Больше они особо и не разговаривали. На следующий день Таня опять пошла на службу. Потом – ездила в разные храмы, возвращаясь одинаково спокойной, благостной и такой тихой, что и говорить с ней было не о чем. Да и о чем тут было говорить?
И тогда Вера впервые столкнулась с тем, что есть в жизни такое, о чем даже говорить не надо. Не передаваемое словами. Это – состояние самого бытия такой глубины или такой высоты, что вся остальная жизнь рядом с ней кажется зряшной, пустой, бестолковой и бессмысленной. Именно такие чувства испытала она, когда Таня уехала, кротко, со светлым лицом проговорив:
– Спасибо за все. Спаси бог! – и ушла, словно ее и не было.
Только она была. И была она таким посланником света, веры – только сейчас это стало понятно. Потому что после знакомства с Таней, после встречи с этими ее состояниями – такой внутренней тишины и какой-то удивительной правды, ради которой и в которой она жила, неминуемо стали приходить вопросы – о вере, о боге, о том, что же такое происходит с людьми в этой вере, когда благодать входит в их души. После этого и начался Верин поиск бога и своей веры, которую с таким-то именем точно нужно было иметь.
И опять только сейчас, оглядываясь на тот период жизни издалека, из сегодняшнего дня, увидела Вера то, что тогда ей было незаметно. Как после знакомства с Таней, которое словно в ней что-то тронуло, – («Душу мою тронуло!», – пришло осознание) – начался ее путь к богу.
Она действительно искала его. Будучи по природе умной и рациональной, все понять хотела: чем один бог, один образ бога, людьми созданный, от другого отличается. Чем христианство лучше магометанства или чем баптисты отличаются от классических христиан.
Она ходила в храмы, пытаясь понять, ощутить их атмосферу, пытаясь осознать смысл вековых ритуалов. Она шла к богу сначала через ум, через желание понять концепции, которые несли учителя божьи. Но начало было положено. Начало, которое привело ее к Богу. К переживаниям моментов этой благодати, просветления, к открытому сердцу, с которым она и жила сейчас.
Это начало было положено Таней, оказавшейся однажды перед дверью ее квартиры.
«Благословен тот день, когда она появилась в моей жизни», – подумала Вера.
И сказала фотографии, на которой среди моря людских голов была Танина голова, сказала искренне, от всей души:
– Благодарю, благодарю…
А дальше, перебирая фотографии, вспоминала уже коротко.
Это – сотрудники из педучилища… Вот и она – Наталья Игоревна, вредная и противная старушенция, из-за которой уволилась Вера, не желая подчиняться распоряжениям спесивой и сварливой женщины. Но благодаря этому вышла она в мир, в поиск себя. И на пути этом встретила Машу, которая стала ее – наставницей? старшей сестрой? С Машиной легкой руки начала обучаться новой специальности, в которой сейчас – профессионал.
И странно было, что вредная эта «старушенция» такую хорошую роль сыграла в ее жизни.
А это молодая женщина, с которой познакомились в санатории. Жили они в одной комнате, часами говорили о любимых книгах, о переживаниях своих душевных. Вечерами приходили они в конец парка, на высокий холм над Волгой, и подолгу сидели на холме и смотрели на реку и молча – в глаза друг другу. И было в их взглядах такое единение, что поняла она в одно мгновение, что такое родственные души. И потом столько раз встречала это в людях, даже угадывала родственную душу среди множества людей. Словно бы только по глазам…
Глядя на улыбающееся лицо свое, вспоминала, что это муж фотографировал в вагоне поезда, когда уезжала она в отпуск к морю.
– Сниму тебя перед отъездом, – говорил он, – потом сравним, какая ты вернешься – загорелая, отдохнувшая…
И хотела уже было снимок отложить, но, увидев попавшую на заднем плане в кадр женщину, привычно всмотрелась в лицо, чтобы вспомнить, узнать, кто это, и обрадованно охнула, словно встретилась со знакомым человеком.
Да это же та женщина, имени которой она не знает, с кем она даже не познакомилась, находясь в одном купе, – которая показала Вере ее саму со стороны.
Женщина эта, толстушка, существо с двойным подбородком и рыхлым телом, как только заняла свое место в купе, так тут же достала пачку чипсов и начала их жевать, пока поезд еще не тронулся. А когда чипсы закончились, достала семечки, после них – пила чай с вафлями, потом – бесконечно жевала, читая потрепанный женский роман.
И Вера, сначала с улыбкой, иронично наблюдая за постоянно жующей этой соседкой, в какое-то мгновение вдруг с ужасом узнала в ней себя: сама любила вот так с книжкой, за чаем чего-нибудь пожевать. И своя привычка эта не казалась ужасной. Но, наблюдая со стороны, как бесконечно жует эта женщина, видя ее бесформенные телеса, поросячьи глазки, Вера подумала с ужасом: «Я такая же! Господи, это же я так делаю! Господи милостивый, это же я скоро в такую разжиревшую тетку превращусь!»
И отвращение так ее пробрало, что в одно мгновение излечилась она от этой привычки и остаток пути до моря ничего не жевала, и потом, валяясь на пляже, читая роман, ничем его не «закусывала», не покупала больше никаких сухариков, пирожков, чипсов, семечек – ничего!
«Во дела, – подумала она сейчас, – получается, что даже незнакомый и неприглядный человек меня чему-то хорошему научил!..»
И подумала с удивлением: почему раньше, просматривая фотографии, толстушку эту не замечала? И ответила легко: потому что после того отпуска на другие фотографии смотрела, где была она загорелая, постройневшая и помолодевшая – оказывается, благодаря этой незнакомой женщине! А после, наслаждаясь красотой своего тела, уже не мыслила себя в другом теле. И, чтобы поддержать эту стройность и красоту, перешла на здоровое питание. Потом пошла заниматься танцами, просто для движения. Потом – плавно перешла на занятия йогой, которые стали не только физической практикой, но и духовным путем.
«Вот это толстуха! – подумала Вера. И уже привычно добавила: – Вот это люди!»
Глядя на стопки своих альбомов, в которых лежали сотни фотографий, на которых присутствовали люди, поняла, осознала впервые: они составляли, наполняли ее жизнь, делая ее жизнью. Каждый из них был кем-то важным для нее. Что-то сделал для нее. Чему-то ее научил. Что-то ей дал. От чего-то спас. К чему-то подтолкнул…
И впервые поняла она их количество и масштаб их участия в своей жизни.
Люди, люди, люди – окружали ее всю жизнь.
Они вели ее по жизни.
Они обижали ее и радовали.
Они давали веру и одиночество, дарили радость и горе, делая ее сильнее, выше, спокойнее, умнее.
Они разрушали. Они возрождали – после разрушения. Они закаляли ее.
Странно и одновременно хорошо было осознавать: когда один человек разрушал ее – находились другие, которые протягивали руку помощи, помогали подняться, спасали, давали веру.
Когда одни обижали – другие были рядом в беде, слушали ее, или вытирали слезы, или выпивали с ней рюмку, чтобы снять напряжение, или пили с ней чай. Они обнимали ее, веселили, успокаивали, утешали.
И каждый человек слово направлял, передавал ее другому, который тоже поправлял, помогал осознавать себя.
Каждый человек был частью цепочки – ее Пути жизни. И Вера шла по ней – от человека к человеку, от ситуации к ситуации, от опыта к опыту – к себе, к пониманию себя и своей жизни.
И они, люди, были, продолжают быть и будут с ней всегда, проводя дальше – по пути ее жизни.
И уже лежа в постели после долгого этого вечера она все думала о них. Думала просто:
– Люди… Люди… Люди… Хорошие мои, дорогие мои люди…
И лежала, повторяя искренне, от всей души:
– Всех благодарю – за все!
– Всех благодарю – за все…
– Всех – благодарю…
Девочка из фильма
– Ну что, сорок пять – баба ягодка опять?! – прокричала Наташка, как только Светлана открыла дверь, и, войдя, чмокнув подругу в щеку, продолжила все так же громко, как всегда разговаривала: – Ну что, подруга, поздравляю! Дожила, сподобилась…
Снимая сапоги, вешая шубу, она продолжала не говорить, кричать:
– Да, сорок пять – это не шутки! Не каждая баба доживет до такого возраста при такой проклятой бабьей жизни!
Маша, Светина дочь, выглянув из комнаты, сказала сдержанно: «Здрасьте, теть Наташ…» и дверь закрыла. И Света, слыша это тихое приветствие и тихий стук двери, подумала: «Их величеству это не понравилось! Дал же бог дочь – прям из института благородных девиц, сама воспитанность и смирение! Нет, чтобы выйти, нормально с человеком поздороваться, посмеяться… Нет, ей не до гостей, тем более не до Натальи, с ее простотой. Конечно, она ведь у нас особенная, не как все. У нее все не как у людей. Это мать у нее – обычная, простая женщина, и подруга у матери такая же. Хотя, между прочим, у них обеих университетское образование!..»
В последнее время она каждый раз, когда думала о дочери, чувствовала настоящее раздражение – тоже мне, небесное создание, от земли оторванное!.. От мужа ушла – видите ли, разлюбила, ошиблась, не тем он оказался человеком. Другого, нормального мужика, которого Светлана ей предлагала, отвергла. Все ждет любви какой-то неземной, нереальной… Харчами перебирает, сама не знает, чего хочет…
И, пока накрывали они с Наташкой стол, пока доставала она приготовленные к этому дню салатики, нарезки – все в маленьких салатницах, на маленьких тарелках – куда им, двоим, много? – Света продолжала с раздражением думать о дочери. Могла бы выйти, с ними, двумя тетками, посидеть по-человечески, поболтать, мужиков пообсуждать. Винца бы рюмку выпила, глядишь – и настроение поднялось бы, а там – и в жизни бы что-то изменилось.
Но Машка никогда – с самого детства – не принимала участия в их с Наташкой посиделках. Даже когда была она маленькой и Наташка приходила в гости, не хотела она с ними за столом сидеть, в свою комнату уходила. Когда стала подростком – с нескрываемым осуждением смотрела на стандартный этот накрытый стол: несколько салатиков, несколько тарелочек с сыром-колбасой, неизменная бутылочка-другая вина, тортик. Все, как всегда, при их привычных встречах. И по взгляду Машкиному было видно, что не одобряет она ни встреч этих, ни дружбы, ни бабьих посиделок, которые всегда были похожи одна на другую: выпили, побазарили, мужиков пообсуждали, переживаниями своими, обидами поделились, чаю с тортиком выпили, сетуя, что килограммы набирают от тортиков этих вредных. Все как всегда. Не могла Машка понять по молодости своей, что во встречах этих – пусть обычных, понятных – получали они, две одинокие женщины, друг от друга что-то важное, нужное. То ли поддержку. То ли участие. То ли просто возможность выплеснуть недовольство своей женской судьбой…
Подруги закончили приготовления, уселись за стол, Наташка, подняв бокал, произнесла громогласно:
– Ну, подруга, как говорится, чтобы ты и дальше цвела и пахла!
Они выпили, закусили салатиком, обсуждая, правда ли, что майонез – «легкий», которым Светка салаты заправляла, – на самом деле легкий и не такой вредный, как обычный? И, сойдясь на том, что все одно – вредный это продукт, жирный, калорийный и для них неподходящий, продолжили с аппетитом есть салат.
И только чуть насытившись, Наташка сказала:
– Ну что ж, теперь перейдем к подаркам.
После этих слов она, как фокусник, со словами «алле-ап!» достала из сумки конверт, положила на стол и с загадочным видом произнесла:
– Вручаю тебе, подруга, редкий подарок. Думаю, тебе понравится…
И видно было, что самой Наташке скорее хочется подарок этот Светке показать, но она конвертом этим перед ее лицом помахала, потом – руку с ним за спину завела и сказала таинственно:
– Веришь, подруга, я, когда это обнаружила, сама щенячий восторг испытала… Думаю, ты меня поймешь!
И Светлане конверт этот торжественно вручила.
А та на мгновение даже помедлила, перед тем как открыть его. Действительно какое-то волнение испытала она: что там? Уж если Наташку так пробрало, это о многом говорит…
Света конверт открыла, заглянула в него и увидела там фотографию какую-то, старую, это было видно по ее выцветшим краям с мелкими заломами. И она осторожно достала ее двумя пальцами и посмотрела, в первый миг даже не поняв, ни кто, ни что на ней изображено.
Наташка молчала – видно, ждала реакции. А Света, испытывая волнение, вглядывалась, узнавала и не узнавала – фонтан какой-то, группу женщин в рабочих костюмах, косынках…
Фонтан показался ей каким-то ненастоящим, старым, давно не видела она таких фонтанов, разве что в кино, в какие-то стародавние времена. И тут ее осенило, как вспышка в сознании блеснула – да это же киностудия! Это же они в павильоне на киностудии!
И почему-то даже жаром ее обдало, такое мощное и неожиданное это было воспоминание, и, волнуясь, со слезами на глазах смотрела она на фотографию, разглядывая людей, ища среди них себя, и сразу не нашла, как будто тут ее и не было, но раз Наташка фотографию эту так значительно подарила, значит – должна она там быть, тем более что Наташку, которая с ней на киностудии практику проходила, она на фотографии узнала – была она там тоненькой, глазастой, совсем не такой как сейчас. Подруга давно располнела, лицо ее округлилось, щеки налились, казалось, даже глаза уменьшились. Только волосы остались прежними – черными, волнами спадающими на плечи.
И тут она увидела себя – на заднем плане, самой крайней, совсем неузнаваемой – с нежным детским лицом, с густой челкой до бровей, тоже глазастую, с каким-то не ее, не Светиным взглядом: открытым и словно вопрошающим, как будто что-то хотела спросить или чего-то ждала…
И ощущение от девочки этой – открытой, ожидающей чего-то, было таким пронзительным, таким глубоко чистым, что Света заплакала. Заплакала тоже по-детски, открыто. И Наташка, увидев такую – ожидаемую, наверное, реакцию, – тоже всплакнула и сказала как-то горько:
– Нет, мать, ты глянь – какие девочки были! Какие молоденькие, совсем дети… О таких и говорят – молоко на губах не обсохло!.. И куда только все делось?! – спросила она и, привычно уже, как всегда после каких-то печальных вопросов – к бутылке потянулась, по рюмке налила и сказала громко, с отчаянием: – Давай, подруга, выпьем, за тех нас, которых больше нет! За молодость нашу, которая, блин – прошла! А какая была молодость!..
И выпила смачно, и рюмку громко на стол поставила. Светлана тоже выпила, только тихо, как будто боялась потревожить что-то в себе. Выпила, и, не закусывая, продолжила фотографию рассматривать, узнавая теперь и других женщин, когда поняла – где это и кто это.
– Вот эта же была старшей у нас, как ее звали? Как-то просто…
– Петровна, – подсказала Наташка, и Светлана головой согласно закивала и добавила:
– Она была не старшей, старшей был мужик, помнишь, большой, высокий такой, над ним все эти женщины тогда постоянно смеялись, что он, мужик, целым цехом баб-драпировщиц командует. А Петровна эта была его замом, она всеми нами больше и управляла. А он только приходил, задание давал, в каком павильоне какие декорации надо тканью обтянуть, с Петровной обсуждал, какие полотна делать надо, кого в какой павильон направлять на работу.
И стали вспоминать они с Наташкой, горячась, радуясь этим воспоминаниям, как попали они, студентки университета, на киностудию на практику. Повезло тогда их группе, что именно их отправили не в колхоз какой-то, не к озеленителям, которые в городе остались и каждый день ездили куда-то цветы высаживать, а на самую настоящую киностудию.
Известие, что они целый месяц будут работать на киностудии, казалось сначала каким-то нереальным. Ну чего они, студенты, могут там делать? Оказалось, нужны там были просто разнорабочие. И всю их группу распределили по разным цехам: кого к декораторам отправили, помогать декорации делать, их с Наташкой, неразлучных подруг, отправили к драпировщицам, которые ткани в полотна сшивали, потом обтягивали этими полотнами деревянные остовы декораций. На полотнах этих художники рисовали окна или книжные полки, превращая их в стены комнаты, или дома, деревья, создавая несуществующие улицы. Это было настоящее превращение, происходившее на их глазах. И они, особенно в первые дни своей такой странной, неожиданной практики, наглядеться не могли на эти удивительные ненастоящие улицы, заходили в несуществующие квартиры, в которых половина предметов была просто нарисована на стенах.