
№5
Его разбудила дочь надзирателя. Она стояла подле топчана, загадочно улыбаясь, одну руку благостно держа на животе, а вторую, сжатую в кулак, — перед лицом узника, так что проснувшись, он подумал, что она пришла убить его за бесчестье.
— Ну, здравствуй, женишок, — улыбнулась она, увидев, что узник открыл глаза.
Стремительно приняв сидячее положение, он поздоровался.
— А я вот тебе слово своё принесла, — сказала она.
— Слово? — не понял он со сна. — Какое слово?
— Ну, я ведь обещала. За изнасилование. Награду.
Узник подскочил, схватил девушку за руку.
— Муха! — вскричал он. — Неужели вы принесли муху? О радость, о счастье, о благие tempora,[3] о несравненные mores![4] Хороша ли она?
— Смотри сам, — отвечала она, улыбнувшись, присев рядом с ним и разжав руку. — Ой!
Узник, кажется, ничего не увидел — то ли муха так быстро вспорхнула с раскрытой девичьей ладони, то ли её и не было там вовсе. Но дочь надзирателя, сопровождая взглядом полёт невидимого для него насекомого, улыбалась и показывала пальцем. «Смотри, смотри, какая красавица!» — говорила она. «Да, да», — отвечал узник, пытаясь разглядеть муху и не видя её.
— У меня к вам ещё одна просьба, госпожа дочь надзирателя, — сказал он немного погодя просительно. — Не могли бы вы принести мне бутылочку какого-нибудь растворителя для масляной краски?
— Растворителя? — удивилась она. — Какая странная просьба. Зачем тебе?
— Я недостоин, — коротко объяснил он.
— Не поняла.
— Я недостоин окна. Пусть камера моя будет глуха, как зиндан, как яма смертника, как гроб, как могила, как смерть. Да и муха тогда не сможет улететь.
— Окна? — она оглянулась по сторонам. — Какого ещё окна? У тебя и так нет окна.
Узник кивнул на нарисованное окно.
— Это? — рассмеялась дочь надзирателя. — Это мазня какая-то, а не окно.
— Да, художник из меня неважный, — улыбнулся он.
— Но муха не сможет улететь через намалёванное отверстие, — пожала плечами дочь надзирателя.
— Кто его знает, — задумчиво произнёс узник. — Может же ангел силою своих крыльев раздвигать стены и проходить сквозь них. Почему бы и мухе не суметь улететь через нарисованное окно.
— Но без окна тебе будет совсем скучно, бедненький, — пожалела она. — И духота станет ещё больше.
— Ничего, — замотал головой он. — От скуки ты меня избавила — ведь у меня теперь есть муха. А я, по винам своим, не достоин даже и такого неказистого окна.
— Теперь у тебя есть муха, — повторила она его слова и, жеманясь, добавила: — А я? Меня разве у тебя нет? Или я значу для тебя меньше какой-то мухи?
— Ну что вы, что вы, дорогая госпожа дочь надзирателя! — с жаром воскликнул он. — Конечно! Так принесёте?
— Принесу, куда же от тебя денешься, сердцеед, — не переставая жеманиться, тихонько произнесла она. — Что ж теперь делать, если влюбилась в тебя по уши.
— Да? — с некоторым самодовольством улыбнулся он. — А давно вы меня полюбили?
— Давно, — кивнула девица. — Ещё с тех самых пор.
Она сама припала к его губам быстрым поцелуем, но строго отвела его руку, когда он попробовал обнять её за талию.
— Всё, — шепнула она, — мне пора.
И выскользнула из камеры.
Тогда узник поднялся и принялся обходить камеру, выискивая глазами вожделенную муху. Он напрягал зрение, разглядывая серую стену, то и дело принимая за муху какую-нибудь тень, впадинку или пупырышек. Несколько раз он, восклицая «Ах, вот ты где, моя красавица!» бросался к стене и тут же отступал, поняв, что в очередной раз ошибся.