Вполне в духе мелодраматического нагнетания напряженности в экранизации «Войны и мира» существенно переоценена сфера частной жизни. Противоречия между личным и общественным, между частными судьбами и большой историей, играющие в романе решающую роль, в экранизации сильно сглажены. А дальше создателям фильма пришлось сократить рассуждения о судьбах государств и ограничиться лишь отрывками военных действий. Подобная стратегия превращает и фигуру Наполеона со всеми его противоречиями в жертву, и зрителю трудно, почти невозможно, соединить его привлекательность, с одной стороны, и крах под Москвой – с другой. Столь же маргинальной фигурой остается и Александр I, который включен в фильм практически за приятную наружность. Встреча императоров в Тильзите показана во всем блеске, но, увы, эта сцена проливает мало света на истинный смысл события. И когда Николай Ростов в фильме не раз подчеркивает свой патриотизм, отсутствие большого контекста приводит к тому, что это так и остается пустой формулой. Означенная стратегия коснулось и образа князя Андрея. С одной стороны, как личность, он представлен убедительно: он порядочен, служба для него – главное, он предъявляет высокие, порой даже слишком высокие требования к себе и окружающим. Однако, с другой стороны, не совсем понятно, почему, так мечтая о карьере и о славе, он бросает службу в Генеральном штабе и возвращается в полк. У Толстого это ключевая сцена для понимания характера князя Андрея, ведь лишь в полку может проявиться сила народная, которой в штабе можно только управлять.
Зрители мелодрамы ждут сильных чувств, и эта психологическая реальность, это «зрительское чувство» лежит в основе любого мелодраматического действия, или, как пишет Германн Каппельхофф, «Цель такого рода действия – не сообщение или презентация, но возбуждение чувств; оно направлено на инсценирование самоценных переживаний в темном пространстве зрительного зала». Предпосылками к возникновению такого рода переживаний являются не только упрощение, ясность и однозначность, но также акцентирование и продление во времени эпизодов, обладающих сильным эмоциональным воздействием. В «Войне и мире» к ним, без сомнения, можно отнести сцену новогоднего бала, в которой только один танец Наташи и князя Андрея со сменой верхних, нижних, боковых ракурсов, с нарастающим темпом музыкального сопровождения, продолжается почти две минуты. К тому же бал, с его пышными нарядами и дорогими интерьерами, предполагает дополнительную зрелищность, оправдывающую, исходя из логики жанра, продолжительность сцены. Такую же нагрузку несет и эпизод смерти старого графа Безухова с церковным пением и священниками в шитых золотом одеждах. С их яркостью контрастирует маскообразное лицо похожего на зомби умирающего, который, как в фильме ужасов, собрав последние силы, хватает костлявой рукой свое завещание, чтобы его не украли.
Анализируя воздействия жанра на зрителя, Томас Кебнер задается вопросом, какие стечения обстоятельств неизбежно вызывают сострадание и жалость, и формулирует три параметра. В качестве первого параметра он называет оппозицию «разновременность-одновременность». Под разновременностью подразумевается печаль несбыточного, осознание nevermore, то есть грусти от того, что прошло и чего нельзя изменить, невозможно вернуть или исправить. Так, в экранизацию «Войны и мира» включена встреча Наташи и тяжело раненного князя Андрея, когда оба они слишком поздно понимают, как много значили друг для друга. Приближающаяся смерть дает зрителю возможность «вживую» пережить вместе с героями nevermore. Вместе с тем в таких сценах заложен потенциал одновременности, «спасения в последнюю минуту», когда «еще не поздно», еще можно простить друг друга. Это «еще не поздно» подчеркивается и в сцене между князем Андреем и Анатолем Курагиным, когда оба, тяжело раненные, протягивают друг другу руки на крупном плане. Успевает защитить от гнева крестьян Марью Болконскую и Николай Ростов, их сердечный обмен взглядами предвосхищает счастливое завершение их отношений.
В качестве второго параметра Кебнер называет ситуацию покинутости или бесприютности, противостоящей на эмоциональном уровне ситуации сопереживания. Покинутость в экранизации наиболее ярко проявляется в любовных неудачах женских персонажей, например, когда Наташа напрасно ждет князя Андрея, или в сцене, когда Соне приходится смириться с охлаждением Николая Ростова. Но волны сопереживания вновь объединяют героев, когда Николай приезжает домой с войны или когда считавшийся пропавшим Пьер Безухов возвращается в охваченную пожаром Москву, идет к полусгоревшему дому Ростовых, откуда доносится музыка, и застает там играющую на рояле Наташу.
Третий эмоциональный уровень Кебнер видит в расставании и начале новой жизни. Примером тому служат трогательное расставание графини Ростовой с уходящими на войну сыновьями и сообщение о гибели младшего сына. Однако наиболее яркой в этом отношении можно считать сцену прощания Платона Каратаева и Пьера Безухова, когда в игру вводится важный эмоциональный фактор – простой человек: обессилевший Платон Каратаев, умирая, обязательно хочет передать свою собачку в руки друга.
Концентрация чувств достигает кульминации, когда считавшийся погибшим князь Андрей приезжает домой и первым его, можно сказать, восставшего из мертвых, узнает верный слуга. Князь Андрей застает жену в родовых схватках, он хочет начать все сначала, однако этому желанию не суждено сбыться: маленькая княгиня умирает. Ее безжизненное лицо смонтировано с личиком новорожденного сына, как будто зрителю недостаточно одной причины для горьких и обильных слез.
Все эти чувствительные сцены сопровождаются соответствующей музыкой, которая зачастую заранее провоцирует зрительское сочувствие. В «Войне и мире» композитор Ян Качмарек, удостоенный за свою музыку к фильму Марка Форстера «Волшебная страна» (2004) «Оскара», как будто подстилает под фильм звуковой ковер. В наиболее драматических сценах он неизменно поражает зрителя обязательным крещендо смеси собственных сочинений и произведений классического репертуара от Бетховена до Шопена. Однако и в созерцательных эпизодах музыка эмоционально подталкивает зрителя, – к примеру, когда князь Андрей проезжает в коляске мимо голого дуба, музыка вполне отвечает его подавленному состоянию, на обратном же пути она звучит куда оптимистичней, что вполне естественно: прощай, уныние, дуб преобразился, впереди у князя Андрея полная надежд и любви жизнь. Следует отметить, иногда создатели фильма обращаются с музыкальным сопровождением весьма вольно: в одной из сцен звучит ноктюрн Фредерика Шопена, написанный только в 1830-м году, в другом случае Наташа вместо того, чтобы заниматься пением, играет известную каждому зрителю Лунную сонату Бетховена.
Транснационального зрителя нельзя лишить эмоционального воздействия флера императорской России. И здесь к его услугам обычный набор стереотипных картин, прекрасно известных по экранизациям других произведений русской литературы: березовые рощи, катание на тройках на фоне элегических равнинных ландшафтов, роскошные дворцы и дома высшей аристократии, цыганские хоры с прекрасными цыганками и т. п. Семейные усадьбы Болконских, Безуховых и Ростовых выполняют в фильме еще одну функцию – подсказывают зрителю, куда переместилось действие и какое на дворе время года. Этой же цели служит демонстрация фасада того или иного здания с подъездной аллеей, парадной лестницей и лужайкой. В результате смены места действия происходят в фильме довольно однообразно: всадник или возница подъезжает к главному входу, монтажное соединение, фасад соответствующего здания, монтажное соединение, и добро пожаловать на парадную лестницу или сразу в гостиную.
Создатели фильма явно злоупотребляют этим приемом, как, например, в сцене в Лысых Горах: у Лизы начались схватки, послали за доктором, но вместо него совершенно неожиданно появляется князь Андрей, в итоге вся сцена представляет собой троекратную демонстрацию роскошного господского дома на фоне ночной метели.
Такие кадры – лучшее доказательство того, что Дорнхельм ориентировался на другую публику, нежели Бондарчук. Он совершенно справедливо исходит из того, что имеет дело со зрителями, не читавшими даже коротких выдержек из романа Толстого. Поэтому сравнение двух семиотических систем на зрительском уровне вряд ли возможно и экранизация Дорнхельма зачастую предлагает лишь ориентир и разворачивает действие так, чтобы у тех, кто смотрит, не возникало никаких сомнений и неясностей. Бондарчук же снимает для зрителей, которые не только хорошо знают роман, но даже идентифицируют себя с его героями, и, следовательно, может уделять меньше внимания сюжетным переходам и связкам.
Прием в ежедневной и еженедельной прессе
Полемика по поводу экранизация Дорнхельма в научно-исследовательской литературе до сих пор не завершена. Пока только по статьям в ежедневных и еженедельных изданиях можно составить впечатление о том, какой отклик она получила у зрителя. Общим для этих статей можно считать то, что все они вышли в узкий временной промежуток демонстрации фильма и что все они с готовностью повторяют то, что было написано в пресс-релизах, предварявших показ фильма. Интересно отметить, что в наиболее обстоятельных статьях оценки рецензентами разных национальностей вклада своих стран существенно расходятся.
Немецкоязычная межрегиональная пресса в целом дала экранизации Дорнхельма весьма положительную оценку, увидев в производстве подобных мини-сериалов верный путь, который позволил бы немецким общественно-правовым телеканалам сделать наконец решительный шаг от квотирования и рекламы в сторону качественного телевидения. Выражению общей позитивной установки способствуют оценки: «костюмный, но не банальный», «не произведение высокого искусства, но прекрасное развлечение»или «этот каретно-пушечный фильм – произведение большого телевидения». Более строгие критики возражали: «нечто среднее между неповоротливостью и эфирностью» или «привет от Розамунды Пилчер», в экранизации они видели «толстую книгу с картинками», а в том, что получилось, – «лишенное всякой иронии скучное зрелище». Автор одной статьи даже задавался вопросом, почему «столь престижное произведение такого масштаба нужно было втискивать в рамки четырехсерийного фильма, демонстрируемого в праздник. Неужели вы не верите, что и через несколько недель зритель не забудет героев и действие фильма?» Обобщая, можно сказать, что немецкоязычных рецензентов заботит в основном контекстуальное соответствие, будь то ссылки на прежние экранизации или общепринятые условности телевизионных экранизаций вообще. Складывается впечатление, что создатели фильма не только прочитали критическую литературу о романе и его авторе, но и использовали ее в качестве дополнительной информации. Надо признать, что подробные статьи весьма информативны, хотя ни в одной из них не подчеркиваются заслуги собственной страны.
Российских же рецензентов занимает исключительно вклад России в производство фильма. К сожалению, только в двух отзывах авторы хоть немного выходят за эти рамки, но в обоих чувствуется своего рода вздох облегчения, что экранизация оказалась не столь плохой, как можно было предположить. За этим хорошо просматривается исходная посылка, что только русские способны экранизировать русские классические романы вообще и в частности произведения Толстого. С другой стороны, авторы рецензий не могут не быть довольны тем, что мир интересуется русской литературой. Удовлетворены они и исполнением ролей российскими актерами; в одной из статей цитируются слова сыгравшего Александра I Игоря Костолевского: «В иностранных фильмах нас всегда приглашают на роли негодяев и проституток и никогда – нормальных людей». Рецензия в «Литературной газете» дает, с одной стороны, трезвую оценку фильму, утверждая, что пусть это и не великое произведение киноискусства, но крепкая профессиональная работа. С другой стороны, автор рецензии сразу же пускает в ход аргумент о национальной душе: радость от того, что телевизионный Пьер не оскорбил национальных чувств, и облегчение при мысли, что роль Кутузова доверили русскому актеру. Автор идет еще дальше, утверждая, что, в конце концов, это патриотический фильм, снятый из любви к России и способный искренне тронуть «доверчивое русское сердце».
Французские рецензенты видят в экранизации много положительного и снова и снова цитируют Николя Троба, французского продюсера, который задавая общий тон, акцентирует внимание на романтическом значении истории: «Мы хотели дать толчок современному звучанию романа, люди недооценивают романтическую ценность этой истории». О романтике пишет и Le Monde: «Фильм, снятый на фоне великолепных ландшафтов, выдвигает на первый план романтическую сторону повествования, не задерживаясь на длинных описаниях наполеоновской военной кампании». Не может удержаться от восторгов L’Humanite: «Фильм с легкостью мог превратиться в паточную картинку с прекрасными костюмами. Но – ничего подобного! Эта экранизация – поистине шедевр. (…) Хоть раз телевидению удалось продать произведение благодаря не актерскому составу, а общей гармонии фильма. И это большое достижение». Le Telegramme хоть и напоминает о плохой синхронизации, но в целом находит новую экранизацию классического романа успешной.
Ведущие газеты Италии (La Repubblica, Corriere della Sera, La Stampa) тоже откликнулись на выход фильма, в них, как и во французских, также подчеркивается его романтическая сторона. В положительных рецензиях отмечается вклад фильма в культуру и значение подобного проекта для Европы. Эту оценку разделяют Этторе Бернабеи и руководство итальянского государственного телевидения RAI, выражающие удовлетворение столь успешным европейским сотрудничеством и гордость значительным вкладом Италии. Они видят в экранизации важную веху в деятельности государственного телевидения, положившего на обе лопатки незатейливые поделки частных телеканалов, что можно рассматривать как очевидный выпад против премьер-министра Сильвио Берлускони и его телевизионной империи. Разгромную статью написал в L’Unita Роберто Брунелли. Автора искренне возмутило превращение романа в ультрамегадраму. Он методично перечисляет «грехи» экранизации: «избыток экипажей, княжеских дворцов, бальных зал, военных мундиров, сверкающих сабель и, самое главное, сентиментальнейшей любви», «у Наполеона лицо заурядного служащего кадастрового ведомства», «душа романа Толстого Пьер производит впечатление то полного идиота, то студента-недоучки», а «Наташа похожа на девушку из рекламы гигиенических прокладок». Автор, видимо, даже не замечает перевода экранизации в жанр мелодрамы, когда пишет: «Кажется, будто Дорнхельм со всеми его 15-ю тысячами статистов заблудился среди безупречных цветов и лугов дневной баварской теленовеллы «Штурм любви».