Моя легенда: проблемы со сном, надо бы подкорректировать, но не медикаментозными средствами. Мне пообещали, что через пять-семь минут меня примет доктор для консультации и назначит нужный курс. Подполковник сказал, что с «моим» диагнозом больные пользуются максимальной свободой передвижения по зданию и территории. Максимум за сутки я должен сориентироваться, и установить, где прячется «дедушка». Деньги на первый взнос прилагались к «материалам».
Меня продолжало подташнивать, хотя и старался улыбаться девушкам, грациозно сидевшим на фоне электронного плаката, где раз в полминуты примерно менялись листы из серии «Сон разума рождает чудовищ». Странный выбор, по-моему, если здесь лечат сном. Словно прочитав мои мысли, живой плакат сменил пластинку, и пошли более уместные картинки: «Спа-салон «Аркадия», здесь вас заставят полюбить себя!». Спа — от слов «спать».
Но мне еще сильнее захотелось отсюда убраться. Аркадия, блин.
Понятно, что ничего экстраординарного от меня не требуется. Играй на биллиарде, гуляй по парку, рубай в столовке овсянку и стреляй по сторонам внимательным взглядом. А через пару дней можно с чистой совестью сказать — не было никакого дедушки, и все. А если здесь и правда лечат нервы, то и хорошо. Мои нервы расшатаны, и давно. Стоит набежать какой-нибудь тучке, как я впадаю в панику. Вегетативка наверно, если я знаю, что это такое.
Когда я ничего не обнаружу, пусть подполковник проверяет сам, если ему надо.
Но мне тоскливо, противно, авантюристическую жилку у меня видимо удалили еще в младенчестве, как у японских новорожденных удаляют аппендикс. Или уже не удаляют. Не люблю приключений, даже полностью безопасных. Как пошла игра в шпионство.
— Вам плохо? — Спросила меня одна из девушек, и я понял почему. Я продолжал беззаботно улыбаться, это усилие в смеси с моральной тошнотой, которую все не удавалось преодолеть, родила на лице ужасающую гримасу. Нет, хватит с меня подполковничьих фантазий! Уже прямо завтра я сорвусь отсюда, и все!
Зазвонил телефон. Петрович.
— Можешь сейчас приехать?
— Я…
— Приезжай!
— Я в больнице, вернее… — Я, извиняясь, улыбнулся в сторону девушек. Обозвать их роскошный салон больницей…
— Что-то серьезное? — Озаботился Петрович.
— Да, нет. То есть…
— Тогда приезжай. Прошу тебя!
Скверно. Петрович никогда меня ни о чем не просил. Я вообще не предполагал, что у него может возникнуть ситуация, в которой будет нужна моя помощь. Отказать ему я, понятно, не мог. Но просто встать и уйти я тоже не мог. Паук-подполковник, сидя на нарах, крепко держал в руках нити своей паутины. И перед девчонками как-то неудобно. Вскочил, убежал. Я, конечно, псих, но неприятно, когда меня принимают за психа. Трагическая ситуация: состояние выбора, и что бы ты ни выбрал, выберешь неправильно. Я почувствовал, как внутри закувыркалось, захлебываясь экстрасистолами, мое поношенное сердчишко. Я всегда был паникером, и единственное чему научился к зрелым годам, это говорить себе в таких ситуациях — это паника! Никакой практической пользы от этого не было, я все равно вел себя по-дурацки, но как бы на законных основаниях.
Девушки смотрели на меня внимательно. За их спинами появилась очередная наглая ложь по поводу возможностей их «Аркадии». И я резко встал. В голове шумело, желудок же выстлался льдом, тело вспотело все. Я положил локти на прилавок и, глядя между работницами, спросил голосом, интонациями которого не мог управлять.
— Мне нужен Ипполит Игнатьевич Зыков.
— Что? — Спросили они тихим хором.
Я вдруг почувствовал, что веду себя правильно: сейчас грубым напором сорву тонкий замысел Марченки. Слон в посудной лавке.
— Есть основания считать, что он находится в вашем учреждении. Ипполит Игнатьевич Зыков. — В интонации моего голоса содержался намек на то, что тут, в «Аркадии» его удерживают насильно.
— А вот и доктор, — с большим облегчением сказала одна из девушек.
Полная, красивая как пирожное бизе, женщина в белом. Она все слышала. Но смотрела на меня спокойно. Становилось понятно, что на биллиарде я здесь уже не поиграю. Сейчас меня выставят. Я был согласен. Хотелось бы только, чтобы вежливо, без вышибал. И я смогу с чистым сердцем доложить подполковнику, что меня «раскололи». Сам виноват. Но по второму разу меня сюда уж не погонишь.
— Пойдемте, — сказало бизе.
Сердце мое опять дернулось.
Все смотрели на меня выжидающе. Мне хотелось просто удрать. Но было нельзя. Я медленно вернулся к креслу, взял с него свою куртку. Прости, Петрович, задержусь. Мне придется с ней пойти. И не из любопытства, хотя было понятно — про «дедушку» здесь знают. Если разобраться, я разведал достаточно: он здесь, так пусть подполковник гонит сюда своих орлов.
Женщина в белом повернулась и пошла вглубь здания. Можно было рвануть к выходу, но я двинулся за ней.
Лифт! В двухэтажном здании?!
Поездка была короткой и неприятной. Женщина на меня не смотрела, и была абсолютно спокойна, что действовало мне на нервы, и так уже сильно перекрученные.
Я был смят и растерян, но убранство холла на втором этаже сумело меня поразить. Дубовые панели на стенах, фикусы в кадках и пальмы, медведи и стволы Шишкина на стене. Секретарша за столом с кремлевской лампой и черным страшным телефоном.
Меня попросили подождать «секундочку», я затравлено оглядывался. Секретарше я был неинтересен, она возилась со своим смартфоном, не все здесь было стилизацией.
Итак, что я скажу, когда меня спросят: зачем я пришел? Изначальная легенда развалена моей паникой. Новую убедительную мне сейчас не сочинить. Говорить правду? Я представил, как глупо будет выглядеть моя правда: сбитые женщины, наказанные милиционеры, подполковник, спрятавшийся в камере собственного РОВД…
И дверь в кабинет открылась.
Белая врачиха впустила меня внутрь и ушла.
Убранство кабинета продолжало по стилю то, что я видел в предбаннике. Пятидесятые годы. Это я заметил краем сознания, потому что главное внимание занял человек в кресле. Толстый мужчина в белом халате, с голым, заостренным кверху черепом. Края бровей опущены, нижняя губа выпячена.
— Присаживайтесь.
Я присел, но он не начал говорить. Значит, это моя обязанность. Два раза проглотив слюну, я начал:
— Мне бы хотелось увидеть Ипполита Игнатьевича Зыкова.
— Вы его родственник?
— Сосед.
— Ну хоть что-то.
Он хочет сказать, что рад моему приходу?
— Что с ним?
Хозяин кабинета поиграл бровями.
— Нарушение мозгового кровообращения.
— Когда это случилось?
— Четыре дня назад. Состояние сложное, есть угроза инсульта. Мы делаем все возможное.
Так. Что же еще спросить?
— А-а, к вам его привезли?
— Нет, это случилось здесь, в том самом кресле, в котором сидите вы.
Представляю себе, старик пришел ругаться, он был странный уже в тот день, когда я его привозил в здешнюю ментовку…
— А почему вы не сообщили в милицию?
Брови поднялись и опустились.
— С какой стати? Человеку стало плохо, мы уложили его в палату интенсивной терапии. Попытались связаться с родственниками. Но у него с собой практически не было документов.
— Он скандалил?
По тонким губам врача пробежала усмешка.
— Скандалил.
— Тут что-то не так. — Сказал я, хотя сначала собирался всего лишь подумать это.
— Что вы имеете в виду?
— У вас тут солидное, явно очень дорогое заведение, для чего вам тут держать, да еще в палате интенсивной терапии, нищего старика? Сколько это стоит в день?
— Триста долларов. Раньше было дороже.
— И вы хотите убедить меня, что так вы поступаете всегда, подбираете на дороге бомжей, и укладываете…
— Нет, не подбираем. Ипполит Игнатьевич все же не бомж. Но вы правы, тут случай особый.
— А-а.
— Мы с Ипполитом Игнатьевичем хорошо знакомы. Меня, кстати, зовут Модест Михайлович, я директор, и главный держатель акций этого предприятия.
Я опять сказал «а-а».
— Когда-то, давно, мы работали вместе с Ипполитом Игнатьевичем. В самом конце восьмидесятых. Я был ведущим инженером в разваливавшемся нашем институте. А он заместителем главного бухгалтера, председателем местного комитета, потом возглавлял какую-то ревизионную комиссию, я уж не помню, как это тогда называлось. Сколько он у меня крови тогда выпил. — Вдруг всем большим своим организмом вздохнул Модест Михайлович.
— Не понял.
— А чего тут не понимать. Назревала приватизация, акционирование, никто в этом ничего не соображал, а я соображал, или думал, что соображаю. Повел, что называется, за собой массы, меня выбрали руководителем на конкурсной основе, и вот теперь здесь мы имеем то, что имеем.
— А Ипполит Игнатьевич бился за справедливость?
— Ну, слава Богу, вы все понимаете. Не спорю, он истерически честный человек, чужой булавки не возьмет, но в определенные исторические моменты такие люди объективно превращаются в тормоз. Вредный, ржавый тормоз!
Директор опять вздохнул.
— Если бы вы знали, сколько он написал писем, сколько накликал проверок, лет шесть или восемь мы в основном занимались тем, что отбивались, доказывали, что мы не воры, не бандиты, не обираем вдов и сирот.
Он говорил просто, не позируя, без самодовольства и злости. Сказать, по правде, я даже где-то его понимал. Мне снова вспомнилась история с маминой стиральной машиной.
— Мы объективно не могли сохранить институт, ну не нужен он был тогда никому, да и сейчас о реанимации какой-то речь не идет. Все ценное оборудование стало уже хламом, контингент поменялся. Кто смог перестроиться, тот работает и зарабатывает. Тем, кто захотел уйти, мы выплатили какие-то, по тем временам реальные деньги. Заметьте, никто на нас не жаловался, не судился с нами, только Ипполит Игнатьевич. Но так же не бывает: один прав, а все остальные — сволочи!
Я подумал, что иногда бывает.
Модест Михайлович встал, и сделался коротконогим, квадратным человеком, халат доходил у него почти до пола. Формирование приязни к нему во мне приостановилось.
— И вот, обратите внимание, этот самый Ипполит Игнатьевич, считающий нас ворами и хапугами, является к нам с новым, каким-то совсем уж безумным скандалом, а мы, вместо того, чтобы тихо его выпроводить, сбросить в районную больницу, укладываем к себе, в палату, где каждый койко-день стоит десять тысяч рублей.
Я заметил щель в его речи, в которую удобно было вклиниться.
— А что он кричал, о чем скандалил?
Модест Михайлович остановился, посмотрел на меня мрачно.
— Знаете, у стариков такое бывает часто, им все время чудится, что их облучают, что за ними вот-вот явятся и украдут инопланетяне, это тот самый случай. А тут еще и горе…
— Он говорил, что у вас тут работает какая-то установка, и она…
Директор поморщился, ему было явно неловко беседовать о таких нелепых вещах.
— Слава Богу, вы все и сами знаете.
— А сколько ему еще валяться?
— Трудно сказать. Состояние стабилизировалось в известном смысле, но он пока недоступен.
— Как это? — Вскинулся я.
Он усмехнулся.
— Нет-нет, посмотреть на него вы можете хоть сейчас, просто он вас скорей всего не узнает.
— Но все-таки мы сходим к нему.
— Конечно. — Просто сказал доктор.
Я был очень доволен собой. Расклад получался для меня идеально подходящим. Старика я нашел, но говорить с ним нельзя, ко мне не подкопаешься и я через полчаса смогу уже рвануть к Петровичу, выполняя дружеский долг. Прощай подполковник!
Мы вышли из кабинета.
— А много у вас больных?
— Нет, больных немного. У нас лежат люди, которые могут позволить себе дополнительную заботу о своем здоровье, работающие над своим имиджем, преодолевающие последствия предыдущих перегрузок.
Выводят из запоя, понял я.
— А почему никого не видно. Я вот не столкнулся ни с одним пациентом пока я здесь.
— А мы в административной части. Палаты в крыльях здания. Сейчас мы туда пройдем.
Мы подошли к стеклянной стене, директор отпер ее электронным ключом, она как-то осмысленно пискнула, и мы покинули территорию 50-ых годов.
— А там, это специально, в административной зоне, я имею в виду интерьер?
— Конечно специально. Кабинет просто антикварен, хватило ума не уничтожать все евроремонтом. Там такие люди заседали. Есть любимая пепельница Микояна, письменный прибор, которым пользовался Устинов, ну, тот маршал. Каждая деревянная панель аутентична. И медведей и Серова копировали чуть ли не члены Академии художеств.
Чувствовалось, что он говорит об этом с удовольствием.
Мы довольно долго шли по тихому ковролиновому коридору, мимо стеклянных, полупрозрачных дверей. За спиной у нас гасли лампочки, перед нами загорались.
И опять никто нам не попался, ни больной, ни санитар.
— Здесь.
И эта дверь отворялась с помощью электронной штуки, возникшей в руке Модеста Михайловича. Палата была небольшая, потому что одноместная, и производила очень солидное впечатление. Именно в таких должны были, по моим представлениям, лежать партийные начальники в прежних времен и нынешние миллионщики. Вокруг постели сложные приборы с мигающими лампочками на пультах, какие-то провода присоединены к обручу на голове Ипполита Игнатьевича и к браслету на руке. Здоровье скандального старика было под особым контролем.
Сам он признаков жизни не подавал. Бледная голова на белой подушке. Заострившийся профиль. Едва заметно подрагивающие крылья носа, полупрозрачные, плотно закрытые веки.
— Да, — сказал я, потому что почувствовал необходимость что-то сказать.
— В свое время мы избавились от него с большим трудом. Хорошо, что подошел пенсионный возраст. Иначе он бы отравил нам всю коммерцию. Впрочем, и так сделал достаточно. Кто бы мог подумать, что через двадцать лет он будет нашим привилегированным клиентом.
Доктор саркастически хмыкнул.
Старик лежал бледным профилем на белой подушке, очень плотно закрыв глаз. Я смотрел на него с полминуты. Больше я ничего не мог для него сделать.
— И что же будет с Ипполитом Игнатьевичем дальше?
Собеседник поморщился.
— Будем лечить. Сколько бы нам это ни стоило. Надеюсь, нам удастся выписать его в удовлетворительном состоянии. Сейчас он ничего не слышит, не понимает, это не кома, не совсем кома, такое особое состояние, как говорят наши Гиппократы.
— А если он здесь умрет? — Спросил я, и сразу почувствовал, что зря спросил.
— У вас есть еще вопросы?
Я забормотал что-то про родственников, которых у старика нет.
— Похороним за счет заведения. Но уверен, до этого не дойдет.
Было видно — ему хочется, чтобы дошло, и как можно скорее.
— У вас все?
— Да, практически все.
Мы пошли к выходу. Директор вышел первым. Я, перед тем, как выйти за ним, обернулся.
И остолбенел.
Ипполит Игнатьевич смотрел мне вслед довольно широко приоткрытым глазом. Я что-то промычал, дернулся в сторону директора, потом опять обернулся, глаз старика были уже опять зажмурен.
— Что с вами?
— Мне показалось…
— Креститесь, — атеистически усмехнулся Модест Михайлович.
— Нет, я к тому, что в свое время мы с Ипполитом Игнатьевичем много говорили об этом институте, и об имении графа Кувакина.
Я врал, никогда мы с ним ни о чем подобном не говорили.
— Он собирал какие-то материалы по истории этого заведения, еще о тех временах, когда тут алхимией занимались.
— Да?
Модест Михайлович усмехнулся, и повел меня не обратно, а вглубь коридора, открыл дверь в стене, и мы начали спускаться по лестнице. У меня мелькнула мысль, что он меня уже провожает. А как же моя куртка у него в кабинете?
Мы вышли на задний двор основного корпуса. Здесь было все не в такой ухоженности как с лицевой стороны. Но все же не в запустении. Две дорожки обсаженные кустами, уходящие куда-то вниз под небольшим углом.
К Белому оврагу, сообразил я.
Мы прошли, хрустя песочком по одной из них примерно до середины, свернули на тропинку, совершили небольшой подъем.