Да, но госпожа дочь надзирателя обещала мне муху. Пожарник мне ничего не обещал, поэтому ему я ничем не обязан, я не обязан участвовать в его убийстве. А вот госпожа дочь надзирателя… Она находится в затруднительном, да что там, беспомощном положении, она несчастна. Помочь ей — мой долг, как порядочного человека. И потом, она обещала мне муху. Обещала… Но не уловка ли это, чтобы только заставить меня принять их условия? А ведь наверняка. Да и муха мне не нужна. Конечно, я мог бы взять её с собой в Ближнюю тюрьму, но там, надо полагать, своих мух в избытке, и может быть даже, гораздо более подвижных, умных, быстрых, общительных. Да и местная муха вряд ли будет принята в их обществе — быть может, её изгонят или даже убьют чего доброго. У мух это так же просто, как у людей, мухи ничем не лучше.
Значит, я могу отказаться от этой сделки? Наверное, могу. Пусть это нечестно, неправильно, неинтеллигентно, но я, в конце концов, поставлен в такие условия, когда честь мало что значит. Обязан ли я хранить свою честь в пожизненном заключении? В пожизненном! Скажи, господи, дай знак.
Дверь открылась, обрывая его рассуждения, и вошли жена и дочь надзирателя.
— Господи… — произнёс ошеломлённый узник. — Это и есть твой знак? Но как понимать мне его?.. А впрочем, всё понятно, всё яснее ясного, прости меня, дурака, господи.
— О чём это ты тут шепчешься с богом? — весело спросила дочь надзирателя.
— Ну вот мы и пришли за посудой, — добавила жена надзирателя.
— Да, я понял, — кивнул узник.
— За посудой, говорю, пришли, — повторила жена надзирателя с нажимом.
— Да, да, — узник непонимающе посмотрел на неё и развёл руками, показывая, что не имеет никаких возражений.
Жена надзирателя быстро собрала посуду и направилась к выходу. Дочь ее следовала за ней, но у двери жена надзирателя остановилась и, обернувшись, сказала:
— Ты только посмотри, дочка, какая пылюка у него тут!
— Да маменька, ужасная пылюка, — согласилась дочь, обведя взглядом камеру. — А ведь я сегодня уже убиралась у него.
— Ну и ничего, дочка, — улыбнулась жена надзирателя, — я чай, руки-то не отломятся, если и ещё раз уберёшь.
— На ночь-то глядя? — покривилась дочь надзирателя. — Да мне больше делать нечего, что ли. Завтра и уберу с утра.
При этих её словах жена надзирателя замотала головой, делая яростные знаки бровями, глазами и всем телом.
— Да какое тебе завтра, дочка! — сказала она почти со злостью. — Ты уж давай-ка, бери в руки тряпку. Да не забудь подол юбки подоткнуть, когда нагнёшься полы мыть, а то весь подол извозишь, за тобой это водится.
— Это что же, ещё и полы сейчас мыть?
— Ну и дуру же дочь дал мне бог, прости меня, господи! — сокрушённо сплюнула жена надзирателя. — Или ты забыла всё?
— Ой, — засмеялась дочь, наверное, вспомнив, — а ведь и вправду забыла!
— Конечно забыла, — кивнула жена надзирателя и подмигнула узнику: — Ну, давай, сынок, не плошай.
С этим пожеланием она вышла, прикрыв дверь, но не тронув засов.
— Ну что, я начинаю пыль вытирать, — дочь надзирателя улыбнулась узнику.
— Хорошо, — безучастно кивнул тот.
Дочь надзирателя достала из передника тряпку и направилась к стеллажу.
— Только предупреждаю сразу, — говорила она, елозя тряпкой по полкам, — никаких поцелуйчиков. Я вам не шлюха какая-нибудь.
— Понимаю, — произнёс узник с недоумением. На самом деле он, кажется, не понимал, о чём речь.
— И не говорите ничего, — продолжала дочь надзирателя, — а то знаю я вас, мужчин: как до дела дойдёт, так начинают в запале нести всякое непотребство.
— Нет, у меня нет такой привычки, — возразил узник.
— И поосторожней, — продолжала дочь надзирателя перечислять свои условия, — не забывайте, что я беременна. Сильно не наваливайтесь.
— Хорошо, я буду контролировать себя, — пообещал узник.
— Ну и что вы сидите? — строго сказала дочь надзирателя. — Вы должны ходить вокруг и присматриваться ко мне, чтобы у вас в голове созрела мысль и желание овладело вами, сводя с ума.
— Простите, конечно, конечно, — спохватился узник.
Он поднялся и принялся лихорадочно ходить по камере из угла в угол, шепча что-то и то и дело всплёскивая руками в беззвучном споре с самим собой.
Покончив со стеллажом, дочь надзирателя взялась подбирать полы платья, подтыкая их за пояс.
— Ну, что вы стоите? — обратилась она к узнику, который замер в одном из углов, уставясь в пол лихорадочным взглядом.
— Уже? — вздрогнул он.
— Только повторяю: без грубости, без поцелуйчиков, молча. И не затягивайте дело — мы не в супружеской спальне.
— Я всё понял, спасибо, — кивнул узник.
— Да не за что, — пожала она плечами. — Давайте, осторожно хватайте меня и тащите к лежаку.
— Да, да…
Узник робко приблизился к дочери надзирателя и осторожно обнял её за талию.
— Ох… — произнесла она.
— Что? — узник тут же отпустил талию.
— Да ничего, ничего, это я будто бы от испуга. Давайте, беритесь…
Узник повторно обнял её за талию и на минуту задумался, что делать дальше. Он никогда не насиловал девиц, поэтому пытался сейчас вспомнить последовательность действий, которые живописала ему давеча жена надзирателя. В конце концов, так ничего и не вспомнив, он потянулся губами к шее дочери надзирателя.
— Стоп! — изрекла та. — Я вам что сказала — без этих всяких слюнявых нежностей, я вам не проститутка.
— Да, — осёкся узник, — да.
Но запах, который источали кожа и волосы дочери надзирателя уже коснулся его ноздрей — давно не пробованый, почти уже забытый запах женщины. Руки его невольно охватили девичью талию чуть крепче, он привлёк дочь надзирателя к себе, ощущая на своей груди упругость её маленьких грудей, притаившихся под заношенной кофтой. В душе его тут же поднялась буря чувств, пелена диких и ещё более одичавших за время заключения инстинктов застлала разум, лишая и воли и сомнений.
Он припал губами к шее дочери надзирателя, под завитком волос, что притаился за моментально раскрасневшимся ухом, заблудился поцелуями в её волосах, скользнул дыханием по её щеке в поисках губ.
На его страстный поцелуй она не ответила и как будто даже хотела с руганью оттолкнуть его, но в следующий момент — когда рука узника повелевающе легла на её бюст — сдалась, обмякла, и язык её тут же скользнул навстречу языку насильника.
Застонав от боли во всём теле — результат каждодневных избиений, — узник поднял дочь надзирателя на руки и, пошатываясь и рискуя рухнуть вместе с драгоценным девичьим телом, перенёс на топчан.
Одна рука его тут же принялась расстёгивать её кофточку, другая скользнула по теплой ляжке к лону девушки, которая покорно развела ноги и уже сама, со страстью, впилась в губы узника.
— О господи! — простонал узник, ощутив под пальцами мягкое и податливое тепло её плоти там, под застиранной до шершавости, но такой манящей тканью трусов.
— Мамочка! — вторила она ему, выгибаясь под тяжестью его тела, когда он навалился сверху и впился поцелуем в её грудь.
№4
Его мутный бессмысленный взгляд ударился о низкий и грязный потолок камеры. Всё тело было сковано болью, не оставалось на нём, кажется, ни одного места, которое не ныло бы, не ломило и не разрывалось пульсирующими толчками страдания. Смутно припомнилось последнее избиение: как всегда добродушное лицо надзирателя, на котором в противоречие выражению горели дикой яростью глаза, его крики, тяжёлые удары дубинки; обнажённая дочь надзирателя, сжавшаяся в углу и прикрывавшая одной рукой груди, а другой — путаницу рыжеватых волос под животом; поблёскивающая в тусклом свете жизнетворная влага, тонкой полоской опускавшаяся от лона по молочно-белой ляжке; явившаяся на крики жена надзирателя мечется между мужем и дочерью, в попытках то успокоить одного, то утешить другую.
Опустив в следующую минуту взгляд, узник увидел знакомый профиль рядом. Ангел сидел на топчане и читал книгу.
— Я что, жив? — прошептал узник. — Неужели я всё ещё жив?
Ангел бросил на узника быстрый равнодушный взгляд и вернулся к чтению.
— Так меня ещё никогда не били, — простонал узник. — Что сейчас? День? Ночь?.. А я уже убил пожарного?.. Идёт ли на улице дождь?
Ни на один из вопросов не последовало ответа — ангел читал.
— Ангел, — не унимался узник, — я умер или нет, скажи.
— Это было бы слишком просто, — отозвался ангел, не отрывая взгляда от страницы.
— О боже, боже! Значит, я всё ещё жив.
— Хочешь ты этого или нет. Впрочем, я не знаю, что ты понимаешь под словом «жив».
— И пожарник жив?
— Если не мёртв, то — наверняка.
— Теперь она как пить дать забеременеет, — мысли узника метались от одного к другому — слишком, кажется, живые и подвижные в отличие от тела.
Ангел отбросил книгу, посмотрел на узника. Во взгляде его читалась скорбь.
— Как минимум девочкой, — произнёс он.
— Я всегда хотел девочку.
— Но девочка никогда не хотела тебя?
— Не помню, давно это было.
— Всего-то половину пожизненного назад.
— Половину? О боже, боже! Мне что же, сидеть ещё половину жизни? Как невозможно длинна жизнь!
— Ты убежишь? — поинтересовался ангел. — Я бы на твоём месте не очень верил этому мальчишке.
— Не знаю, — слабо помотал головой узник. — Я ничего не знаю. И бежать — некуда.
— Бежать всегда некуда, — пожал плечами ангел, отчего крылья у него за спиной заколыхались. — Но люди всё равно бегут.
— Наверное, у них есть цель.
— Во всяком случае, они думают, что она у них есть.
— Бегут и даже не знают, идёт ли на улице дождь, — с грустью молвил узник.
— Они даже не знают, есть ли улица, — усмехнулся ангел.
— Возможно ли такое?
— Возможно всё. Кроме невозможного.
— Что же они знают?
— Как причинять боль. Это они знают хорошо.
— Они делали тебе больно, да?
— Я им благодарен. Они научили меня не чувствовать.
— Не чувствовать боли?
— И боли тоже.
— Я хотел бы рассказать тебе мою жизнь, ангел. Как на духу. Я думаю, ты сможешь понять.
— Зачем мне знать твою жизнь? Я свою не знаю как забыть.
— Грустно… А скажи, ангел… Не знаю, как спросить… Вопрос ужасен… Скажи, а бог на самом деле существует?
— Обычный вопрос, ничего ужасного, — спокойно отвечал ангел. — На самом деле бог существует, пока его не существует. Если же бог начинает существовать, то это уже не бог.
— Так я и думал! — узник упёрся в лицо ангела лихорадочным взглядом. — Ты в точности повторил мою давнюю мысль.
— Потому что я — это ты.
— А я — это ты?
— Нет. Я — это ты. А ты — это надзиратель.
— Я ничего не понимаю.
— Зато у тебя и крыльев нет.
— Всё, я понял, понял! — оживился вдруг узник. — На самом деле тебя не существует. Ты мне снишься, да?
— Да.
Не дожидаясь новых вопросов и не глядя на узника, ангел поднялся и, сделав шаг, исчез в стене.
— Ты — ангел стены, — прошептал узник, — вот ты кто. Ангел в стене. Ангел, вмурованный в стену.
Он, кряхтя и постанывая, поднялся и сел.
— Сон, — продолжал он. — Всё сон. Снюсь ли я сам себе, или кто-то посторонний видит меня в своём затянувшемся сне? Надзиратель, наверное, больше некому, кому ещё я могу присниться, кому я нужен, кроме него. Но если я ему снюсь, значит, на самом деле у него нет ни одного узника, а только сон. Бедный, бедный надзиратель! Ему так же плохо, как и мне, он — брат мой по несчастью, он такой же узник пустоты, как и я… Как и ангел… А быть может, ангел прав? Надзиратель — это я, я — это надзиратель, и оба мы — начальник тюрьмы?.. Я — надзиратель… Как странно…
— Здравствуйте, господин узник.
В камеру вступил начальник тюрьмы.
— Добрый день. Или ночь. Или утро. Я не знаю. Исполать вам, господин надзиратель.
— Начальник тюрьмы, — поправил надзиратель. — Вы всё время путаете меня с господином надзирателем.
— Ах, да, простите, господин начальник тюрьмы. Я вас ещё и с собой путаю. Но это, впрочем, неважно, это метафизика.
— Вы хорошо себя чувствуете? — начальник тюрьмы подошёл ближе, всматриваясь в узника.
— Просто замечательно, — горько усмехнулся тот.
— Это хорошо, хорошо. Вы должны сегодня чувствовать себя хорошо, чтобы сделать то, что требуется.
— А что от меня требуется?
— Вы хотите сказать, что передумали?
— Не хочу. Но вы же говорили — завтра.
— Завтра уже давно минуло, господин узник.
— Давно?
— Третьего дня. Мне сказали, что вы больны и вам нужно отлежаться.
— Вот как…
— Кстати, до меня дошли неприятные слухи, — поморщился надзиратель, — о том, что вы… вы, якобы… я этому, конечно, не верю, но если вскроются факты… что якобы вы э-э… поступили не очень хорошо в отношении госпожи дочери надзирателя.
— Кто вам сказал?
— Слухами земля полнится, господин узник, так у нас говорят.
— А у нас говорят: ни слуху, ни духу.
— Я смотрю, вы совершенно не чувствуете себя виновным, — строго произнёс надзиратель.
— Я виновен пожизненно.
— Кхм… Вы, господин узник, может быть, думаете, что новое преступление уже ничего не может изменить в вашей судьбе. Напрасно, напрасно вы так решили, доложу я вам. Нет столь жестокого наказания, которое нельзя было бы сделать ещё более жестоким. Наши законы позволяют многое, очень многое, уверяю вас.
— Скажите, господин начальник тюрьмы, какой сегодня день?
— Тот самый.
— Уже?
— Счастливые часов не наблюдают, не так ли?
— Счастливые вообще ничего не наблюдают, господин начальник тюрьмы. Для наблюдений над жизнью нужно быть достаточно несчастным.
— Да вы, батенька, филозо́ф!
— Ничто так не располагает к философским экзерсисам, как пожизненное заключение. Попробуйте, настоятельно рекомендую.
Начальник тюрьмы рассмеялся, покачивая головой, словно говоря кому-то стоявшему рядом: да вы посмотрите, каков шутник!
— Спасибо, — поклонился он, отсмеявшись. — Быть может, на старости лет я не премину воспользоваться вашей рекомендацией. А пока… пока, господин узник, у меня слишком много забот, чтобы предаваться игре мысли в камере пожизненного заключения. И самая большая моя забота — дочь, её судьба, её честь. Хорошо, что вы согласились мне помочь. Надеюсь, вы готовы сдержать своё обещание?
— О боже, боже!
— Готовы?
— Что мне делать, господи?
Начальник тюрьмы достал из кармана револьвер, протянул узнику.
— Вот, держите.
— Что это? — отстранился узник.
— Это наше с вами спасение.
— От чего?
— От прошлого.
— Говорят, от него не спасёшься.
— Нет такого прошлого, которое невозможно сделать небывальщиной. Видите, я тоже кое-что могу в плане философии.
— Но убивая прошлое, убиваешь будущее.
— Берите же револьвер, господин узник. Слова — удел прошлого, а будущее требует действий.
Узник робко протянул руку, осторожно взял оружие. Надзиратель следил за ним с улыбкой.
— Какой холодный! — воскликнул заключённый.
— Вы из такого же убили свою жену? — мягко и вкрадчиво спросил начальник тюрьмы.
— Что? — заключённый поднял на него удивлённый взгляд. — Я не убивал свою жену, у меня и жены-то никогда не было.
— Будет.
— Вы смеётесь надо мной? У меня нет будущего.
— Это вам так кажется, потому что вы увязли в прошлом. Револьвер поможет вам покончить с ним раз и навсегда.