Тогда фон Люкке взял конверт, прочел записку и сказал:
– Слушай, Шредер, о тебе пишут, что ты крепкий парень. Так вот, если ты будешь пьянствовать, драться, играть в карты, я тебе не скажу ни слова. Но если ты начнешь болтать языком или меня ослушаешься, я тебе сверну шею. Теперь иди в четвертый штурм, там получишь обмундирование и монету.
Я был так ошеломлен, что, не говоря ни слова, повернулся и ушел. В 4-м штурме было человек двести. Из них в казармах постоянно находилось не больше пятидесяти человек. Меня встретили хорошо, я получил форму и поспешил ее надеть: коричневая блуза и галифе, наплечные ремни, пояс, нарукавники, кепи, краги. Когда я надел форму, то почувствовал, что невольно улыбаюсь от удовольствия. Пусть кто-нибудь попробует меня теперь задеть – я сумею ему живо, как говорит фон Люкке, свернуть шею.
Мои новые товарищи уверяют, что у меня прекрасный вид в форме. Я хожу выпрямившись, стараюсь выработать военную походку. Оружия я пока не получил: во-первых, я не умею еще с ним обращаться, во-вторых, меня еще «проверяют». Утром мне выдали семь марок – это на неделю. При наличии койки можно кое-как питаться и даже изредка курить папиросы. Старые штурмовики говорят, что я могу рассчитывать на две марки в день в случае, если себя хорошо зарекомендую. Когда я их спросил, что для этого надо делать, они захохотали, а один сказал:
– Вот получишь шпалер и научишься раздавать «конфеты от кашля», тогда узнаешь, что значит настоящая работа. Но до этого придется с тобой здорово повозиться. Ты совсем зеленый и, вероятно, не то что револьвера, но и хорошего ножа не держал в руках.
Вероятно, очень приятно ходить с охотничьим ножом на ремне и револьвером в кармане. Это не то, что шляться по улицам и собирать окурки. Я не ошибся: национал-социалисты настоящие парни.
На другой день меня и еще человек пятьдесят новичков отправили за город. Там нас учили стрелять из маузера и колоть ножом. Сначала надо мной смеялись, потом дело пошло лучше.
– Из тебя выйдет толк, Вилли, – сказал инструктор. – Когда ты стреляешь или колешь, думай, что перед тобой коммунист, а не мешок с песком.
После этого нас учили маршировать, бегать, прыгать через канавы, перелезать через заборы, одним прыжком влезать в окна. Все это чертовски интересно и приятно: чувствуешь себя солдатом. После учения хорошо кормят, часто получаем даже пиво. Когда я спросил штурмфюрера, для чего нас учат лазить в окна и перелезать через заборы, он ответил:
– Чтобы ты легче мог пробраться к своей девочке.
Кругом все загоготали. Я дурак, что задаю такие вопросы.
Учение продолжается уже три недели. Я окреп, хорошо питаюсь и доволен всем. Поскорее бы наступила «третья империя»! Тогда мы выполним нашу программу, и в Германии не будет ни одного настоящего немца, который не был бы доволен жизнью.
Меня все еще считают новичком и не посылают на работу ночью. Дня три тому назад в роще, где мы проводим учение, собрался весь 21-й штандарт – свыше тысячи человек. Приехал начальник штаба СА капитан Рем. Нас выстроили в две шеренги. Рем приветствовал нас. О нем говорят, что он своими руками перебил немало народу. Лицо у него уродливое, но настоящее солдатское.
Вечером в казарме разговор шел о Реме. Один сказал, что начальник штаба слишком любит молодых мальчиков; тогда вмешался штурмфюрер Дросте и заявил, что это не позор для солдата, при императоре этим делом занимались многие генералы. Мне как-то стало не по себе от этих разговоров. Впрочем, штурмфюрер Дросте прав: главное – быть хорошим солдатом и никого не бояться.
На другой день нас обучали, как надо действовать при нападении на коммунистов: как нужно набегать из-за угла, как окружать группу людей, как устраивать засады, как врываться в квартиры. Все это очень интересно. Мне хотелось бы испробовать полученные знания на деле. Я ночью держу револьвер под подушкой, часто вынимаю и глажу его. Ничто не придает так веры в себя, как хороший маузер.
Мне не нравится только, что многие штурмовики думают лишь о пьянстве и обжорстве. Стоит только заговорить с ними о политике, как они начинают ругаться и посылают всех к черту. Странно также, что некоторые штурмовики-студенты, в особенности командиры – бывшие офицеры – смотрят на меня и других ребят из рабочих предместий как-то пренебрежительно.
5 сентября 1932 г.
Две недели тому назад я участвовал в большом параде штурмовых отрядов. На площади в Люстгартене было собрано двенадцать штандартов. Из провинций прибыли наиболее твердые штурмы. Руководил парадом командир обер-группы Берлин-Бранденбург, принимал парад Эрнст Рем в присутствии вождя. В первую очередь прошли охранные отряды – СС. Они одеты в черные костюмы. Это все здоровые парни, многие из них бывшие офицеры. Людям из СС живется припеваючи: они получают восемьдесят – сто марок в месяц. В СА их не очень любят и называют лейб-гвардейцами, а иногда и просто дармоедами. Мне кажется, что это неверно, так как они охраняют наших вождей.
После СС прошли маршем штурмовые отряды, а потом неожиданно появился моторизованный СА – около ста автомобилей и грузовиков, набитых штурмовиками. Когда я спросил, откуда у нас появилось столько автомобилей, мне объяснили, что автомобили принадлежат сыновьям помещиков, являющимся такими же, как и мы, членами СА. За Гитлером действительно идет весь народ кроме изменников. Непонятно только, почему, когда наш штандарт пытался пройти, уходя с парада, через рабочее предместье, на улицу высыпали тысячи людей, кричавшие нам:
– Коричневые убийцы! Фашистские псы!
В результате нам пришлось повернуть обратно. В этом виноваты, конечно, коммунисты. Они натравливают рабочих на Гитлера. Я сначала думал, что национал-социалисты могут вместе с коммунистами выступить против банкиров, но теперь я вижу, что с коммунистами каши не сваришь. Им нужно предварительно вправить мозги.
28 августа я впервые участвовал в ночной операции. Утром меня вызвал к себе фон Люкке и спросил:
– Ну что, умеешь уже пользоваться ножом и револьвером или остался кисляем?
Я ответил, что сумею за себя постоять. Фон Люкке, не дав мне договорить, вполголоса сказал:
– Сегодня вечером ты наденешь свой вольный костюм.
Я перебил командира и возразил, что мой костюм очень потрепан. Фон Люкке ударил кулаком по столу и заорал:
– Ты что, думаешь, идешь на свидание? Если надо будет, прогуляешься и голым. Ровно в десять часов ты будешь на углу Пренцлауерштрассе и Нюрнбергерштрассе. Там встретишь еще трех людей из твоего штурма. Вы будете ходить по Пренцлауерштрассе так, чтобы с Нюрнбергерштрассе вас не было видно. Вы не должны отходить от угла более чем на сто шагов. Когда услышите свисток на Нюрнбергерштрассе, бегите туда и заворачивайте направо. Как только увидите человека в сером плаще и кожаной кепке, окружите его и прощупайте ему материю, а заодно уж и шкуру. Но только ни в коем случае не смейте стрелять. После того как сделаете свою работу, разбегайтесь в разные стороны и садитесь в подземку или автобус. В казарму не являйтесь два дня. Если арестуют, говорите – набуянили по пьяному делу.
– А кто такой парень в сером плаще? – спросил я.
Фон Люкке ударил кулаком по столу и зашипел:
– Боюсь, Шредер, что из тебя ничего не выйдет, и я тебя выкину из СА. Разве я тебя не учил, что штурмовик должен не спрашивать, а слепо повиноваться? Смотри, если ты начнешь болтать, мы тебя так обработаем, что твоим старикам даже не придется расходоваться на гроб.
Потом Люкке неожиданно изменил тон:
– Я пошутил, Шредер, я знаю, что ты настоящий штурмовик и тебя пугать нечего.
Я с волнением дожидался вечера. Радовало, что мне доверяют участие в серьезном деле, но одновременно становилось как-то не по себе, когда я думал о нападении четырех вооруженных людей на ничего не ожидающего человека. Откровенно говоря, я бы с большим удовольствием подколол какого-нибудь полицейского. Но фон Люкке говорит правильно: надо поменьше думать и исполнять приказания. Кроме того, если не я буду участвовать в нападении, то пошлют другого штурмовика.
В десять часов вечера я был на условленном месте. Там уже прогуливалось двое наших ребят, вскоре подошел третий. Мы разбились на две пары и стали фланировать на расстоянии сотни шагов. Прошло двадцать минут, полчаса, еще десять минут – на Нюрнбергерштрассе все тихо и спокойно. Вдруг раздается довольно громкий свист. Улица почти безлюдна, только влево от Пренцлауерштрассе идет женщина. Мы бросаемся вперед, заворачиваем направо на Нюрнбергерштрассе и почти сразу налетаем на человека среднего роста, в сером плаще и кожаной кепке. Я оказываюсь впереди всех, толкаю его изо всей силы в плечо, но забываю вынуть нож. Человек пошатнулся от толчка, но быстро выпрямился и ударил меня в зубы. Я чувствую хруст сломанных зубов, мною овладевает дикая ярость. Я хватаю человека в сером плаще за горло. В этот момент вижу, как двое наших ребят налетают на него и ударяют ножами в спину и в бок. Человек в кожаной кепке падает.
– Готово, – говорит один из наших СА, бледный худой парень, бывший прежде кельнером. – Ну а теперь бежим.
Мы разбегаемся… Вдали слышны голоса:
– Тут была драка.
Я оборачиваюсь и вижу группу людей, приближающихся быстрыми шагами к убитому нами человеку. Спускаясь в подземку, я вспомнил, что у меня лицо в крови. Платка нет, вытираюсь куском найденной газеты. Один из передних зубов шатается и едва держится, вырываю его и бросаю вместе с обрывком газеты. В голове гудит, делаю все, как автомат.
Прихожу домой уже около двенадцати часов ночи. Долго не отворяют, наконец высовывается голова отца. Дверь открыта; я вхожу, мать при виде меня кричит:
– Вилли, посмотри, на кого ты похож!
Я подхожу к комоду, беру зеркало. Действительно, губа распухла и вздулась, глаза дикие.
– Я упал на лестнице, у вас тут темно, как в колодце.
Выходит отец:
– Почему ты нас осчастливил своим приходом? Ведь ты уже месяца два-три не показывал носа. Может быть, тебя гитлеровцы уже выбросили и на прощание поцеловали в губу?
Мне все безразлично. Я почти не слышу, что мне говорят. Объясняю, что мне нездоровится и что хочу день-два пробыть дома. Мать смягчается:
– Ну, ложись, теперь твоя кровать свободна не только ночью, но и днем: ночной сторож потерял работу и не мог больше платить. Но насчет еды у нас плохо – ничего нет, кроме хлеба.
Я лезу в карман, вынимаю две монеты по марке и протягиваю матери. Она теряется, но быстро прячет деньги в карман фартука. Отец отворачивается и что-то бормочет. Через полчаса я лежу в постели, хочу обдумать все, что произошло. Мать сидит на стуле у кровати и расспрашивает меня, как я живу. Рассказываю, что меня кормят, имею койку.
Наконец я один. Закрываю глаза и вижу перед собой свешивающуюся с тротуара голову. Кто был этот человек в сером плаще? Как все-таки легко убить человека! Подвиг, конечно, небольшой – четверо из-за угла на одного. Но ведь он мне выбил зубы, а, кроме того, лично я только ударил его в плечо.
Утром я проснулся с тяжелой головой и сначала не сообразил, где нахожусь. Потом вспомнил вчерашнее. Впрочем, нечего валять дурака: очевидно, этого парня нужно было убрать; штурмовые отряды – это не Армия спасения. Как говорит Гитлер, нужно беспощадно истреблять врагов национал-социализма.
Целый день валяюсь в постели и курю. Мать за мной ухаживает и кормит. Вот что значит быть самостоятельным человеком! К вечеру делается чертовски скучно, но надо высидеть еще день. Учу Фрица играть в карты. Мать злится:
– Не порть мальчика. Горе мне с вами всеми!
Утром выхожу на улицу, из любопытства покупаю «Роте фане», читаю: «Новое преступление коричневых убийц». Так вот, значит, кого мы кокнули: человек в сером плаще был секретарем районной организации КПГ!
Дома на лестнице встретил прежних друзей. Никто со мной не здоровается. Дурачье!
Вечером возвращаюсь в казарму, меня вызывает фон Люкке.
– Слушай, Шредер, ты парень смелый – первый бросился на большевика. Вот тебе в награду – получай.
У меня в руке двадцать марок. Я никогда не имел столько денег сразу. Мне как-то стало не по себе, будто это была плата за кровь. Товарищи меня спрашивают, почему я такой кислый, и зовут поразвлечься. Сначала идем пить пиво, покупаем хорошие папиросы, потом меня тянут к Силезскому вокзалу. Там есть какие-то веселые дома.
20 сентября 1932 г.
Если я прежде испытывал скуку, то теперь у меня, пожалуй, слишком много развлечений. Не прошло и пяти дней после той истории на Нюрнбергерштрассе, как меня включили в специальную команду, которой поручено сорвать коммунистическое собрание в Кэпенике. В десять часов вечера мы, человек сто, высадились из грузовиков у коммунистического помещения и ворвались в зал. Все мы были в форме и, конечно, не скрывали, кто мы такие. Началась здоровая драка. Сначала все шло хорошо, потом вдруг раздался крик нашего командира:
– Обратно!
Оказалось, что коммунисты тоже не дураки: они вызвали откуда-то пятьдесят человек своих ребят, которые начали теснить нас с тыла.
Дело приняло дрянной оборот. Находившиеся в зале коммунисты вооружились стульями, многие из наших СА начали удирать через запасный выход, но вскоре он был закрыт. Человек десять наших уже валялись в проходах с окровавленными головами. Я видел, что нам приходится плохо; хотя мы были вооружены, но большинство СА струсило. Нас выручила полиция, прибывшая на двух грузовиках. «Зеленые» начали избивать коммунистов дубинками; нас не трогали. Социал-демократическая полиция знает, с кем имеет дело: никто из полицейских не хочет портить отношений с «третьей империей».
В довольно потрепанном виде явились мы к себе в казарму. Фон Люкке назвал нас бабами. Ему хорошо сидеть за письменным столом и издавать приказы. Тем же, кто теперь лежит в больнице с проломленными черепами, значительно хуже.
Коммунисты умеют драться, но они враги родины: Для них на первом месте стоит не Германия, а мировая революция. Мне недавно объяснял один СА, очень ученый человек, что еще до войны состоялось где-то заседание еврейско-марксистских главарей, которые называют себя «сионскими мудрецами». Альфреду Розенбергу удалось достать протокол этого заседания, в котором говорится, что евреи и какие-то масоны решили уничтожить германский народ. Для этого они устроили войну, подкупили предателей в Германии. Тогда же было решено, что если Германия все-таки уцелеет, то туда пошлют коммунистов, которые окончательно погубят немецкий народ. Если коммунисты победят, они отдадут Германию азиатам, которые погубят германскую культуру. Хотя мне, собственно говоря, плевать на эту культуру: не очень-то много пользы от книг, дурацких музеев, прочего.
После неудачного нападения на собрание в Кэпенике мы отдыхали несколько дней за городом, проделывали там всякие военные упражнения. Потом нам читали последнюю статью Геббельса в «Ангриффе». Он в ней описывал, как коммунисты хотели убить Гитлера и отвинтили какие-то гайки в колесах его автомобиля. Он, Геббельс, это заметил и спас вождя. Один из наших парней сказал, что это чушь и что Геббельс трус. Когда об этом рассказали фон Люкке, он выбросил этого парня из СА и сказал ему, что в национал-социалистской партии не место таким негодяям. После этого многие стали держать язык за зубами.
Я все время расспрашиваю товарищей по штурму о том, что их привело к национал-социализму. Ответы разные. Один, например, Карл Гроссе, заявил, что он студент и не имел денег для окончания университета. Он рассчитывает, что в «третьей империи» все будет иначе. Генрих Коль сказал, что он участвовал еще в Балтийском корпусе Бермонт-Авалова и ничем другим, кроме работы ножом и револьвером, заниматься не может и не хочет. Клаус Леман – рабочий парень; по его словам, поступил в СА потому, что здесь сытно живется и не надо работать. Он говорит, что ему плевать на программу и «третью империю» – пока его кормят и есть что курить, он доволен и будет исполнять приказания. Он рассказывал, что в 1929 году вступил в Союз красных фронтовиков, но ушел оттуда: «Какой дурак будет рисковать шкурой без денег и с голодным брюхом!»