Находясь в течение трех недель вдали от возлюбленной (Фрида приезжала в Сан-Мигель-Регло всего один раз), Троцкий попытался трезво оценить сложившееся положение, в котором оказался. Ситуация напоминала ему то, что произошло с Лениным, увлекшимся в Швейцарии Инессой Арманд. Крупская готова была тогда без боя сдать позиции сопернице, лишь бы сохранить Ильича для революции. Ленин принял волевое решение, бросил Арманд и остался с Крупской — тоже ради революции. Троцкий решил последовать примеру Ленина. Понимая, что связь с Кало осложнит его политическую деятельность и скомпрометирует его как «большевика-ленинца», он решил прекратить с Фридой любовные отношения (и сохранить только приятельские).
Из своего сельского уединения Лев Давидович стал чуть ли не ежедневно писать жене, заполняя письма нежными выражениями, воспоминаниями о совместном прошлом, красноречивыми описаниями своих чувств и соблазнительными обещаниями. Увы, Наталья в ответных письмах вспоминала и старые измены. Троцкий вынужден был оправдываться. В письме от 12 июля он писал: «Все, что ты говорила мне о нашем прошлом, правильно, и я сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому назад? Над деталями?»
Трудно удержаться от искушения привести наиболее выделяющиеся личные письма Троцкого жене, от 19–20 июля 1937 г. Следует сразу же обратить внимание на то, что первое письмо в последней своей части несколько искусственно. Обращаясь к жене, Троцкий переходит на «вы», чего конечно же в жизни никогда не делал. Это было письмо «озорника», 58-летнего «юнкера». Троцкому интересно было понять, сумеет ли он написать такое письмо, не дрогнет ли его революционная рука (не дрогнула, сумел, написал). Второе письмо, отчасти продолжающее тему первого (через размышления о Толстом), содержит очень важное указание на личный дневник, который вел Троцкий в 1937 г. Похоже, что этот дневник, как и было обещано в письме, был уничтожен. По крайней мере, до историков дневник не дошел. Письма от 19–20 июля уничтожены не были. Более того, рукописный текст писем был перепечатан в двух экземплярах. Один экземпляр машинописной копии был переслан Льву Седову, передавшему его затем на сохранение как особо ценный документ в архив Международного института социальной истории, где оба письма хранятся и сегодня в папке бумаг Натальи Седовой. После смерти Троцкого оригиналы писем были переданы Седовой в архив Гарвардского университета. Туда же отдана и вторая машинописная копия. Это дает основания полагать, что и Троцкий, и его жена не возражали против ознакомления потомков с письмами. Вот эти письма от 19 и 19–20 июля:
«Сейчас буду обедать. После того как отправил тебе письмо, мылся. Около 10 '/ приступил к чтению старых газет (для статьи), читал, сидя в chaise longue под деревьями, до настоящей минуты. Солнце я переношу хорошо, но для глаз утомительно. Нужны, очевидно, темные очки. Но как их купить без меня? Почти немыслимо.
В воскресенье Ландеро хотели пригласить меня на завтрак, но я спасся, приехав сюда поздно. Возможно, что такое приглашение последует в следующее воскресенье. Имей это в виду, если приедешь сюда до воскресенья: платье и пр[очее]. Мне придется, видимо, ехать как есть: к столь знаменитому бандиту они отнесутся снисходительно, но жена бандита — как-никак дама, одним словом, леди, в задрипанном виде ей не полагается ездить к лордам. Прошу сурьезно учесть!
Сейчас буду есть собственноручно пойманную рыбу, потом залягу отдыхать часика на два, затем совершу прогулку.
Физическое самочувствие хорошее. Моральное — вполне удовлетворительное, как видите из юнкерского (58-летний юнкер!) тона этого письма.
Обедать не зовут. В среду поеду, вероятно, в Пачука — отправить письма, поговорить по телефону или послать, в случае надобности, телеграмму. Опасаюсь, что не застану тебя дома. Но я смогу провести в Пачука часа 2–3 и дождаться тебя.
Могу приехать до 9 часов утра и, следовательно, застигнуть тебя наверняка, если ты не будешь уже в Корнавана. — Кстати: ты говорила, что поедешь дня на два. Этого абсолютно недостаточно. Надо оставаться до восстановления обоняния. Здесь на этот счет условия неблагоприятные.
Обедал. Лежа, читал Temps. Заснул (недолго). Сейчас 3 1/2. Через 1/2 часа чай. Отложить прогулку? А вдруг дождь. Пожалуй, пойду сейчас.
Наталочка, что вы делаете теперь? Отдыхаете (от меня)? Или у тебя операция? Опять флюс? Как бы хотелось, чтоб ты оправилась полностью. Как бы хотелось для тебя крепости, спокойствия, немножко радости.
С тех пор как приехал сюда, ни разу не вставал мой бедный х…Как будто нет его. Он тоже отдыхает от напряжения тех дней. Но сам я, весь, — помимо него, — с нежностью думаю о старой, милой п… Хочется пососать ее, всунуть язык в нее, в самую глубину. Наталочка, милая, буду еще крепко-крепко е… тебя и языком, и х… Простите, Наталочка, эти строчки, — кажется, первый раз в жизни так пишу Вам.
Обнимаю крепко, прижимая все тело твое к себе. Твой Л.
19/VII, 8 ч. вечера. Ездил в Huesca (кажется, так), за три километра сдавать «юнкерское» письмо (получила ли?), вернулся, ходил по открытому коридору, думал о тебе, конечно, — легко поужинал и пишу при свете лампы. Тянет к письму и к дневнику, особенно вечером, а с другой стороны, боюсь разогреть себя писанием: это не даст уснуть.
Я оборвал только что письмо, чтобы записать несколько строк в дневнике. Я пишу его только для тебя и для себя. Мы вместе сможем уничтожить его…
Боюсь, слишком много пишу тебе — работа для твоих глаз. На этом остановлюсь, почитаю «Temps», хотя писать при этом свете легче, чем читать.
20 июля. Встал в 7 часов. Писал дневник (свыше 7 стр[аниц]) — только для тебя. После завтрака поеду верхом. Сейчас буду читать «Temps».
12.30 минут. Испытание я выдержал выше всяких ожиданий: проехал десять километров верхом — рысью, галопом, карьером — наравне с тремя заправскими кавалеристами (Казас и Сиксто служили в кавалерии). Чувствовал себя очень уверенно. Какая прекрасная панорама! Пишу после отдыха в 10 минут.
Встряска для организма первоклассная. Софья Андреевна [Толстая] пишет о своём Льве: ему 70 лет, проехал 40 вёрст верхом, а после того «отнёсся ко мне страстно». Молодчина этот «старый хрен в толстовке»! Но надо сказать, что если вообще он способен был в 70 лет ездить верхом и любить, то именно прогулка должна была настроить его «страстно»: помимо обшей встряски организма — специфическое трение… Женщина, которая сидит на лошади по-мужски, должна, по-моему, испытывать полное удовлетворение.
Однако после сегодняшнего опыта я совершенно отказываюсь от мысли увидеть тебя верхом: лошади горячие, слишком опасно…
Только что получил письмо и посылку. Очки для чтения у меня есть, это запасные. Письмо твоё, вернее, два письма, от 13-го и 18-го и 19-го, только что прочитал с волнением и нежностью, с любовью, с тревогой, но и с надеждой. Наталочка. Сомнение с меня перешло на тебя. Нельзя сомневаться! Мы не смеем сомневаться. Ты поправишься. Ты окрепнешь. Ты помолодеешь. «Все люди ужасно одиноки по существу», — пишешь ты. Эта фраза резанула меня по сердцу. Она и есть источник мучительства. Хочется вырваться из одиночества, слиться с тобой до конца, растворить всю тебя в себе, вместе с самыми затаёнными твоими мыслями и чувствами. Это невозможно… я знаю, знаю, Наталочка, — но мы всё же приближаемся к этому моментами через большие страдания…
Ты пишешь: в старости внешний вид зависит от настроения. У тебя это было и в молодости. На другой день после первой нашей ночи ты была очень печальна и выглядела старше себя на 10 лет. В счастливые часы ты походила на мальчика-фавна. Эту способность изменяться ты сохранила на всю жизнь. Ты поправишься, Наталочка, не теряй бодрости.
Сейчас около 4[-х]. Я пообедал и отдохнул. Собирается дождь, и я пишу в крытой галерее. Верховая езда отразилась только в седалищных мышцах: чуть-чуть ноют. Но какой это здоровый спорт! Я опасался влияния на кишечник, — ни малейшего!
Перечитал вторично твоё письмо. «Все люди ужасно одиноки по существу», — пишешь ты, Наталочка. Бедная, моя старая подруга. Милая моя, возлюбленная. Но ведь не только же одиночество у тебя было и есть, не только одиночество, ведь мы живём ещё друг для друга. Поправляйся! Наталочка!
Не знаю, как быть при отъезде. Хозяйке надо бы какой-нибудь подарочек. Пожалуй, и управляющему другого имения (он лошадей посылает). Может быть, что придумаешь, а также привезёшь или пришлёшь 2–3 фотографии? Надо работать. Крепко обнимаю, целую глаза, целую руки, целую ноги.
Твой старый
Все тревожные мысли и чувства записываю в дневник — для тебя. Так лучше, чем тревожить тебя в письмах. В дневнике я излагаю спокойнее, и ты можешь спокойнее прочесть. То, что записываю в дневнике, нимало не омрачает напряжения моей нежности к тебе. Ещё хотел сказать (это не упрёк, ничуть, ни капли), что мой «рецидив» (как ты пишешь) вызван до известной степени твоим рецидивом. Ты как бы продолжаешь (даже написать трудно!) соперничать, соревновать… С кем? Она для меня — никто. Ты для меня — всё. Не надо, Ната, не надо, не надо, умоляю тебя. Если у тебя что-либо неблагополучно, я из Пачуки выеду прямо в Койоакан. Но надеюсь, у тебя всё благополучно (относительно, конечно). Я сидел вчера на солнце, сегодня ехал верхом под солнцем, — температура у меня вполне нормальная, скорее пониженная. Нет, физически я окреп, и морально крепну. Скажу, что в дневнике я отошёл от того эпизода, который занимал нас всё последнее время. Я и в этом уже вижу большой прогресс.
НА-ТА! НА-ТА! Поправляйся, НА-ТА-ЛОЧ-КА!
Твой старый пёс…»
Про «рецидив», то есть новое увлечение другой женщиной, в данном случае — Кало, Наталья в ответ написала мужу с горечью: «О, если бы можно было изжить его, как изживается рецидив физической болезни. Как я сегодня ночью, просыпаясь, чувствовала твое сдержанное волнение, твои сомнения, твое мученичество и боязнь мучительства, борьбу с самим собой и необходимость для спасения нашей жизни продолжать и то и другое». 21–22 июля она впала в депрессию: «Не хочется видеть людей, жизнь кругом, суету… Не хочется есть… Мне хочется упасть на пол и не вставать больше». Уже то обстоятельство, что написание небольшого письма заняло два дня — 21 и 22 июля, говорило о подавленном и потерянном состоянии, в котором пребывала Седова: она не в силах была завершить в один день короткое письмецо. Тем не менее «юнкерский» абзац письма от 19 июля Седова оценила по достоинству, подыгрывая мужу и тоже переходя на «вы»: «А кончается это письмо, действительно, так, как никогда не изволили писать, мой родной, старый возлюбленный». Это были слова не только прощения, но и подлинной любви, сохранившейся до пожилого возраста.
Иногда, правда, Троцкий как бы переходил в контрнаступление, вспомнив вдруг эпизод — действительной или вымышленной — любовной связи Натальи с неким ее сотрудником по Наркомату просвещения почти двадцать лет назад, в связи с чем теперь Седова вынуждена была оправдываться. Более того, Троцкий специально позвонил Наталье, чтобы продолжить сцену ревности по телефону, причем междугородный разговор супруги вынуждены были вести по крайне несовершенной и плохо работавшей линии, так что громкий и требовательный голос Троцкого и робкие оправдания его жены слышали все находившиеся в это время в «Голубом доме».
Ко времени возвращения Троцкого из «отпуска» в конце июля непостоянная Фрида Кало также, видимо, охладела к своему пожилому любовнику. Вряд ли в ином случае она воздержалась бы от интимных встреч с ним на лоне природы. В июле 1937 г. Фрида писала своей подруге Элле Волфи (жене американского публициста и одно время сторонника Троцкого): «Я очень устала от старика». Любовные отношения были прерваны. По просьбе Троцкого Фрида возвратила ему его письма. Лев Давидович мотивировал свое требование тем, что письма могут оказаться в руках «ГПУ». В архиве Троцкого возвращенные ему письма к Фриде не сохранились. Остается предположить, что, как и дневник 1937 г., они были уничтожены. Даже в этом Троцкий повторил Ленина (хотя конечно же в 1937 г. Троцкий знать об этом не мог). Ленин в аналогичной ситуации, с согласия своей возлюбленной, тоже уничтожил свою переписку с Арманд. Косвенное свидетельство этого содержится в одном из сохранившихся писем Ленина: «Пожалуйста, привези, когда приедешь (т. е. привези с собой) все наши письма (посылать их заказным сюда неудобно: заказное письмо может быть весьма легко вскрыто друзьями. И так далее…) Пожалуйста, привези все письма сама и мы поговорим об этом». Чтобы письма не были «вскрыты друзьями» (Крупской), их уничтожили. Осталось всего несколько писем Ленина к Арманд, содержавших фрагменты любовных отношений.
О том, что в июле 1937 г. Троцкий и Кало решили «расстаться», писал в своих воспоминаниях многолетний секретарь Троцкого Хейженоорт: «Оба они решили отойти друг от друга. Фрида чувствовала, что она привязана к Диего, а Троцкий испытывал те же чувства по отношению к Наталье. В то же время последствия скандала могли быть очень серьезными и зайти слишком далеко». К сказанному следует добавить, что сам он стал любовником Фриды через непродолжительное время после ее разрыва с Троцким. Прекратив интимную связь, бывшие любовники сохранили вначале вполне дружеские отношения. У Фриды они дополнялись глубоким уважением к Троцкому. В честь 7 ноября 1937 г. она подарила ему автопортрет (известный под названием «Между портьерами») с надписью «Льву Троцкому с глубокой любовью я посвящаю эту работу». Но Лев Давидович к этому времени настолько охладел к Фриде и ее творчеству (а Наталью все, что было связано с Фридой, так раздражало), что при переселении из «Голубого дома» он даже не взял с собой эту работу. Позже она была передана в Национальный музей искусства женщин в Вашингтоне.
В последний раз Троцкий встретился с Кало в первых числах января 1939 г. перед ее отплытием во Францию. Она ехала с гуманитарной миссией. Завершалась победой генерала Франко гражданская война в Испании. На территории Франции оказались тысячи беженцев-республиканцев и бойцов интернациональных бригад, в том числе немалое количество членов просоветских компартий. Кало отправилась за океан, чтобы участвовать в организации отправки части эмигрантов в Мексику. Сама же Кало вскоре после этого вновь поменяла свои политические привязанности, возвратившись в компартию. Незадолго до своей кончины (она умерла в 1954 г.) Фрида приступила к работе над портретом своего нового кумира — Сталина. Ей удалось в основном запечатлеть облик этого покинувшего уже землю диктатора, но завершить работу художница не успела. В Доме-музее Фриды Кало рядом с ее инвалидной коляской стоит подрамник с холстом. Сталин на неоконченном портрете суров, его брови нахмурены, на нем парадный белый китель. Не хватает маршальского погона, который Фрида Кало дописать не успела.