Егоша и маленькие, маленькие бабочки... - Попова Елена

Роман-сказка

1

Егоша был голубоглазый, светловолосый и простодушный. И никогда ни в чем не сомневался. Все вокруг казалось ему таким, каким и должно было быть. Его родители — лучшие родители в мире. Страна, в которой он родил­ся, замечательная страна, а город — этот лес каменных гигантских домов и скверов, в которых росли огромнейшие деревья, — его удивительный и пре­красный мир.

Ведь он другого мира не знал и любил то, что имел.

Игрушек у Егоши хватало, но все они были сломаны. Если быстро не ломались сами от плохого качества, то он их разламывал, чтобы посмотреть, что же там, внутри.

Что же там, внутри, — это была его страсть. Не потому, что он был такой уж гениальный ребенок, такой уж вундеркинд, а просто любопытный.

Как-то в песочнице, ни с того ни с сего разозлившись, более рослый маль­чик ударил Егошу лопаткой по голове.

— Почему? — изумился Егоша.

— Так! Так! — кричал мальчик.

С тех пор и на всю жизнь остался у Егоши крошечный шрам над бровью, навсегда пробив брешь в его младенческом простодушии. И когда потом его обижали — в школе, институте или на работе, — он не удивлялся и только почесывал тонкую белую полоску на лбу.

По дороге жизни он пошел вместе со всеми. Это было просто. Все учи­лись в школе, и он учился в школе. Все заканчивали институты, и он закончил институт, все где-то работали, и он стал работать в производственном отделе большой организации.

Наконец, все женились — и Егоша женился. Жена ему нравилась, она была теплой и ласковой. Но становилась иногда холодной и колючей, тогда она нравилась ему меньше.

Вот так жизнь и шла, как у всех. Конечно, иногда накатывало на него беспокойство, и ужасно хотелось взломать этот привычный ход жизни, эту глаз намозолившую обыденную поверхность, эту облепившую его паутину условностей, прописных истин, избитых клише и посмотреть, что же под ними — внутри. Тогда он чаще встречался с друзьями, пил водку, много говорил, все пытался что-то выяснить, но в результате оказывалось только одно — похмелье.

— Чем я лучше других? — думал тогда Егоша. — Что, мне больше, чем всем, надо? Как все, так и я.

Пришло время, и у Егоши умерла мать.

Говорили...

Мать — это мать.

Мать у человека одна.

Так уж заведено — терять родителей.

Все подбадривали Егошу и жалели, а он был довольно спокоен, вроде как немного туповат. Это смущало его и вызывало комплекс вины. Мать — это мать, — говорил себе Егоша. — Мать у человека одна. Но все равно оставался спокойным и ничего не чувствовал. Так уж заведено — терять родителей, — повторял он в свое оправдание и этим даже немного утешался.

На поминках Егоша совсем забылся, выпил лишнего и даже говорил с соседом по столу — каким-то дальним родственником — о чем-то веселом.

Спать он в тот вечер лег рано. Жена заставила его выпить снотворное, и он тут же заснул. Но проснулся уже через несколько часов, среди ночи, от ужаса — ему приснился страшный сон. Ему снилось, что они с матерью идут по темному туннелю метро, быстро, почти бегут, было очень страшно. Егоше чудилось, что их что-то догоняет, что-то угрожающее и ужасное, и они бегут, бегут, чтобы от этого ужасного спастись. И Егоша держит мать за руку.

После Егоша долго не мог заснуть, думал даже разбудить жену и опять попросить снотворное. Но почему-то этого не делал, просто лежал и смотрел в потолок, который нависал над ним как душный полог.

На другой день он с полным правом мог не пойти на работу, но пошел, чуть пьяный с похмелья и от недосыпа. После работы тоже оказались какие- то дела, и он провозился с ними до поздней ночи. Ночью ему опять приснился все тот же сон.

Они бежали с матерью по темному туннелю метро, а вокруг их окружало что-то враждебное, злое, опасное, еще более пугающее тем, что Егоша не понимал — что ЭТО такое. Он просыпался весь мокрый, с отчаянно бьющим­ся сердцем и опять проваливался все в тот же сон.

Егоша уже боялся ложиться спать и по вечерам все бродил и бродил по квартире, придумывая то одно, то другое занятие. Но спать все-таки надо, и он ложился.

К великому его облегчению, через несколько дней они с матерью-таки выбрались из этого проклятого туннеля и с невероятными усилиями, еле передвигая окаменевшие ноги, как бывает во сне, преследуемые все тем же ужасом, пошли вверх по лестнице.

Егоша помрачнел, исхудал, ни с кем не хотел разговаривать. И все думали, что это он так переживает.

После того, как они с матерью выбрались из туннеля, ему все-таки стало немного легче. Но сны продолжали его преследовать.

Был сон — он вел мать, совсем уже старушку, по проходу в пустом допо­топном автобусе, автобус бросало и трясло, как бывает на плохой проселочной дороге. Егоша крепко держал мать, чтобы она не упала, и вел ее к выходу.

Какое-то время сны ему не снились. Наконец приснилась огромная пала­та, полная света и воздуха, и он точно знал, что там должна быть мать, и рвался к ней, но какая-то женщина в белом халате его туда не пускала.

— С ней все в порядке, — говорила ему женщина. — Не беспокойтесь.

На сороковой день Егоша, один и даже без цветов, отправился в колум­барий и долго стоял перед нишей, в которой была захоронена материнская урна. Он захватил с собой маленькую бутылочку водки, но хоть и замерз, пить не стал. С медальона на него смотрела молодая мать, и смотрела какими-то очень живыми, не потусторонними глазами. Вдруг горячая, но не обжигаю­щая, сильная волна окатила Егошу, окатила и ушла. И ему сделалось легче.

Жизнь стала возвращаться к привычному, сны больше не мучали, но Егоша все был неразговорчив, и какая-то худоба в лице еще оставалась.

Как-то он проснулся среди ночи. Не после тяжелого сна, а просто про­снулся. Была ранняя весна, но мороз уже оступил, из чуть приоткрытой форточки через узкую щель пробивался свежий воздух и чуть касался лица. С минуту Егоша лежал неподвижно, движение воздуха его раздражало и отвлекало, мешая спать, он решил встать и закрыть форточку. И только собрался выбраться из-под одеяла, как заметил у окна какую-то фигуру. Это был мужчина довольно высокого роста — вот, пожалуй, и все. Лица и каких- то других подробностей разглядеть было нельзя. Тело Егоши как-то странно отяжелело, одеяло давило на грудь, но страха он не чувствовал.

— Собирайся, малыш! — сказал мужчина.

И Егоша, откинув тяжелое, как из свинца, одеяло, стал медленно оде­ваться.

— Не тормози, — сказал мужчина и пошел из квартиры.

Он двигался бесшумно, и Егоша шел за ним, осторожно ступая, чтобы никого не разбудить. В прихожей он замешкался.

— Что ты там застрял? — спросил мужчина.

— Переобуваюсь, — сказал Егоша.

— Необязательно. А вообще, как хочешь.

На улице было ветрено. Горел фонарь у подъезда. Тут только Егоша немного разглядел этого человека — в старом костюме Егоши — Егоша не носил его много лет, а так как был он намного выше — и пиджак, и брюки были коротковаты. Шея и нижняя часть лица обмотаны Егошиным старым шарфом.

— Вы не замерзнете? — спросил Егоша. Он-то успел накинуть пальто.

— Это недолго, не беспокойся, — ответил мужчина.

Тут прямо к подъезду подъехал автобус. Двери бесшумно открылись. Они вошли, автобус тут же тронулся. Это был тот самый допотопный автобус, который Егоша видел во сне. За мутным окном все что-то мелькало, но раз­глядеть что, он не мог.

Они вышли у невероятно высокого, длинного здания — непонятно было, где оно начиналось и где заканчивалось, уходя извилистой змеей в разные стороны.

— Запомни свой номер, три миллиарда первый, — сказал незнакомец и куда-то исчез.

О. Какое это здание! Егоша не видел такого ни в кино, ни на картин­ках — бесконечно уходящее вверх, безгранично раскинувшееся и в одну, и в другую сторону. Бесстрастное в своем величии и в то же время готовое наве­ки поглотить вошедшего. Плавно скользнули, раздвинулись двери, ведущие внутрь.

Егоша вошел в огромный вестибюль, далеко, в противоположном конце виднелась лестница, по бокам светилось множество лифтов. Вестибюль был полон людей. Они выходили из лифтов, заходили в другие лифты или оза­боченно неслись к лестнице. Все в темных костюмах клерков, с черными прилизанными волосами, ясноглазые, они напоминали Егоше суетливых, молчаливых птиц, этаких лишенных голоса галок. Егоша как вкопанный стоял посреди вестибюля, а молчаливые клерки все проносились и проноси­лись мимо него, не задевая, оставляя после себя только потревоженный воз­дух, легкий свист ветра. Наконец один остановился с ним рядом, посмотрел холодно и ясноглазо и спросил:

— Вам куда?

— Я не знаю, — сказал Егоша. — Я — номер три миллиарда первый.

— Это на семнадцатый этаж. Воспользуйтесь лифтом.

Егоша покорно встал в очередь к одному из лифтов. Очередь быстро рас­сосалась, и в лифт, в эту зеркально-сияющую клетку, он вошел один. Бесконеч­ной шеренгой шли вверх горящие цифры. Он нажал на семнадцать. Лифт взмыл незаметно и тут же остановился, двери раскрылись. Егоша вышел в коридор, по которому и тут, то вперед то назад, носились клерки. Все — возможно, из-за оди­наковых костюмов и темных прилизанных волос — на одно лицо. Егоша пошел по коридору осторожно, стараясь никого не задеть, впрочем, это было необяза­тельно, клерки, несмотря на свой бег, сами никого не задевали, и только легкий вздох воздуха говорил о том, что кто-то промчался мимо. Егоша долго шел по этому коридору, пока один из клерков не остановился рядом и не спросил:

— Вам куда?

— Я. — замялся Егоша. — Три миллиарда первый.

— А, — сказал клерк. — Тогда прямо, потом налево, еще раз налево и упретесь, — сказав это, он тут же понесся дальше.

У Егоши в детстве были проблемы с этим — вправо и влево. Он долго не мог понять, почему влево — это влево, а вправо — это вправо. Потом как-то справился. Теперь это состояние вернулось — до того, как справился, — и он уже совершенно не понимал, куда идти. Просто пошел прямо, коридор сво­рачивал, и он свернул, потом свернул опять, вместе с коридором. Тут прямо перед его носом распахнулась дверь, и какой-то человек сказал:

— Долго же ты! Давай заходи!

Кабинет, в который зашел Егоша, напоминал кабинет его начальника. Прямо точь-в-точь. Перед ним стоял плотный незнакомый человек с каким-то очень привычным лицом, а главное, привычным выражением этого лица — именно начальника, если не Егошин, то чей-то еще.

— Присаживайся, — сказал человек, отодвигая для него стул и сам при­страиваясь за столом напротив. Через стол он протянул ему несколько листов бумаги и ручку.

— Пиши.

— Что? — спросил Егоша.

— Автобиографию, адрес, номер паспорта.

— Я не помню номер паспорта,— сказал Егоша.

— Тогда пиши, что вспомнишь. И давай быстренько — мы и так опазды­ваем.

Егоша старательно писал все, что мог про себя вспомнить, а вспомнилось ему мало чего — всего несколько строк. Незнакомец снисходительно глянул на этот почти незаполненный листик, вложил в папку, а папку небрежно и как-то очень лихо забросил на одну из полок стеллажа. Ну точно такого же стеллажа, какой стоял в кабинете Егошиного начальника.

Тут в кабинете появилось новое лицо — высокий, можно сказать, долго­вязый, длинно-рыжеволосый, с выпуклыми глазами. Егоша вгляделся и узнал: именно он доставил его сюда, именно эти глаза смотрели на него, когда все остальное лицо было замотано Егошиным старым шарфом. Егошин костюм он заменил, так что руки из рукавов уже не торчали. Он сел на стул, закинул одна на другую длинные ноги и, покачиваясь, пристально смотрел на Егошу своими выпуклыми, бледными глазами.

— Прошу любить и жаловать, — сказал хозяин кабинета. — Это ваш ангел-хранитель.

— Да нет у меня никакого ангела! — вдруг воскликнул Егоша. — Это еще с чего!

— Вот она, благодарность, — меланхолично заметил рыжеволосый, пока­чивая ногой.

— Короче, — сказал хозяин кабинета, — теперь будешь иметь дело с ним. Он тебя введет в курс дела и так далее. Ступайте.

Вышли в коридор. Рыжеволосый, наверное, обиделся, поэтому смотрел на Егошу не очень доброжелательно. (Нет у меня никакого ангела! Откуда у меня может быть ангел? — упрямо думал Егоша и тоже смотрел на рыжево­лосого самозванца не очень доброжелательно.)

— Надо бы перекусить, — сказал Рыжеволосый. — В лифтах теперь не протолкаться, пойдем на лестницу.

И они пошли по коридору.

— А помнишь, — сказал Рыжеволосый, — как ты в детстве чуть квар­тиру не поджег? Кто тогда твою мать под локоть толкнул, чтобы она очередь за колбасой бросила и домой побежала? А когда ты в речке тонул, кто тебе корягу под ногу подсунул, чтоб ты на нее оперся? Все уже и не вспомнить. Я не мелочный.

Эти случаи в Егошиной жизни действительно были. И мать, прибежав из магазина, в последний момент вырвала из Егошиных рук коробок спичек, которыми он собирался поджечь газету в углу комнаты, рядом с занавеской, и говорила соседке, и много лет потом вспоминала — как будто кто-то под локоть толкнул. Откуда он про это знает? А может, действительно ангел?

— Как мне тебя называть? — спросил Егоша, немного подумав. — Ангелом?

— Вообще-то у нас все цифры, уравнения, но тебе в этом будет сложно разобраться. Называй, как тебе удобней — Валера, Петя, Саша. Миша под­ходит?

— Подходит, — сказал Егоша.

Вышли к широкой лестнице и стали спускаться. Лестница была без перил, и Егоша жался к стене — все-таки семнадцатый этаж. Миша-ангел бесстрашно шел по самому краю.

— Что жмешься? — заметил Миша-ангел.

— У меня крыльев нет.

— А у меня есть? — Миша даже хмыкнул. — Как столкнешься с вашим народцем — одни банальности. До четвертого этажа дотопаем — там непло­хая кафешка и толпы немного.

Кафешка, куда привел Миша-ангел Егошу, напоминала студенческую сто­ловую самообслуживания. Та же стойка с закусками, те же похожие пластмас­совые столики. Людей действительно было немного, и Егоша стал различать, что у всех, хоть и были они в одной униформе, в черном или сером, все-таки разные лица.

— Налетай! — сказал Миша-ангел Егоше, берясь за поднос. — Бери что хочешь. Платим казенными.

Егоша взял винегрет, а толстощекая повариха налила ему в тарелку борща, а на другую тарелку положила котлету с картофельным пюре.

— Скажешь, все как у вас, — сказал Миша-ангел, принимаясь за борщ. А что ты хочешь, вы же устроены по нашему подобию.

Тут к их столику подошел узколицый, чем-то похожий на волчонка, обме­нялся с Мишей-ангелом рукопожатием.

— Вот, новенького подкармливаю, — кивнул на Егошу Миша-ангел.

— А... — протянул тот рассеянно. — Какой номер?

— Три миллиарда первый.

— Давно ли по пещерам ползали.

— А ты думал. В рутине как-то не замечаешь, а тут ба-бах... И уже три миллиарда первый! В космос летают.

Егоша съел все, что ему полагалось, и смотрел по сторонам. Народу стало больше, и все столики были уже заняты. Но рассматривать каждого в отдель­ности было неловко, и они опять казались ему как бы на одно лицо.

— Надо перекурить, — сказал Миша-ангел, допивая компот. Ты-то не куришь, а я покуриваю.

Он завел Егошу в небольшое помещение с ободранным диванчиком и урной в углу. Сели на диванчик, Миша-ангел вытащил сигареты и закурил, с особенным удовольствием сделал первую затяжку.

— Ты меня ни о чем не спрашиваешь, — сказал Миша-ангел. — Это и хорошо, и плохо. Хорошо потому, что никто не любит, когда ему задают слож­ные вопросы, плохо — потому что спрашивать все-таки надо. Так вот, отве­чаю на первый вопрос, который ты так и не задал, — что ты здесь делаешь и что нам от тебя надо. Отвечать?

— Наверно. — сказал Егоша.

— Ваш мир был создан по нашему подобию, это я уже говорил. Ты хоть это усек или моргнул?

— Усек, — сказал Егоша.

— По нашему подобию, но только отчасти, — Миша-ангел глубоко затянулся и даже чуть-чуть задумался. — А теперь смотри. Любая живая система, бывает, выходит из-под контроля. А ваш мир, сам понимаешь, живая система. Неосторожно влезешь — и все, полный улет, катастрофа. Так что нам нужна обратная связь. Мы это делаем через таких, как ты, чьи номера изначально были введены в программу. Не просто так в детстве у тебя не было ни одной целой игрушки, ты все потрошил, чтобы посмотреть, что же там — внутри. Так что погулял — хватит, будешь собирать информацию.