Остается подполковник.
Безумец номер два, или наоборот, та сверхчувствительная особь, что первая в стаде чует гул приближающейся опасности.
Я взвесил. Вроде бы к подполковнику ехать менее невыносимо, чем к Модесту. Перепроверим свои выводы утром.
Лола на секунду вышла, и вернулась на кухню. Положила передо мной тонкий коротенький шприц. Лицо у нее было белым, губы бледно-розовыми.
— Я подозревала. Но надеялась, что они меня все же как-то ценят.
— Подожди. Поуже выводы! Нашлась, скорей всего, одна паршивая овца. Вычисли и выгони. Одну виноватую. Не может быть, чтобы все были наркоманки.
Я говорил, и очень отчетливо понимал, что не верю ни единому своему слову.
По лицу Лолы текли медленные, бледные слезы.
— Ты понимаешь, последнее время все стало не так.
Я задержал чашку у рта, спросил безразличным тоном, стараясь не спугнуть ее.
— Ты о чем?
— Я даже не о девчонках, то есть не о своих. Хотя и среди них случаются случаи. Одна тут замуж вышла. Говорят, за менеджера.
— Средней руки?
— Я не знаю, но вышла. Познакомились самым обычным образом, на вокзале, она воровала, попалась, он договорился с милиционерами, чтобы ее отпустили. Ну, роман, а дальше фата, кольца, свадьба. Ее Дина зовут.
— Ее Золушка зовут.
Лолита вяло кивнула.
— А другая, я даже имени не знаю, выиграла в какую-то лотерею что-то очень много, мешок денег…
— Но кончила плохо?
— Я не знаю, как она кончила.
— Лола, все такие удачливые кончают плохо, исключений почти не бывает. Только у одного негра получилось в Штатах. Он работал лифтером в огромном доме, выиграл сколько-то миллионов, купил этот дом, но никому не сказал, и остался там на прежней работе. Говорил — теперь меня никто не уволит. Умный человек, очень. Вот с кем бы поболтать за жизнь. Впрочем, я и не миллионер, и не лифтер, нет общих тем. Извини, ты начала рассказывать про то, что все изменилось.
Лолита улыбнулась.
— У меня есть брат. Умный, прямо как негр. Занимается структурной лингвистикой, преподает, и вот к нему на курс вдруг повалили просто толпой красивые, молодые, богатые — меха и брильянты — девушки. Уже примерно восемь человек. Всем вдруг до зарезу стала нужна структурная лингвистика. Ты понимаешь? И немедленно!
Некоторое время мы смотрели друг на друга. Я думал о том, стоит ли ей сейчас выложить все о взрывающихся автобусах, саркофагах за кольцевой дорогой, о новых веяниях в потустороннем мире. О больничных охранниках беспредельной честности. Нет. Нет сил. Она почувствовала, всегда была очень чуткой.
— Я постелю тебе здесь.
Сагдулаев бросил на свой роскошный стол мои листки. Взгляд его говорил: ну, что мне с тобой делать?
— Да я и не рассчитывал, что ты это так вот возьмешь и напечатаешь.
— Тогда зачем ты мне это принес?
— Хочу разобраться.
— В чем, Женечка?
— Что-то происходит, знаешь, вал непонятных событий. Похоже, я бы сказал, на метеоритный дождь.
Он заметно поморщился.
— Ты когда-нибудь видел метеоритный дождь?
Он продолжал морщиться. Я продолжал развивать свою метафору:
— То там, то здесь вспыхивают вдруг в небе яркие искры. Никогда нельзя предугадать, где это произойдет. И если увидел искру, значит — поздно.
— Что поздно?
— Ты уже позади события. Так бегая за отдельными событиями никогда не поймешь, что происходит. Надо взяться по-другому. Найти телескоп, изучить участок неба, откуда все это летит, и понять, в конце концов, что это и почему оно. Комета, не комета. Ладно-ладно, не смотри на меня, как я не знаю…
— У тебя метеоризм сознания.
Я кивнул и закрыл глаза.
— Сам понимаешь, Женя, если бы я не знал в какой-то степени профессиональный человек, какой еще недавно обладал хваткой, то не стал бы слушать этот бред.
— Я все понимаю, и сам бы так же отнесся к таким рассказам, если бы ко мне, кто-то явился… но у меня, кажется, есть возможность добраться до телескопа. В переносном смысле, конечно.
— Хочешь выпить? — спросил редактор.
— Нет.
— Представляешь, и мне последнее время совершенно не хочется. Тоже, понимаешь ли, странный факт, нуждающийся в изучении. Тоже, говоря твоим языком — метеорит.
Я решил не реагировать на иронию, я все хуже разбираюсь — на что надо реагировать, а на что не надо. Предъявил слабый и последний свой аргумент:
— Но согласись, это я первый заметил.
Он отрицательно помотал головой.
— Нет. Первым был «МК» с тем дурацким Вивальди. И скажу тебе по секрету, хотя и мне это говорили по секрету, они так и остаются первыми. Не плюнули на эту тухлую на мой взгляд темку, а стали раскапывать.
— И раскопали?
Сердце у меня заколотилось, и так сильно, что я удивился.
— Можно сказать, да.
— А что именно раскопали, ты, конечно, сказать не имеешь право.
— Не имею. Но скажу.
Он все-таки встал, налил себе чего-то из бутылки, напоминающей грушу, сделал большой глоток.
— В нашем родном мегаполисе за последние пару недель действительно зарегистрировано большое количество событий, которые трудно объяснить, исходя из ранее сложившихся представлений о том, что может происходить в городской жизни. От самых мелких, как эти избиения уличных музыкантов, до крупных. Ты ведь, наверно, еще не знаешь, что никто ведь не закрывал Черкизовский рынок.
— В каком смысле?
Сагдулаев вдруг показал мне язык, как будто ему было приятно меня уесть.
— Я ничего об этом не слышал.
— Не слышал, что закрыли Черкизон?
— Нет, это да, но про то, что ты говоришь — впервые.
— Все мои люди там, Женя. Менты сбились с ног, китайцы лупают глазами, что-то лопочут. Найти того, кто отдал команду, и зачем это сделал — невозможно. И, главное, абсолютно не просматривается: кому это выгодно? Римское право летит к черту. Такое впечатление, что этот нарыв на теле и так не вполне здорового городского организма сам себя пожирает.
— Вылезет в другом месте, или местах.
— Может быть, может быть.
Он встал и прошелся.
— А ты говоришь — дедушка тебе по телефону позвонил. Метеориты.
— Но не могу же я его так вот взять и бросить. Я хотел от тебя какой-нибудь «командировки», чтобы выглядело вроде как журналистское расследование, а то я слишком сам по себе. Такого сразу пошлют.
— Пошлют-пошлют.
Я не успел заметить, когда он вызвал секретаршу, а может — телепатия: она появилась с бутылкой минеральной воды.
— Дай хлебнуть.
— А тебе это не нужно, это наше — горское. Равнинному человеку пить бесполезно.
— Ну и как, помогает?
Сагдулаев налил стакан и придвинул ко мне.
— Помогает. Я, знаешь ли, тоже кое до чего додумался. Очень красивая версия.
— Какая?
Он еще пару секунд колебался.
— Да не бойся, я не ворую версии. — Наклонился я вперед, думаю с самым воровским видом.
— Все воруют версии, Женя, иногда даже этого не замечая. Искренне считая, что сами придумали. Надстраивают, развивают. Чердак презирает фундамент.
— Не хочешь, не говори.
— Да скажу, все равно завтра утром уже выскочит на полосу.
— Ну, не томи.
— Флэш-моб.
— Что?
— Ты не знаешь, что такое флэш-моб?
— Я знаю, что такое флэш-моб, не понимаю только здесь он к чему.
И только я это сказал, как мне стало ясно к чему.
— Так ты хочешь сказать…
Сагдулаев опять наполнил стакан, теперь уже свой.
— Только не простой флэш-моб, а модифицированный. Люди не просто собираются в одном месте и выкидывают какую-нибудь глупую массовую выходку, раздеваются до гола, ныряют толпой с моста, а совершают осмысленный, целенаправленный, как правило общественно полезный акт. То отлупцуют мошенников у трех вокзалов, то дурных скрипачей проучат на Арбате. Понимаешь, такой Смоктуновский коллективный.
Мне показалось, что он немного ошалел от своей горской воды. Сагудлаев быстро пояснил?
— «Берегись автомобиля». Он там машины угонял для детского дома.
— Молодец. — Искренне сказал я ему. — Ты их уже поймал?
— Еще нет. Но то, что у них есть комета, если развивать твой космический образ, знаю точно.
Я кивал, все больше проникаясь его мыслью.
— А вообще-то красиво, — сказал он, задумчиво прищурившись.
— Что красиво?
— Идея красивая. Жажда справедливости, растущая непосредственно из толщи максимально народных масс. Ведь справедливость, именно справедливость, как я понял, главная фишка у них, у этой банды активных добряков. А еще говорят — народ у нас спился, и с грязью слился.
Сагдулаев согласно и сосредоточенно кивал своим словам. Он был явно вдохновлен подобными выводами.
Я смотрел на него с удивлением: ядовитые струи подобных мыслей (про спившийся народ) нет-нет да и выпрыскивались из под его клавиатуры в прежние времена. Что население российское в большинстве — дрянь, и такая дрянь, что даже светлую идею свободного рынка может приспать, как одуревшая свинья свежих своих поросят. Население, обитающее ниже уровня идей своего века. Русские живут так, словно свою задачу на этом свете уже выполнили, и теперь только мешают другим народам выполнять их задачи.
Хотелось, очень хотелось мне воткнуть ему несколько мстительных напоминаний. А он продолжал бла-бла про то, что ему приятно, тепло осознавать: несмотря на льющиеся с телеэкранов и газетных страниц (его Сагдулаевских страниц!) интеллектуальные помои, не загублен тихий робкий цветок доселе скрытой неподдельной народности. Информационные фекалии переработались в полезное удобренье для нового морального старта, пусть пока всего лишь на каменных московских почвах. А там дальше ухнет, рванет и покатится по России матушке…
Я ничего ему не сказал. Во-первых, не герой я таких разоблачительных представлений, а во-вторых: это именно он додумался до идеи очистительного, восстанавливающего массовую справедливость флэш-мобства. За это ему многое прощается.
— Всему на свете есть причина, народ таинственный и жуткий, он отрастает как щетина, из под земли на третьи сутки.
— Что это? — неприязненно спросил как бы очнувшийся от сказочной арии Сагдулаев, и я вспомнил о его отвращении к рифмованному тексту.
— Это стихи. Про русский народ. Одного хорошего поэта.
Он кивнул, окончательно опоминаясь.
— Ладно, иди. У меня куча работы.
И словно они ожидали этих слов за дверью кабинета, внутрь вломились сразу несколько человек с бумажками и выпученными глазами.
Жесткий, холодный март продолжает царить в Подмосковье. Ни одной набухшей почки, солнце светит, но не греет. Голая земля, голые ветки, прошлогодний окостеневший мусор.
Открытая, обширная веранда современного большого загородного дома. Сосны, березы, серая мертвая трава расчесана граблями, за ними метрах в тридцати поблескивает речная гладь в мелкой ряби.
На веранде сидит в глубоком плетеном кресле пожилой, хорошо сохранившийся мужчина, он чистит ножиком красное яблоко, делая его белым. У перил веранды спиной к сидящему стоит юноша, высокий, с удлиненным бритым черепом. Правой рукой он обнимает один из столбов поддерживающих крышу веранды, как бы пытаясь обрести союзника в этом элементе деревянной архитектуры. Между сидящим и стоящим происходит неприятный разговор.
— Хватит. Ты начинаешь заигрываться, сынок.
— Это не игры.
— Что меня и беспокоит.
— Беспокойство есть признак живой психики.
Сидящий кладет очищенное яблоко на блюдце, стоящее рядом на столе. Это выглядит так, словно он полностью вычленил проблему, и рассмотрел со всех сторон.
— Я понимаю, тебе нравится твое положение лидера. Мне тоже нравится мое положение государственного чиновника.
Молодой человек усмехается. Отцу его улыбка не видна. Он продолжает говорить.
— Тебе, чтобы оставаться лидером твоей организации, приходится все время поднимать и поднимать планку, затевать все более и более рискованные и наглые выходки.
— Ты употребляешь не совсем те слова, которые тут нужны.
— И на этом пути, ты уже довольно скоро перейдешь ту границу, за которой моих связей окажется недостаточно, чтобы тебя защитить.
— Я не нуждаюсь ни в какой защите.
Чиновник морщится. Берет со стола яблоко, ножик, и тут же кладет их обратно на блюдце.
— Я тебе не верю, сынок. Ты и смел только потому, что чувствуешь за спиной мою поддержку.
— Ты никогда не оказывал мне в этих делах никакой поддержки.
— Правильно. Но ты всегда ощущал мое присутствие у тебя за спиной, как свой важнейший ресурс.
Молодой человек сделал порыв, чтобы обернуться, но тут же себя перехватил. Ему легче разговаривать с отцом, не глядя ему в глаза.
— Скажу тебе больше. Тебе будет неприятно это услышать, но сказать придется. Ты и в лидеры попал только потому, что все знали, кем работает твой отец. Твоим хунвейбинам в глубине души приятно сознавать, что в случае чего за них будет кому вступиться, отмазать, вытащить.
— Ты плохо знаешь историю, и ты плохо знаешь моих людей. Хунвейбины были государственными агрессорами против интеллигенции, а мои люди…
— Да знаю я историю. «Мои люди», совсем сдурел, милый. Ты что, и правда воображаешь, что выполняешь какую-то миссию? Первое, что вы теряете, сбиваясь в стаи, это чувство юмора. И потом, если уж начистоту — сам-то ты как живешь?
— Что имеешь в виду, папа?
— Ты выносишь моральные приговоры направо и налево, а сам хлебаешь золотой ложкой из серебряной посуды. Начни с себя, сынок.
Молодой человек все же повернулся к отцу.
— Ладно, я не буду питаться дома.
Отец зевнул, и поежился в кресле от сильного приступа внутреннего неудобства.
— Послушай, это даже не мелко, это какая-то…
— Я сниму квартиру, и не возьму у вас ни копейки.
— Дурак, о матери подумай, ей твои бредни не растолкуешь. Я хоть понимаю, что у тебя играет дурной гормон, а она же просто рыдать будет.
— Я продам машину.
— Давай-давай. Это я тебе подарил, но это твое имущество. Еще там у тебя есть музыкальный центр, лэптоп, лыжи горные, хватит, чтобы твое «движение» продержалось еще недельку, две.
С минуту они молчали, не глядя друг на друга.
— Послушай, вникни в комизм ситуации. Ты ведь сейчас прямо как Ленин, ведешь борьбу с царизмом на пенсию, полученную отцом от царя.
— Его отец получил пенсию, а ты получаешь взятки.
Чиновник даже захныкал, так ему было неловко, но не из-за того, что его назвали взяточником, а из-за того, что его умница-сын говорит такие пошлые вещи.
Молодой человек откинул немного назад свою большую голову:
— Только не надо мне сейчас про то, что во все эпохи существуют свои способы перераспределения общественного богатства. Что есть статусная рента, что, отказываясь от ренты, отказываешься и от статуса, так же как, отказываясь от мундира, в конце концов, отказываешься и от звания. Я сто раз от тебя это слышал…
— И тебя уже тошнит, да?
— Да!
Отец встал и подошел к сыну. Обнял соседний столб.
— Я расскажу тебе одну историю. Это было в Дагестане, очень давно. Мы поехали с моим другом Магомедом и его друзьями ловить форель в горной речке. Браконьерить, конечно. Раздеваешься до трусов и в ледяную воду, там шуруешь специальной штукой. Через какое-то время я замерз, вылез на берег, надел штаны. И тут замечаю, что мои соратники смотрят на меня как-то косо. Магомед мне объяснил — если холодно, сиди на берегу, но сними штаны. Почему? А вдруг — рыбнадзор, то заберут всех, кто разделся до трусов. Кто в штанах — не тронут. Надев штаны, я вышел из числа браконьеров, то есть на форель претендую, а риска на себя не беру. Не хочется произносить это страшное слово — предательство.
— Зачем ты мне все это рассказал?
— Я знаю, тебе не нравится, что мы… что я взял эту дачу.
— Водоохранная зона.
— Да, сынок, а я имею отношение к ведомству, которое…
— Я знаю.
— Вот, ты все знаешь. Знаешь, что я не рвался, даже упирался, хотел устроиться где-нибудь… ну, в общем, если бы я не взял эту дачу, то все равно как остался бы в штанах перед рыбнадзором.