— Почему?
— Да дрянь это все. Незачем.
И он повесил трубку.
Некоторое время я матерился. Влез, вторгся, все затопил своей бездарной унылостью. Что он не поэт, я знал слишком давно… может ли быть поэт по имени Савелий? С сегодняшнего дня я разрешаю себе не считать своей проблемой качество его текстов. Прочтет какую-нибудь очередную утреннюю дрянь — обматерю.
Стоп!
Кольнуло в глубине сознания. Не про то я сейчас. Не про то. Савушка мне что-то подсказал, а я не понял. Чувство превосходства ухудшает мысленный обзор.
Вот оно — до Савушкиной Мстеры отсюда километров… порядочно, а он тоже что-то почуял. Неужели башня Кувакина добивает и туда?! Или дело все же не в башне? ОНО дотянулось?
Я посмотрел на свой список, — он мне больше не казался «секретным материалом». Скорей всего природа происходящего… Я встал и заметался по квартире. А ведь неплохо было бы сейчас взглянуть на Савушкиных мужичков. Впрочем, если не видел их никогда прежде, как замечу разницу?
Тупик? Остается только ждать? чего ждать? откуда?
То, что придет, почти наверняка будет труднопереносимо, оно вмешается не только в порядок жизни, но и захочет нарушить и что-то в моем сознании. Что из этого соображения следует? Надо подготовиться! К чему? Будем считать это неизвестное — противником, поэтому нужны рвы, надолбы, ежи. Если ошибусь, переплачу за страховку, не страшно. Хуже, если окажусь голышом перед внезапной метелью.
Итак, надо произнесть слово. Кривляясь от острого чувства неловкости, хотя и некому было за мной наблюдать, я выдавил: конец света. Сколько раз произносил его за последние дни, и ничего внутри не царапало. Потому что произносил не всерьез. А вот когда приперло… Знаю теперь, что такое «современный человек», это человек, который не в состоянии произнести эти слова всерьез. Душит стыд. Даже не сами слова, а смысл, смысл, стоящий за словом принять всерьез никак невозможно. Так, говорить о смерти и бояться смерти не одно и то же. То есть, я сейчас должен в известном смысле «умереть». Думать и вести себя так, как будто «конец света» есть то состояние, в которое постепенно, и неуклонно приходит окружающий мир.
Что у меня есть в загашнике на такой случай?
Я грустно оглядел свою «библиотеку», нестройное скопище разношерстных книг, большей частью прочитанных или хотя бы просмотренных, но включающих в себя довольно большой отряд тех, что я не прочту никогда. Всякий раз в сердце появляется льдинка, когда я взглядом наталкиваюсь на корешок такого тома. Купленного год, два, пять назад по случаю сходной цене в «сливе», и заброшенного в закрома для будущего чтения. Как нагло мы обращаемся с нами будущими. Тот «я» купил в каком-то накопительском раже какие-то тома, а я теперешний с этим разбирайся. Сколько лет каменеют на полках Лосевские кирпичи, собиравшиеся с радостью и трепетом: кроме «Эстетики Возрождения», так ничего толком и не прочитано. Или вот Густав Шпет. Уважаю, но не открою. Как и Эрна. И Пруст в двух изданиях зачем-то, хотя какое ни отвори — я все «У Германтов» и «У Германтов». Иногда, чтобы просто задушить тоскливую ноту, вызываемую этой мыслью — «невермор», — я насильственно выламывал безнадежного автора, и с прилежностью пожизненно заключенного грыз текст. Но все кончалось, конечно же, поражением. Плотин всегда незаметно заползал обратно в свою плоскую нору, дразня своей непроницаемостью.
Но это так, попутная болтовня. У меня же дело. Поработав час, я сложил на столе свою добычу. «Библейская энциклопедия», Библия с заложенным «Откровением», «Россия перед вторым пришествием», А. Махлаюк «Апокалипсис и мы», Этель Росс «Конец света и тот свет» (откуда она у меня взялась — ума не приложу), О. Венделевич «Человек и человечество перед лицом конца», Стивен Хокинг «Краткая история времени», В. Розанов «Апокалипсис нашего времени». Добавил я еще Ренановского «Антихриста» просто для количества.
В общем, мои «надолбы» выглядели жалко. Тогда я положил сверху кассету с фильмом Копполы «Апокалипсис сегодня». Фильм хороший, но тоже не совсем про «то».
Да, не круто.
Только загрустив, додумался порыться в Интернете. Через час, дождавшись того момента, когда удобно звонить, я выспрашивал у Василисы, нет ли у нее книжек: С. Булгаков «Апокалипсис Иоанна. Опыт догматического толкования», Дитман В. А. «Откровение св. Иоанна Богослова», Антоний Храповицкий «Творения святых апостолов и святого Иоанна Богослова», Воронцов Е. К. «Связание Сатаны», Бухарев А. М. «Исследование Апокалипсиса», Четыркин В. В. «Апокалипсис св. ап. Иоанна Богослова», Херасков М. И. «Послание апостольское и Апокалипсис», Норов А.С. «Путешествие к семи церквам, упомянутым в Апокалипсисе», Сведенборг «Суд над миром и оправдание его».
— У меня нет этих книг, — ответила Василиса очень сухо, дождавшись, когда я заткну свой фонтан. И положила трубку. Наверно решила, что это такой стеб. Если что-то подобное и было, то только от отчаянья. Понятно ведь, что «тему» мне не сдвинуть, тут нужны годы, и я дурачусь просто от бессилия.
К священнику идти все равно придется.
Включил новости. Новостей особых не было.
Опять многочисленные случаи калечения автомашин. Не только огонь — но серная кислота, арматура. Человек в форме, дававший комментарий, очень тщательно выбирал слова для того, чтобы правильно обозначить проблему. Такое впечатление, что горят ничейные машины. По прежнему нет обращений в органы. История с Черкизовским рынком становится все страннее. Ни одно официальное лицо не желает выступить с объяснениями. А вот это интересно: хулиганские выходки в поездах метро. В тексте объявлений, что звучат в поездах, то тут, то там появляются какие-то недопустимые включения. Многочисленные жалобы граждан проверяются. Есть мнение специалистов, что это просто хулиганство, совершенное технически подготовленным человеком. На работе подземного транспорта данная история не должна отразиться.
Пошел на кухню заваривать кофе. Слушал уже одним ухом.
Сгорела дача заместителя начальника комитета Госдумы в водоохранной зоне. Расследование установило, что виновником поджога был сын хозяина. Поджог совершен в «состоянии психического нездоровья». В данный момент молодой человек обследуется. Работники Третьяковки, настаивают, что все факты возвращения ранее похищенных экспонатов — провокация, потому что такое количество… Таможенники «Шерметьево» бьют тревогу… Просто некуда складывать добровольно сданные и подброшенные наркотики.
Телефон.
Коноплев. Услышав его голос, я подумал, что фамилия его, пожалуй, наркотического происхождения. Странно, что мне никогда раньше это не приходило в голову.
— Надо поговорить.
Да, по телефону не говорят, а лишь приглашают на переговоры.
Надо признаться, я обрадовался. Все же Коноплев человек с мозгами. Насколько я мог судить по прошлой нашей беседе. Он назначил встречу в неожиданном месте. У памятника Крупской. Может быть, он просто любит монументальную скульптуру? Помниться был у нас Тимирязев, теперь вот «Бегущая по волнам». И с Ниной мы здесь однажды пересекались.
Когда он подошел, поднимая и так уже поднятый воротник, я сообщил ему эту шутку. Он настолько не отреагировал, что я напрягся. Он закурил. Два раза затянулся и бросил. В урну не попал. Подошел, поднял окурок и опустил куда надо.
Я решил ему помочь.
— Знаешь, я ведь слышал сам этого хулигана.
Он не понял.
— Сегодня в новостях говорили про метро. Дважды причем слышал. Мы были с Майкой. И главное, что по звучанию абсолютно тот же самый голос, что объявлял остальные станции. Они говорят про хулиганство, может быть, но уж больно чисто было врезано в обычный текст. Никаких швов я не заметил.
Он снова попытался закурить.
— У меня была мысль заглянуть к машинисту, но со мной — Майка. Я надеялся, что она ничего не заметила, что она ничего не заметила. Хотя, конечно, заметила. В присутствии ребенка, как-то неприятно это слышать.
— Да. Я о ней и хотел говорить.
— О девочке?
Второй окурок повторил судьбу первого. Попал в урну со второго броска.
Коноплев внимательно и длинно посмотрел мне в глаза.
— Ты извини, что к тебе с этим обращаюсь, но по прошлому разговору я понял, ты, скорей всего, будешь не против.
— Чего не против?
— Я готов снять с тебя эту обузу, если для тебя это обуза.
— Погоди, я не понимаю.
В глазах Коноплева появился испуг, он заспешил.
— Я понимаю — это слишком серьезное для тебя решение. Можешь подумать. Я немного подожду. Мне еще с Ниной надо поговорить, хотя предварительно уже было, кажется, она меня поняла, но надо еще, окончательно. Главная проблема — Рудик. С Рудиком все неясно.
Было понятно — разговор будет не таким, какого я хотел. Мне сейчас трудно было сосредоточиться на чем-то кроме «конца света». Коноплев обманул мои ожидания. Я с трудом скрывал раздражение. Мне хотелось его как-то уесть.
— А я ведь следил за Ниной.
— Что? — Он не мог разобраться с сигаретой и зажигалкой. Нервы. Мне не жалко твои нервы, Коноплев!
— Целый день. Пару дней назад. Могу, если хочешь, кое-что тебе рассказать, чем она занимается.
Зачем я это говорю? Понимаю, что одной ногой уже вступил в грязь, но сразу не затормозишь.
— Да знаю, чем она занимается. — Отмахнулся он дымящей сигаретой. — Жрать-то надо. Майку надо учить…
— Ну, в общем, у нас любой труд почетен. — Улыбнулся я, чувствуя, что улыбаюсь подло.
Он тоже, как говорится, осклабился.
— Не заставляй меня на тебя злиться. Ты мне прямо ответь — ты против моего предложения?
Я закашлялся — непреднамеренно, просто напал вдруг кашель. Он продолжал:
— Предлагаю тебе — отойти. Ты и так не хотел, ты отказывался изо всех сил, даже вон следил, явно компромат на Нинку собирал. В общем, я тебя готов освободить от твоей трети ответственности.
— Хочешь удочерить Майку? — Я давно уже понял, куда он клонит, и теперь больше прислушивался к себе — какую реакцию эти его слова вызовут там внутри. Правда ли я так уж не хочу хотя бы на треть считаться отцом этого маленького чудовища.
— Да, хочу. Если ты согласишься, мне будет проще. Рудика я уломаю.
— Его будет труднее уломать. Нет-нет, погоди, я еще не согласился.
Главное было ясно — Коноплев поплыл. Теперь и его накрыло. Как уравновешенный, критически мыслящий соратник, или хотя бы собеседник, он для меня потерян. Но вот — Майка. Она меня раздражает, она явная и безусловная обуза, но чтобы так вот взять и отстегнуть от своей жизни… Может, у меня никогда не будет детей. Скорей всего, не будет. А тут хотя бы тридцать три процента отцовства. Такая неизвестность — скорее благо.
— Даже если я откажусь, ну, то есть, соглашусь с тобой, все равно ведь останется неясным, чей она ребенок.
— Скорей всего не твой. Поверь.
То есть, почему?!
— Почему?! Почему ты так уверенно говоришь, Коноплев?
— Нет, не надо, не злись, я не хочу оскорбить тебя как мужика. Не твой, в смысле тебя меньше всего к ней тянет в отцовском смысле. Согласись.
Надо было соглашаться, это была правда. Но…
— Но экспертиза?! Ты усыновишь, а там потом…
— Подошли к сути. Ты откажешься письменно, по-настоящему, чтобы потом никаких поползновений. Раз и навсегда.
И тут я понял, что мне все же не хочется этого делать. Тем более — раз и навсегда. Какая-то волна начала подниматься изнутри. В ответ на этот прилив неясных чувств, я мысленно заорал на себя. Ты что?! Должен же хоть кто-нибудь оставаться трезвым! Пусть Коноплев сходит с ума, пусть они пилят на двоих с Гукасяном девочку Майю, ты-то должен сохранить ясность в башке, ты то ведь понимаешь, что происходит!
— Ты, надеюсь, принес все бумаги, и можно их подписать. — Спросил я, зная наверняка, что ничего у него нет.
По лицу Коноплева пробежала гримаса.
— Нет, насчет бумаг я пока не подсуетился. Но завтра-послезавтра.
Я удовлетворенно кивнул. Почему-то мне такой расклад нравился больше, чем окончательное решение. Какой-то люфт, временной лаг… Кто его знает, что произойдет до послезавтра.
— До послезавтра, — сказал я бодро Коноплеву. И сразу же пошел вверх по бульвару в сторону Чистых прудов. Он крикнул мне вслед:
— Ты дал слово. Женя, ты дал слово!
Почему я выбрал этот храм? Конечно же, не знаю. Главное — подальше от дома. Значит, был заранее уверен, что произведу не самое лучшее впечатление.
Хорошо, что в Москве теперь много действующих церквей.
Вошел в ограду, оглядываясь и следя за тем, как себя веду. Как будто пришел в гости. Наверно, это неправильно. Должен был испытывать какие-то другие чувства, но не знаю какие.
Остановился перед входом, перекрестился, радуясь тому, что делаю это без чувства легкой неловкости, как иногда бывало прежде. Войдя внутрь, устроился немного сбоку, в стороне от нормальных прихожан. Не потому что отделял себя от них, а скорее, чтобы не мешать своим любительским присутствием профессионалам веры.
Все уже, как я понял, заканчивалось. В глубине, перед приоткрытой дверью стоял священник, держа наклонно большой крест. Медленно к священнику продвигалась несуетливая очередь. Люди кланялись, целовали крест, руку священнику.
Не все, кто был в церкви, стояли в очереди. По каким причинам не знаю. Я решил, что скорей всего отношусь к тем, кому в очереди не место. Я скорее зевака, чем прихожанин.
Подошла справа здешняя старушка — вся в черном, вся в своей служебной заботе. Она стала ловкими руками прорежать горящий лесок свечек на подставке перед большой иконой. Она не дотронулась до меня даже краешком одеяния, не произнесла в мой адрес ни звука, но меня прямо-таки отдавило в сторону, и я не обиделся, признавая, что стоял тут не по надобности, а просто чтобы где-то стоять.
Мне надо было поговорить со священником. Разумеется, не в храме. Дождусь на улице. Купил дорогую свечку и поставил на подставку, где свечей горело больше, чем на других подставках. Мне не хотелось отделяться от большинства. Хоть в чем-то быть со всеми. Соборность.
Выйдя наружу, некоторое время стоял напротив входа. Люди входили и выходили, крестились, кто-то кланялся до земли. Священники не появлялись. Я сообразил у них есть служебный выход. Обошел храм вокруг. В тылу нашел одноэтажное строение, вытянувшееся вдоль церковной ограды. Там была церковная лавка, какие-то службы должно быть. Голые железные столы в ряд под навесом. Тут на Пасху светят куличи.
Открылась дверь в стене храма, появились двое в рясах, у одного книга подмышкой. Они двинулись к лавке, добродушно переговариваясь. Я сделал было к ним шаг, но остановился. Нет, сразу перед двумя священниками мне будет стыдно выступить со своей легендой (я придумал для себя легенду). Она вдруг стала казаться мне ужасно жалкой, нелепой.
Потом появился еще один. Слишком классического вида. Крупный, румяный, с бородой больше лопаты, чуть одышливый — священство смешанное с сановностью исходило от него. Хотя это, кажется, был и не священник, а дьякон. Или не дьякон. Не знаю. Он прошел мимо.
И сразу же четвертый. Невысокий, рыжий, молодой. Надо решаться.
— Извините, пожалуйста.
Он приветливо улыбнулся. Он был намного моложе меня, но мне не казалось противоестественным сказать ему «отец».
— Извините, святой отец, мне нужно с вами поговорить. Я не отнимаю у вас время?
Он не стал говорить, что у него всегда есть время помочь человеку, нуждающемуся в помощи, но выражением лица показал именно это, и кивком пригласил — говорите.
Я почему-то нервно оглянулся, как будто имело значение, видят нас или нет, и, осознавая глупость этого оглядывания, еще больше зажался внутренне.
— Знаете, я работаю в медицинском учреждении, — начал я, — врачом. Врачом психотерапевтом. В каком-то смысле мы с вами даже немного коллеги.
Я иронически хмыкнул в свой адрес. Он никак не отреагировал, — считайте так, если вам угодно — таков был его молчаливый ответ.
— И вот с недавнего времени, — явлению этому всего около месяца — среди моих больных, моих постоянных пациентов, начала нарастать… в общем, пошли люди, одержимые можно сказать, апокалиптическими страхами. Их всегда есть какое-то количество, постоянный небольшой процент, но тут вдруг рост в разы.