«Преследование же дочери моей лишено было и тени политического смысла. Лишение ее гражданства, отнятие у нее единственной оставшейся надежды: вернуться в нормальную обстановку и поправиться, наконец, высылка ее из Берлина (несомненная услуга немецкой полиции Сталину) представляют политически бесцельные акты обнаженной мести — и только. Дочь отдавала себе ясный отчет в своем состоянии. Она понимала, что в руках европейской полиции, травящей ее в угоду Сталина, ей спасения нет. Результатом этого сознания и явилась ее смерть 5-го января 1933 года. Такую смерть называют «добровольной». Нет, она не была добровольной. Сталин ей навязал эту смерть.
Я ограничиваюсь этим сообщением без дальнейших выводов. Для выводов время наступит. Их сделает возрожденная партия».
Как мы знаем, партия не возродилась и выводов не сделала. Но даже трагическая смерть дочери Троцкого послужила базой для нового витка острой политической конфронтации. Троцкий, однако, ошибался в том, что действия против его семьи не были «актами бесцельной мести». Цель Сталина была очевидной: вывести Троцкого из состояния душевного равновесия, лишить работоспособности, выбить из политического противоборства, наконец — отомстить. Трудно со всей уверенностью сказать, насколько успешен был Сталин в достижении этих целей.
После гибели матери Севу отвезли в Вену, где о нем заботилась Анна Константиновна Клячко, старый друг семьи Троцких еще по венскому периоду жизни в начале века. Она продолжала переписываться с Троцким в 30-х гг. и выполняла некоторые его организационно-технические поручения. «Он здоров, забрасывает вопросами», — писала Клячко Троцкому о Севе в феврале 1934 г. Позже, в 1935 г., после долгих мытарств с визой, Севу перевезли в Париж, где он жил вместе со своим дядей Львом Седовым и Жанной. Изредка, видимо по настоянию взрослых, Сева писал письма деду, стараясь приспособиться к языку взрослых, задавал серьезные вопросы, например, как идет работа, рассказывал о своих школьных делах, маленьких радостях и прогулках в лесу.
3. Переоценка международной ситуации
На страницах «Бюллетеня оппозиции», в печатных органах своих сторонников в разных странах, прежде всего в газетах французских и американских троцкистов, иногда в большой «буржуазной» прессе Троцкий стремился анализировать хозяйственное и политическое положение СССР, его внешнюю политику, крутые повороты, которые в конце 20-х — начале 30-х гг. совершал Сталин. Наибольшее его внимание в это время привлекали меры по индустриализации и сплошной коллективизации сельского хозяйства. Любопытно, что первая крупная статья по этим вопросам, опубликованная в качестве передовой, была по-разному названа в «Содержании» журнала и в тексте. Спокойный заголовок в «Содержании»: «Новый хозяйственный курс в СССР» был заменен агрессивным: «Экономический авантюризм и его опасности». Скорее всего, на исправлении в последний момент настоял Троцкий, и редакция, в которой в это время заправляли в основном братья Рувелис и Абрахам Соболевичусы (дело было еще до приезда Седова в Берлин), исправив заголовок, не обратила внимания на уже набранное «Содержание» журнала.
В статье Троцкий обращал внимание читателей на свою книгу «К капитализму или к социализму?», 1925 года издания, в которой он указывал на перспективы роста промышленности в 15–20 % в год. Сторонники Сталина называли эти левые планы Троцкого «сверхиндустриализацией» и подвергали его за них резкой критике. Теперь же Сталин вступил на путь «ультралевого курса», который Троцкий расценивал как опасность не меньшую, чем прежний «центризм» Сталина. Все расчеты были пересмотрены в сторону увеличения. Разгон «взят не по силам», индустриализация «держится на административном кнуте». Накопляется и усиливается несоответствие между разными отраслями. Прорехи заполняются бюджетно-кредитными ассигнованиями, что ведет к инфляции. Последняя повышает товарный спрос и толкает отрасли промышленности еще дальше на путь превышения процента роста и усиления диспропорций.
Троцкий стремился выяснить характер зависимости советской экономики от мирового рынка. Он полагал, что разразившийся мировой экономический кризис приведет к сокращению зарубежного спроса на советские товары и одновременно ударит по импорту машин и технического сырья. Но, как он признавался, о последствиях кризиса речь шла пока только гипотетически: «Неизмеримо непосредственнее и глубже те опасности, которые сосредоточиваются по важнейшей линии советского режима: по линии взаимоотношений города и деревни». В связи с этим Троцкий вступал на весьма опасное для его рассуждений поле: о коллективизации сельского хозяйства. Он признавал, что в течение ряда лет оппозиция требовала большего обложения верхних слоев деревни в интересах промышленного развития. Кулак тем временем вырос в серьезную величину. Бюрократии пришлось круто менять политику, начав массовую коллективизацию и наступление на кулака. По плану к концу пятилетки колхозы должны были охватить около 20 % крестьянских хозяйств. Но к моменту создания статьи, констатировал автор, они охватили уже 40 %, а в течение ближайших года или двух все крестьянство потеряет свою относительную хозяйственную самостоятельность и окажется в составе созданных по бюрократической инициативе коллективных хозяйств.
Троцкий высказывал уверенность, что в таком развитии событий таится гигантская опасность, ибо коллективизация земледелия предполагает определенную техническую основу, которая в СССР все еще отсутствует. Механизация и электрификация сельского хозяйства могут быть осуществлены только в перспективе ряда пятилетних планов, а до этого колхозы обречены на крайне жалкое существование с непредсказуемыми последствиями. Поразительно, но Троцкий считал, что коллективизация в СССР протекает сравнительно добровольно. Он, правда, оговаривался, что для крестьянина «ворота рынка оказались на замке» и ему пришлось «шарахнуться в единственно открытые ворота — коллективизации». Но тот факт, что крестьян загоняли в колхозы, что проводившееся «раскулачивание» сопровождалось террором и насилиями, убийствами и ограблением зажиточных крестьян, середняков и даже бедняков, предпочитавших не вступать в колхозы, Троцким оставался не замеченным и не упомянутым. Темы сталинских репрессий в отношении крестьянства Троцкий предпочитал не касаться.
Впрочем, «массовые истребления» очень беспокоили Троцкого и он обратил на них внимание и резко, можно даже сказать безапелляционно, против этих истреблений протестовал: «Официальная пресса, — писал он, — полна тревожных сообщений относительно массового истребления рабочего скота и продажи его на убой. Руководство реагирует на это циркулярами, телеграммами и угрозами». Скотина классовым врагом не являлась, и ее Троцкому было искренне жалко, поскольку без рабочего скота существовала неизбежность для колхозов «исключительно острых затруднений уже на первых шагах их деятельности». Понятно, однако, что колхозы не могли нормально функционировать не только без животных, но и без крестьян, но про последних Троцкий так и не вспомнил. Свой пессимистический анализ он завершал выражением убежденности в невозможности построить национальное социалистическое общество. Предотвращение «неисчислимых бедствий» для СССР он видел только на пути отказа от теории национал-социализма. Троцкий не проводил какого бы то ни было сравнения с национал-социализмом в Германии. Советский «национал-социализм» для него означал попытку реализации сталинского курса на построение социализма в одной стране. Но именно для того, чтобы еще больше уязвить официальное советское руководство, Троцкий употреблял термин, который звучал так же, как и название новой политической силы, рвущейся к власти в Германии.
В этой статье, как и в последовавших за ней публикациях, было немало рассуждений на темы, связанные с советским «термидором». И во время открытых дискуссий, и в ссылках, и даже в тюрьмах оппозиционеры вели жаркие дебаты о том, произошел ли уже «термидор» в Советском Союзе, или только начинается, или только может произойти в будущем. В турецкой эмиграции Троцкий придерживался твердого мнения, что государственная экономика СССР носит социалистический характер, что «термидор» представляет только потенциальную опасность, но не стал еще свершившимся фактом, что «термидорианская опасность» может превратится в реальность лишь в одном случае: если сохранится власть Сталина. Тогда в СССР начнется реставрация капитализма. Пока же при всех извращениях в СССР сохранялось, по мнению Троцкого, рабочее государство.
Многие последователи Троцкого полагали, что в СССР уже совершился «контрреволюционный» «термидорианский переворот» и что в стране восстановлены буржуазные отношения в форме государственного капитализма. Такого взгляда придерживался, например, рассорившийся затем с Троцким немецкий руководитель Ленинбунда Урбане. Именно в ходе дискуссий с Урбансом впервые и возник вопрос, обсуждавшийся затем троцкистами еще много десятков лет: что такое советский «термидор» и произошел ли он уже или только еще может начаться, причем во всех этих дискуссиях как-то забывалось, что изначальные события месяца термидора во Франции почти за полтора века до спора Троцкого с Урбансом, никакого отношения к дискутируемым событиям не имели, что сопоставления были совершенно искусственными.
Позиция Троцкого по поводу «советского термидора» была неотделима от сущности его политических взглядов, от самой его судьбы. Если считать, что «термидор» уже произошел, значит, надо смириться и политически и психологически с судьбой вечного эмигранта, оставить надежду вернуться в Москву на белом коне после падения Сталина; войти в историю опальным политиком и острым критиком сталинского режима. В турецком изгнании Троцкий мечтал о значительно большем и поэтому оставлял себе полуоткрытую дверь для возможного, как он надеялся, триумфального возвращения. Правда, с годами все более четко он понимал иллюзорность таких расчетов. Тем не менее, признавая, что в Советском Союзе существует антинародная диктатура (постепенно в его политический лексикон входила категория «тоталитарная власть» для обозначения сталинской политической системы ), Троцкий продолжал утверждать, что в СССР сохраняется коллективная собственность на средства производства и что Советское государство продолжает в своей основе оставаться рабочим. Для обоснования этого тезиса он широчайшим образом применял марксистские догмы, прежде всего диалектику — в руках ухищренного публициста весьма удобное оружие, с помощью которого можно было доказать все, что угодно.
Наибольшей заслугой в анализе внутреннего положения, который проводился Троцким, было понимание места и роли номенклатуры, все более превращавшейся в правивший слой. Троцкий продолжал вести речь именно о привилегированном слое, а не о новом господствующем классе, ибо, признав превращение этого слоя в господствующий класс, он должен был бы, в соответствии с марксистскими догмами, сделать и следующий шаг, на который ни в коем случае идти не желал: признать превращение коллективной собственности в собственность этого класса, признать перерождение социально-экономического устройства СССР из социалистического в государственный капитализм.
Троцкий придерживался мнения, что бюрократия (номенклатура), представляя собой «новый паразитический слой», связана общими интересами со сталинской диктатурой (бюрократия, по мнению Троцкого, поддерживала Сталина, потому что он надежно защищал ее привилегированное положение). Она стремилась превратиться в господствующий класс, но не являлась таковым и не могла этого добиться в условиях тоталитарной системы. При ней государство вместе с диктатором (коллективным или единоличным) возвышалось над обществом, где в принципе не могло быть господствующего класса, а существовала небольшая господствующая клика. До Большого террора оставалось еще несколько лет. Когда же он наступит, правильность суждений Троцкого будет полностью подтверждена самим фактом беспощадной расправы над советской номенклатурой, которую осуществит Сталин над самыми разными группами высшей, средней и низшей бюрократии, чьих представителей произвольно будут расстреливать по приговорам и без приговоров судов, или же превращать в лагерных зэков, причем вчерашние и сегодняшние палачи завтра повторят судьбу своих жертв и тоже окажутся расстрелянными или заключенными.
Пожалуй, наибольшую морально-политическую беспринципность, сугубую предвзятость, вытекавшую из его понимания сущности СССР, Троцкий проявил в характеристике советской внешней политики. Уже в 1929 г. такое отношение четко выявилось в оценке советско-китайского конфликта на Китайско-Восточной железной дороге (КВЖД). Ряд оппозиционных коммунистических групп на Западе (германский Ленинбунд, французские синдикалисты, группировавшиеся вокруг Пьера Монатта, и другие) заняли позицию осуждения советской «имперской» политики в этом конфликте, исходя из элементарного силлогизма: Маньчжурия принадлежит Китаю; Китай имеет право на самостоятельность; следовательно, стремление СССР сохранить собственность на КВЖД есть проявление империалистического насилия. Конечно, оперировать таким силлогизмом, который, кстати, был открыто высмеян Троцким, было не совсем верно: можно было бы вспомнить историю, поставить вопрос о компенсациях и прочее. Но очевидно, что втягиваться в вооруженный конфликт с Китаем на китайской территории за имущество, находившееся там, в корне противоречило советским декларациям по поводу поддержки Китая в борьбе за национальное самоопределение. Троцкий же в своих статьях и письмах (этого вопроса он касался в массе своей корреспонденции с зарубежными сторонниками и теми, кто вступал с ним в спор) пускался во все тяжкие, пытаясь доказать, что передать железную дорогу Китаю означало бы помешать китайской революции.
В анализе международной обстановки, ситуации в отдельных странах и военных конфликтов в первой половине 30-х гг. у Троцкого было немало точных и тонких наблюдений. В ряде случаев ему были присущи оригинальные, подчас глубокие оценки явлений мировой экономической ситуации, в частности связанных с текущим развитием, а также перспективами конъюнктурного цикла под влиянием Великой депрессии 1929–1933 гг. Он продолжал прозорливый анализ роста влияния США, новых тенденций англо-американского сотрудничества и соперничества. Но особенно привлекало Троцкого положение в Германии в связи с приходом к власти нацистов.
В это время в документах Коминтерна, в заявлениях советских лидеров и покорно следовавших их указаниям немецких коммунистов во главе с Тельманом нацистская опасность не просто недооценивалась, а сводилась на нет. В качестве главного врага советское руководство и Коминтерн даже теперь называли социал-демократию, прежде всего ее левое крыло. Концепция Сталина, растиражированная в многочисленных заявлениях коммунистических лидеров всего мира, заключалась в том, что приход Гитлера к власти окажется прологом социалистической революции в Германии. Сталин считал Гитлера «ледоколом революции». С точки зрения интересов мировой революции Сталину Гитлер был абсолютно необходим.
В противовес этому Троцкий в массе статей и писем предупреждал, что опасность нацизма в Германии налицо, что приход Гитлера к власти означает резкий откат назад в развитии не только Германии, но и всей Европы; что власть национал-социалистов чревата опасностью новой мировой войны. В ноябре 1931 г. Троцкий дал определение «фашизма» (понимаемого в широком смысле) как «особой специфической диктатуры финансового капитала, которая вовсе не тождественна с империалистической диктатурой как таковой». Через два года такой подход ляжет в основу нового советско-коминтерновского определения фашизма, утвержденного вначале пленумом Исполкома Коминтерна, а затем его VII конгрессом, хотя, разумеется, его творцы не станут ссылаться на первоисточник, предпочтя пойти на примитивный плагиат.