Это был новый Исход, когда армия фашистов, словно безжалостная библейская армия фараона снова преследовала евреев. Но на этот раз не только их, бегущих к Волге как к Красному морю, но вообще всех не немцев. И у Сталинграда это метафорическое Красное море Аравии должно было пропустить их на восток, расступившись пред беглецами в виде доступной переправы. Новый Моисей вёл их. Потом море должно было и сомкнуться за их спинами стеной обороны, не дав никогда преследователям её преодолеть. С помощью высших сил море должно было сомкнуться и поглотить армию преследователей.
Съехавшие на обочину шесть грузовиков ГАЗ-АА с харьковскими номерам с буквами УХ из "Харьковдормоста", где на одном из бортом сидела грустно Наташа Адамович с дочкой, не мешали движению военных. Однако водители и колонновожатый получили свою долю недовольства от командира батальона.
- Отберу сейчас грузовики, ишь, расселись в платьях и шляпках, а у меня снаряды и патроны на повозках конных едва едут! - воскликнул командир батальона, немолодой капитан с узким и бледным лицом, сутулый и уставший, привстав в стременах, - вот я сейчас!
- Мы бы и так уступили машины, так рады видеть не бегущих дезертиров, а нормальную часть Красной Армии, - ответил Коля Адамович, отрываясь от разговора с водителем о лопнувшей рессоре, - только грузовики наши до того износились за длинную дорогу, что того гляди развалятся, даже бензина осталась одна только заправка, едва до Котельников дотянем.
- Пожалуйста, товарищ военный, товарищ командир, не отбирайте у нас машины, у нас старики и дети здечь, мы совсем пропадём, - умоляюще проговорила Наташа, подаваясь вперёд и держась руками за борт.
От этого движения её полная грудь колыхнулась, и в расстёгнутом из-за жары вороте платья обозначилась большими и упругими округлостями. Несмотря на то, что лиф держал их достаточно плотно, они, казалось, вот-вот откроются полностью.
Комбат, сопровождающий его ординарец, два конных сержанта-артиллериста, а также идущие мимо солдаты, невольно уставились на это неожиданное чудо. Так они и глазели, пока женщина не спохватилась, и на распрямилась, скрыв грудь в вороте платья.
- Нет, ну ты видел? - забыв о своей натёртой ноге воскликнул Петрюк, толкая локтём Надеждина - прямо как с фотокарточек, что барыги на рынке из под полы продают с голыми женщинами.
- Скорее нагота греческой вакханки, как на полотнах эпохи Возрождения, - не согласился с товарищем Надеждин, - жалко, что не дала подольше посмотреть на такую красоту.
- У моей тёти Сони во время купания можно было и не такие женские таланты подсмотреть, - с иронией проронил Зуся Гецкин, - её прелести мне как приснятся, так перед вами подняться не могу, стыдно из-за напряжённого одного места.
- Я вернусь из разведки, и если у Караичева нет моста, и придётся дальше идти вдоль реки, то грузовики ваши конфискую! - тем временем сказал комбат, - кстати теперь можно говорить не военный или командир, а офицер Красной Армии, потому что белогвардейский налёт с этого слова снят в приказе Ставки.
- Непривычно как-то, товарищ капитан, - разведя руками ответил Коля, - офицеры-золотопогонники всё как-то врагов всегда обозначали!
- Вот и ушла красота, - огорчённо заключил Петрюк, наблюдая, как женщина садится в кузов грузовика на свои вещи и поворачивается к ним спиной, оставляя на обозрение лишь копну тускло-золотых волос с заколкой-шпилькой, под полями шляпки, - не, Зуська, ты видел красоту?
Вместо молодой женщины у борта оказалась старая еврейка с надменным взглядом, с усами и двойным подбородком.
- Мне бы жениться на бойкой девчонке! - воскликнул Зуся, тококостный юноша, с большими, выразительными карими глазами, бледным лицом со впалыми щеками, на котором сильно выделялся длинный узкий нос с горбинкой, - хочется чтобы как у отца была семья, дети...
- А знаешь, Петь, меня не убьют, - неожиданно сменив тему разговора, сказал Петрюк, - ну никак не должно это получиться. Вот я сильный, молодой, красивый парень, девушкам нравлюсь, кулаком свалю любого одним ударом, стакан спирта не моргнув выпью! Что со мной может случиться, если я буду осторожным, как охотник-сахалинец в тайге? Чего молчите, Москва, Биробиджаном? Петь, Зуся?
Надеждин промолчал, а Гецкин только рот открыл, чтобы обговорить такую изумительную и странную уверенность. Однако ему пришла в голову мысль о том, что если бы большинство солдат его батальона не думали так же, как Петрюк, не считали бы, что смерть минует их по причине их исключительности и везенья, а понимали, что скорее всего они погибнут в этой степи от бомб пуль и снарядов искушённого врага, дошедшего сюда от невообразимо далёкого Бреста и Львова, они бы все сбежали по дороге сюда, оставляя себе хоть какой-то шанс выжить. Была бы возможность спастись пусть и в ГУЛАге, пусть в лесах или в больших городах с украденными документами.
Потом ему подумалось о добровольцах их роты, только что окончивших профтехучилище, но добившихся снятия брони от деревообрабатывающей фабрики, готовившей части обшивки самолётов и кузова грузовиков для армии. Едва получив в военкомате отметку о снятии ограничения на призыв, они записались добровольцами в дивизию в Славянке. Многие из них подделали справки ЗАГСа о своём возрасте, приписав лишний год, только бы взять в руки оружие и спасать страну. Они осознанно хотели рисковать жизнью в бою, потому что спасти советскую Родину для них было важнее собственной маленькой жизни. Парадоксальным образом,принижая значение своей судьбы относительно общности государства, они наоборот становились великими, даже не понимая этого. И если родители Гецкина были против его похода в райвоенкомат, рассуждая, что незачем было имигрировать из Аргентины в Союз ССР, чтобы потом сложить в бою голову, то родители других юношей искренне радовались за их счастливую возможность стать настоящими людьми.
Так и не придя ни к какому окончательному мнению, Зуся тоже не стал отвечать Петрюку. Более того, он вдруг, сам того не осознавая, ослабело прислонился к плечу товарища, не занятому катушкой с телефонным проводом. И без того запутанное из-за бессонной ночи сознание ещё больше помутилось. Лопатка, противогазная сумка, котелок, вещмешок старшины, идущего перед ним, раздвоились, затуманились и стали сливаться с жёлто-серой пылью дороги. Негромкие голосов, бряканье амуниции, шорох подошв, гудение моторов стали гулкими, словно звучали в большом каменном колодце. Он засыпал на ходу, подстроившись под ритм ходьбы товарища, доверив телу самому делать шаги, отдавшись полностью настолько простому и привычному теперь делу - хотьбе, что для этого совсем необязательно было проявлять человеческую осознанность. Сознание окончательно помутилось, он провалился в пространство быстрого сна...
Жаркий и влажный воздух джунглей северной Аргентины в провинции Мисьонес как будто бы прикоснулся к его коже. Где-то вдалеке грохотал водопад Игуасу, пахло жареной кукурузой, чаем мате, навозом и табачным дымом. Отец с его старшими братьями Львом и Яковом торговались с хозяином свинофермы среди джунглей, о цене на свиную кожу для изготовления ботинок и сапог. Фермер, эмигрировавший из Германии ещё до Первой мировой войны, толстый и красный, доказывал Гецкину-старшему, что его кожа имеет отличное качество, из неё можно не только делать щёки и задники ботинок, но и набирать каблук. Отец говорил, складывая просительно ладони, словно молящийся араб, что цена слишком высокая, и на любой мясохладобойне за кожу более тонкую, просят гораздо меньше. Это продолжалось долго. Разговор вёлся на немецком языке, так, чтобы польские и украинские работники и их женщины, стоящие тут-же с лопатами, вилами или просто так, с голыми руками, не вмешивались в дело. Только индейцы-гуарани, привозящие стебли и листья кукурузы для корма на повозках, запряжённых каталонскими ослами с характерными квадратны и мордами и вытаращенным глазами, сохраняли безразличие к торгу.
В конце концов немец не выдержал и сказал:
- Правильно, что вашего брата-еврея в Германии громят и выгоняют, потому что вы своим присутствием только цены сбиваете! Вот как я смогу продавать потом кожу по десять песо, когда вы хотите её взять по пять песо?
Видно стало, как у Якова сжимаются кулаки, и он вот-вот бросится на фермера. От этой самоубийственной атаки его удерживает брат Лев, незаметно хватая за ремень штанов сзади. Отец спокойно продолжает говорить о том, что правительство Аргентины, за согласие Великобритании продолжать покупать аргентинское мясо, а не австралийское, сильно понизило ввозные пошлины почти на все товары из стран Британского Содружества. Эти промышленные товары стали гораздо дешевле, чем товары аргентинские. Аргентинские ремесленники стали разоряться. В угоду лоббистам животноводов, имеющим всегда в парламенте большинство, все остальные производители промышленных товаров оказвлись банкротами. Они не могут конкурировать с английскими фабриками по количеству, цене и качеству. Поэтому он, бедный еврей из маленького местечка около Бреста, должен искать кожу в непролазных дебрях на границе с Парагваем, вместо того, чтобы просто купить её в Пасадасе, как было раньше. Как ещё можно противостоять натиску обувных фирм из английского Нортгемптона, завалившего весь мир своими ботинками, так похожими на военные?
- Плевать мне на ваши трудности, я лучше тогда эту кожу выброшу, чем продам еврею, да ещё в два раза дешевле рынка! - ответил тогда немец и отвернулся, показывая, что разговор закончен, - я на сале, мясе и костной муке неплохо зарабатываю!
Якова теперь держали уже несколько рабочих. Отец устало сказал им, чтобы они тащили его к повозке, а сам всё-таки пошёл за фермером к большому белому дому с террасами на первом и втором этаже. Он всё говорил, говорил...
Стало нестерпимо обидно за отца. Зуся пошёл вслед за братьями, а поляки и украинцы стали улюлюкать им вслед и говорить всякие оскорбительные слова. Долго они сидели с братьями под душным тентом повозки. Один из индейцев принёс им в подарок миску с горячим чаем мате. Его вытянутое длинноносое лицо, прищуренный взгляд карих глаз из-под полей шляпы взирал на всё с ледяным спокойствием. Пока братья пили чай с температурой раскалённого металла, гуарани рассказывал на сильно искажённом испанском языке о злых и жадных белых людях, обиженных умом и лишённых сердца. С древних пор, ещё когда люди не знали самолётов и автомашин, они приходили в эти джунгли большими отрядами испанских и португальских бандейрантов. Они уводили в рабство несчётное количество индейский семей. Они стравливали племена, нападая на побеждённых, выманивали индейцев из селения под видом иезуитов-проповедников, или просто поджигали дома, чтобы заставить разбегаться из горящего селения. Они искали залежи золота и серебра, но больше всего их прельщало рабство. Хотя индеец стил в десять раз меньше негра, зато их было хжесь много. Так продолжалось веками. Теперь бог наказал белых людей, их заморскую европейскую родину и злые белые люди сами разрушают свои страны и убивают и друг друга уже много столетий. Мало что понимая в рассказе индейца, может быть отдельные слова и фразы, Зуся почувствовал, что ему стало зябко, несмотря на то, что от жары пот катился с него ручьями. Брат Лев пощупал ему шершавой ладонью сапожника лоб и сказал, что наверно он подхватил лихорадку, и что только этого ещё им не хватало. Врач и лекарство, это ведь так дорого! Над самой головой, над тентом повозки в ветвях пальмы закуковала длиннохвостая пиайа...
- Эй, ты чего прислоняешься, братишка, как девка на зорьке? - подтолкнув Зусю плечём, спросил Петрюк, - задремал, что-ли?
- Да, немного задремал... - не столько товарищу, сколько себе ответил Зуся, мутными взглядом упираясь всё в ту же спину старшины.
Промелькнуло всего несколько мгновений. Всего десяток шагов он прошёл в бессознательном состоянии, но при этом перенёсся на десять лет назад и на 15 000 километров на запад, совсем на другой континент.
- Ну ты даёшь, защитник Родины! - сказал со вздохом Петрюк.
- Чуть чуть... - ответил Зуся.
Он с сожаление посмотрел на пыльные носки своих армейских полусапог на шнурках фасона "Дерби". Привычные мысли сапожника побежали по их конструкции: деревянно-шпилечное крепление низа, союзки, берцы, клапан из конской юфти. Подошва, подметка из пласткожи, задник кожаный, кожаный каблук с металлической подковкой и набойкой из пласткожи, подметки укреплены металлоукрепителями. Надёжно конечно, но так некрасиво выглядит... Вот у старшины яловые сапоги - совсем другое дело!
Недалеко от грузовиков из Харькова можно было заметить высокого человека в поношенном, но добротном гражданском костюме, клетчатой кепке, с велосипедом, стоящим у бедра, расположился в траве неподалёку. Похоже, что он был местным. Он давно рассматривал женщину и тоже огорчённо отвернулся от после того, как Наташа села обратно. Потом человек стал с интересом рассматривать других женщин среди вереницы беженцев, словно до приближающегося фронта, безвластия, бегущих голодных и бездомных людей ему не было никакого дела. Он был похож не то на агронома, не то на учителя, но в любом случае высшее образование в нём чувствовалось во всём. Однако и военная жилка была заметна в аккуратности свёртка на багажнике велосипеда, в опрятности рубашки-косоворотки и одинаковой, умелой заправке брючин в короткие мягкие кавказские сапожки.
- На лососе или медведе тебе надо жениться, сахалинец, - весело сказал на это Надеждин.
Появление красивой женщины подействовало на них словно наркотик, кратковременно снимающий усталость, отвлекающий от бессонницы жажды, боли в ногах стопах и спине и плечах.
Комбат в очередной раз скомандовал колонне начать движение по целине, оставив на наезженной колее дороги только упряжки, везущие две 45-миллиметровые противотанковые пушки 53-К, повозки со снарядами, патронами, гранатами и противотанковыми минами, медиков и кухни. Напористо сигналя, крича и умоляя, они заставляли беженцев расступаться. Теперь комбат вынужден был ехать всё время впереди, потому что на пути их движения беженцы, шли уже почти толпой. К тому же на повороте дороги к реке стала различима крупная помеха движению: несколько тракторов ХТЗ тянули хлебоуборочные комбайны "Коммунар", и прицепы, заполненные с горкой разнообразным сельскохозяйственным инвентарём и домашним скарбом. Тракторы надрывно рыча и пуская сизые струи выхлопных газов, еле двигались.
Небольшой, и не освежающий, а всё такой же жаркий, как воздух, ветерок, сзади, с юго-запада и запада, приносил гулкой рокот фронта, словно невидимая пока гроза пробовала свои силы.
Когда ветерок был чуть сильнее, гул грохот разрастался, и становились слышны отдаленные гулкие вздохи, то ли взрывы тяжелых авиабомб, то ли взрывы промышленных объектов. Потом звук вместе с ветерком слабел, и, казалось, что фронт мотается туда-сюда как детская скакалка.
Все невольно прислушивались, невольно стараясь прикинуть расстояние до него.
Среди идущего впереди стрелков взвода противотанкистов, несущих на плечах свои 14,5 миллиметровые ПТРСы и ящики бронебойных пуль, кто-то начал по своему почину неуверенно запевать песню:
Славное море - священный Байкал!
Славный корабль - омулёвая бочка!
Эй, Баргузин, пошевеливай вал,
Молодцу плыть недалёко.
Долго я царские цепи влачил,
Долго бродил я в горах Акатуя
Старый товарищ бежать пособил,
Ожил я волю почуя!
Запевалу поддержали слабо. Голоса солдат рвались одышкой, не вытягивая длинные фразы народной песни о беглом каторжнике. Песня вскоре утихла сама собой. Длинные тела шести противотанковых ружей на плечах красноармейцев качались при ходьбе, словно брошенные вёсла лодок, уносимых течением и байкальским ветром.
Где-то сзади них затянули совсем иное. Это запела третья рота. Она шла в самом хвосте колонны, за ротой противотанковых пушек и перед вереницей конных повозок с десятисуточным запасом продовольствия и боеприпасов. Рота эта была почти полностью набрана из казахов, и была сейчас скрыта от глаз в пылевом облаке. Через шум, издаваемый тысячами людей, повозок, лошадей, грузовиков, их заунывное пение было еле различимо.