— Приведите его. Иначе сами будете виноваты. Я этого не хотел! — Старик почти взвизгнул под конец фразы.
Милиционеры посмотрели на дежурного.
— А где Рудаков?
— Да уехал только что. Приходите гражданин попозже. Вечером.
— Я из Москвы, и ждать нельзя. Может быть, ему вообще уже нельзя за руль садиться!
— Чего он несет? — переглянулись милиционеры, — больной?
— Мешаете, гражданин. — Дежурный рванулся к зазвонившему на рабочем месте телефону.
— Я вас очень прошу, — обратился старик к сержантам с черными палками. Те поморщились. Ситуация была дурацкая.
Открылась дверь с улицы, и вошел майор, он вел за руку Майку и снисходительно улыбался. Нет, скорее, это она его вела за руку. Черт, я не отследил тот момент, когда она выскользнула из дежурки. Инициативный, но дискомфортный ребенок.
— В чем дело? — Вальяжно поинтересовался майор. Все тихо обрадовались его появлению, особенно дежурный. При появлении погон с большими звездами, у нас обычно обстановка нормализуется. Не на этот раз.
— Вы ведь Рудаков?
— Да. — Майор перестал улыбаться.
Ипполит Игнатьевич судорожно вздохнул, потом медленно, сдерживая свое падение упертой в пол тростью, рухнул на колени перед чином.
— Умоляю вас, умоляю!
Майор отнял свою большую, добрую руку у девочки и раздумывающе накрыл ею подбородок.
— В чем дело? — Спросил он еще раз, но уже как власть, способная не только мирно поддерживать порядок, но и карать.
Из глаз Ипполита Игнатьевича потекли слезы, причем с разной скоростью.
— Умоляю вас, сядьте в тюрьму товарищ майор Рудаков!
— А-а. — Мощно поморщился офицер и отступил на полшага. Он понял, с кем имеет дело. И я сразу же вслед за этим сообразил, что происходит.
— Уберите его отсюда. — Обратился ко мне Рудаков, мгновенно определив, что я имею прямое отношение к этой ситуации. Было понятно, что лучше последовать этому полуприказу полусовету. Я наклонился, пытаясь взять старика под локоть, но он резко и больно ударил меня своей тростью.
— Товарищ майор Рудаков. Сдайтесь в тюрьму и скорее в суд, вам дадут три года или пять, а то будет хуже, я и этого не хочу. Я хочу, чтобы справедливо. Вы ведь без умысла, вы ведь по пьянству, а Анну Ивановну все равно уж не вернешь.
Очевидно подчиняясь не замеченному мною сигналу майора, милиционеры технично подхватили старика, и повлекли вон с дежурной территории. Он не сопротивлялся, только все время вещал слабеющим голосом:
— Я не виноват, я не виноват, вы все свидетели — и милиция и вы Женя, и ты девочка тоже запомни, что я не хотел ему зла, товарищу майору.
Рудаков повернулся ко мне.
— Отвезите его куда-нибудь в больницу что ли. И не надо, чтобы он больше сюда приезжал. Как бы с ним самим чего не случилось. — Майор спохватился. — Я имею в виду сердце.
— Понимаю.
Ипполита Игнатьевича удалили из помещения. Майка побежала за ним.
Майор вздохнул. Снял фуражку, надел фуражку. Начал говорить. С некоторым усилием:
— Следствием установлено точно — вина пешехода. А пить мне вообще нельзя — диабет. И нервы на пределе. Напарника моего, с которым мы тогда были в машине… Он вчера вечером, с балкона упал. Семь переломов.
— По своей вине? — спросил я по инерции и понял, что данном контексте это плохой вопрос.
— Идите, — сухо сказал майор.
Всю обратную дорогу Ипполит Игнатьевич сидел на заднем сиденье и тихо бредил, обращаясь в основном к Майке, видимо как к представителю подрастающего поколения, которое будет лучше нас, поколения людей зрелых и пожилых, и будет более справедливым и честным, и не станет ломиться в метро не заплатив за проезд.
Я почему-то не испытывал к нему особого сочувствия. Справедливость. В 1989, или 90-ом году, тогда Ипполит Игнатьевич прилично пенсионерствовал с Анной Ивановной в очень хорошей двухкомнатной квартире, мы жили с мамой рядом в коммуналке с целым пьяным малинником. Мама, как самая молодая из старых коммунисток околотка возглавляла местный совет ветеранов, проводила политзанятия, навещала не ходячих подполковников и метростроевцев, делила оскорбительную «пищевую добавку», поступавшую с самодовольного Запада, распределяла предельно честно билеты на праздничные концерты, последние гэдэровские гарнитуры, выделяемые сверху. Все эти распределения происходили «по справедливости», жребием. Нам за все годы ее «правления» достался только электрический чайник. И вот в самом конце советской власти, мама пошла на разовый должностной подлог, сделала так, что мы выиграли стиральную машинку «Юность». Строго говоря, ей полагалось что-то вроде должностного бонуса, так как она покидала свой пост. Могла просто взять себе эту несчастную открытку, никто бы не возразил. Но она хотела оставить кристальную память о стиле своего руководства, и поэтому микроскопически сжульничала при вытягивании бумажек с номерами. Мы получили стиральную машину. Но непреклонный Ипполит Игнатьевич добился справедливости, манипулирование было раскрыто им. Нет, шума он не поднял, он просто вынудил маму тихо вернуть технику. И приватно прочитал маме нотацию: как же вам не стыдно, менять незапятнанную честь коммуниста на бытовой прибор. При «переигрывании» машинка досталась ему, но он принципиально отказался от нее. Я до сих пор не понимаю — зачем тогда участвовал в розыгрыше? Машинка так и пылилась в совете ветеранов возле сейфа, пока помещение не отобрали под магазин. Иной раз думаешь, а где ты «Юность»?!
Пожалуй, что именно после этой истории старик и вообразил, что является для меня, невольно посвященного во все перипетии этой античной драмы, непререкаемым моральным авторитетом, колоссом морали. Я был свидетелем и его расследования, и его отказа от стиральной машины.
Мы с Майкой доставили его до самой квартиры, проследили, чтобы он вошел, и дождались пока щелкнет замок.
— Понимаешь, это тут такая история… — Начал было я объяснять девочке, придумывая по ходу, что бы такое соврать, дабы не слишком травмировать детское сознание.
— Да понимаю я все. — Махнула она рукой, хотя, что имела в виду понять было нельзя.
Надо ли говорить, что Нинон опоздала на полтора часа, и пришлось нам сидеть в дешевом кафе, проедая последние деньги на мороженном. Нормальные дети, насколько я мог вспомнить, избегают всякой еды, а эта смолотила четыре порции, и все советовала мне — А чего ты не возьмешь себе выпить, ведь тебе явно надо. Я разрешаю!
Я закусывал газетой, то и дело соскальзывая взглядом с букв на цифры своего хронометра.
— Что пишут? — поинтересовалась Майка, жадно облизывая голую ложку.
Чтобы заткнуть ей рот, я начал рассказывать о том, что в Москве участились случаи избиения музыкантов в подземных переходах и метро.
— Давно пора, — сказала Майка. И я согласился, не показывая ей этого. В самом деле, иногда невозможно спуститься под землю из-за какого-нибудь жалобного нытья или бреньканья. Стоят и воют безголосо: «Пе-ре-мен, требуют наши сер-дца!».
— Поубивала бы я таких музыкантов.
И это было бы правильно! Вот почему-то захватывать городскую территорию запрещается, рекламный щит, где попало не повесишь, даже с загазованностью борются, а вот загаживать городской воздух звуковой грязью можно. Город и так свалка шумов. Но шумные машины хотя бы нас везут куда-то, а эти певуны-скрипачи еще и денег требуют за свои звучащие помои. Я не успел додумать эту мысль, появилась Нина.
Она теперь не так меня раздражала, как тогда, двенадцать лет назад. Больше не встречал людей, которые бы так плохо умели скрывать свое высокомерие. Она умудрялась даже отдаваясь, смотреть на меня сверху вниз. Нет, сказал я себе, не начинай. Перегорело, остыло, развеялось по ветру. Теперь Нина была похожа всего лишь на человека, умеющего держать удар. Жизнь вышвырнула ее из седла, так она делает вид, что всегда мечтала ходить пешком. Пусть делает.
Она тоже жадно съела две порции мороженного в кафе, так ест реально голодный человек, как мужик вернувшийся с работы. Мы с ней не перемолвились ни одним словом, просто присутствовали при Майкиной болтовне. Та подробно рассказала историю о загородной поездке в милицию. Я ждал, что сейчас начнутся поучения мамаши, мол, РОВД не место для прогулок с ребенком. Но Нина промолчала.
Майка напоследок спросила у меня загадочно:
— А знаешь, что самка богомола делает со своим самцом?
— В следующий раз расскажешь.
Я ненавижу вечера встречи выпускников. На них ходят или те, кому есть чем похвастаться, или те, у кого дела так плохи, и так давно, что им все равно, что о них подумают. Вот Петрович старается не пропускать эти мероприятия. Любит ненавязчиво покрасоваться, «блеснуть добродушием», проявить заботу в самые разные стороны. Сколько помню, его всегда звали именно Петровичем, уже с первого курса, хотя он был старше нас, «школьников», всего на три-четыре года, но в разы превосходил жизненным опытом — армия, метрострой. Всегда к нему льнули за подмогой и советом. Я сам сколько раз спасался от голодной смерти его жареной картошкой в общаге, и с тех пор тащусь как пришпиленный к его жизненной линии. Отруливал, правда, на несколько лет, когда после третьего курса из нашего химического ВУЗа, потащился в журналистику, но в конце концов меня снесло в сферу его влияния. Последний раз столкнулись на выставке торгового оборудования в Сокольниках, куда я притащился в качестве репортера от одного ведомственного листка. Он обрадовался. Сели отмечать встречу прямо у него на стенде в задней комнатке, а закончилось все ночью, в новом тогда, только что отремонтированном офисе. Все было готово, только вывеска над входом не горела.
— А как называется конторка? — спросил я умеренно развязно.
— «Акрополь»! — Гордо отвечал Петрович. Я никогда не догадывался прежде, что, будучи человеком исповедующим философию «здесь и сейчас», он тайно сходит с ума по всякой античности, мало чего зная о ней. Из последующего разговора выяснилось, что Петрович, как и я когда-то, мечтал стать в детстве археологом. И я понял, почему нас тянет друг к другу — общая несбывшаяся мечта. Причем для него она не сбылась сильнее, чем для меня, я все же хотя бы гуманитарий. С позиций этого, очень относительного превосходства, я и хихикнул:
— А почему не «Некрополь»?
Петрович нахмурился. Он понял смысл шутки, но явно не понимал, откуда взялся повод для нее. И пришлось ему объяснить, что торговый дом, называть «Акрополем» не стоит. Это место в древних Афинах было зарезервировано исключительно для храмов — Парфенона, и еще какого-то, поменьше. Никому бы в голову не пришло там торговать.
— Так получается, что эта вывеска глупо выглядит? — Спросил Петрович, и допил остатки «Курвуазье» прямо из горла.
— Ну, умные люди будут смеяться, — выразился я, как мне тогда показалось, мягко, даже уклончиво.
Петрович больше ничего не говоря, швырнул тяжелой бутылкой в темные неоновые буквы.
Мы переночевали в офисе на роскошных, но неудобных диванах, а наутро он велел мне придумать красивое, «не смешное» название. Я напряг похмельные мозги. Петровичу, разумеется, хотелось чего-то исключительно античного.
— Марафон. Саламин. Пелопоннес, Истм, Спарта, Фаланга…
Петрович мрачно слушал, шумно потягивал кофе, и отрицательно мотал головой.
— Марафон — это подумают, что спорттовары. Спарта вылезает сразу Прага. Что, у нас тут чешское пиво? Фаланга тоже не годится.
— Почему?
— Как будто фаланга пальца, решат, что мы по медицине. Протезы делаем. А Истм — совсем глупо.
— Почему?
— Слишком коротко, и похоже на «изм», хватит с нас «измов». Отпугнем. Вот Саламин — как-то красиво, и непонятно.
— Нет, — я отрицательно помахал рукой, — Саламин не подойдет.
— Почему? Ты же сам предложил. — В этот раз поинтересовался он.
— Зря предложил. Там битва была. Морская. Подумают, что ты торгуешь авианосцами.
— А что такое Истм?
— Ты знаешь, кажется, речка, или перешеек.
Петрович поморщился.
— Вот, вот, ты всегда так: креатива сколько хочешь, а конструктива — ноль.
Мне было неловко, я попытался смягчить ситуацию.
— Знаешь, на Москве огромное количество таких глупостей.
— В том смысле, что я не один такой дурак?
— Ладно тебе, обижаться. Вон на «Метрополе» висит название — ресторан «Луксор», а на вывеске пирамиды.
Петрович вздохнул.
— Ну и что?
— А то, что пирамиды в Гизе, возле Мемфиса, а Луксор на юге, тысяча километров, не меньше. И это Фивы, другая столица.
Он опять вздохнул.
— И кому до этого какое дело?
— Глупо, дикость темная. Это все равно, что на вывеске ресторана «Санкт-Петербург» нарисовать храм Василия Блаженного.
С этого разговора все и началось. Петрович придумал для меня оригинальный бизнес. Я ядовито высмеял в нескольких газетах вывеску на «Метрополе», и власти отеля ее спешно заменили. То же случилось и с кафе «Грааль» недалеко от меня на Яузе у Преображенки, и сетью закусочных «Япошка», владельцы которых в срочном порядке вынуждены были изъять суффикс «к» из названия, ради соблюдения политкорректности. После этого Петрович дал объявление в «Из рук в руки» и другие информационные развалы, о том, что появилась качественная и дешевая служба, гарантирующая начинающих коммерсантов от того публичного позора, которому подверглись владельцы вышеуказанных фирм. Короче говоря — идите к нам для получения качественной, ответственной экспертизы.
Ну, нельзя же, в самом деле, называть продуктовый магазин «Кураре». Был такой, до моей статьи в «МК» в районе Полянки.
Петрович выделил мне в своем торговом особняке — получившем название «Коринф» — отдельную комнату, и организовал промоушен среди своих друзей-коллег. То были времена бурного роста самых разных бизнесов, реальных, фиктивных, преступных. Должен был появиться и такой как у меня. Я называл его интеллектуально-надстроечным, Петрович сравнивал его с работой теток, что развозят горячие обеды и чай торговкам на Черкизовском рынке. Я не обижался. У меня был постоянный, надежный кусок хлеба, пусть и с очень тонким слоем масла.
Я получил не только комнату, но и стол, мало поношенный компьютер и вертящееся кресло. Просил еще и секретаршу — именно эта деталь венчает в моем убогом представлении о мире картину под названием: «Жизнь удалась», но Петрович сказал, что это за свой счет. А к своим «девочкам» приближаться запретил настрого.
Очень хорошо помню своего первого клиента. Интеллигентного, немного угарного вида, с блеском предпринимательского азарта в глазах. Он начал с вопроса, почему, собственно, кафе «Грааль» — это недопустимо, и так уж безвкусно.
— Вы же читали статью. Граалем назвали чашу, в которую Иосиф Аримафейский собрал капли крови Христовой, так что получается, что посетителям заведения предлагают выпить не вина или водки, а…. - и так далее, минуты на три. Я хотел блеснуть, хотел завлечь клиента, доказать, что он не зря потратит свои денежки.
Он слушал как зачарованный. Не то чтобы я великий оратор, просто тема поразительно интересна. Потом он поблагодарил меня, вежливо попрощался и ушел. Не расстегнув бумажника.
Первую свою консультацию, таким образом, я дал бесплатно.
Потом, конечно, я стал умнее.
Я разработал хитрый договор. Ввел предоплату, потому что работа мозга начинается с того момента, когда становятся известны параметры задания.
Жизнь какое-то время казалась мне сказкой.
Я или ненапряженно, в свое удовольствие и за приличные деньги умствовал в своем подвижном, словно моя собственная мысль, кресле, или просиживал в буфете «Коринфа», где меня все называли, почти всерьез, «профессором». Единственное, что могло отравлять радость существования, это мысль о том, что мой самостоятельный бизнес абсолютно не самостоятелен, и без связей Петровича, и его щедрого ко мне отношения, я был бы не в состоянии его ни завести, ни вести. Но даже эта мысль существования мне не отравляла. Мы отлично ладили, я лишь отказывался посещать те самые вечера выпускников, потому что неизбежно стало бы всем понятно там, что я всего лишь клеврет Петровича. Каждый раз приходилось поломать голову над убедительной причиной моего отлынивания.
Сегодня же я могу спокойно туда отправиться, потому что Петрович меня выгоняет с бесплатной жилплощади, и, значит, мы с ним на равных.