И как только появлялась возможность – бежали они к какому-то павильону, где стояли декорации к съемке, с волнением заходили внутрь – в огромные павильоны-ангары, в которых умещались улицы и переулки, стояли корабли или колонны барской усадьбы. Это был какой-то удивительный, нереальный – и реальный мир. Мир игрушечных, ненастоящих предметов, квартир, улиц, городов. Мир разных времен и событий…
А как они любили смотреть на съемки! Какое это было волнующее зрелище – оживающий мир, в котором люди из массовки в костюмах, атрибутах определенного времени занимали свои позиции, двигались, взаимодействовали – и на фоне этой ненастоящей жизни на первом плане – главные герои начинали свое действо, говорили какие-то слова, звучало: «Мотор! Съемка!» – снимался фильм…
Сколько эмоций получали они, две девочки-провинциалки, живущие в студенческом общежитии, всего лишь год обучавшиеся в университете, все еще шальные от самого ощущения, что они живут в таком огромном городе, учатся в университете. В первые дни своей практики они поверить не могли, что оказались в центре такой потрясающей, удивительной жизни, в центре съемок кино, настоящего кино, в возможностях видеть, как снимается кино, как строятся декорации, как оживают улицы и площади искусственных городов, как наполняются они людьми из массовки, делая эту нереальность реальностью.
Каждую свободную минуту, почти все время перерыва, наскоро перекусив, они мчались в какой-то павильон, чтобы увидеть кусок этой – каждый раз разной, другой, нереальной – жизни.
Здесь снимали Островского, и дамы, одетые в платья с затянутыми корсетами, готовились перейти дощатый тротуар несуществующего города.
Здесь разыгрывалась драма: мужчина уходил от женщины, уходил навсегда, и она лежала ничком, устав от слез, – и тишина стояла на съемочной площадке…
Здесь иностранный шпион сидел в роскошной «иностранной» квартире, а на столе перед ним лежали пачки иностранных сигарет (пустые пачки сигарет – они с Наташкой после съемки смотрели) и стояла бутылка виски, (в бутылке была обычная вода, Наташка потом даже попробовала!).
И это постоянное ощущение волшебства, возможности увидеть такое, чего не могли увидеть обычные люди, на мгновение пожить возможной – другой и незнакомой – жизнью волновало, будоражило. И они, наполняясь этими эмоциями, переживаниями в течение дня, продолжали обсуждать их и по дороге домой, и вечером в комнате общежития.
Сейчас, погрузившись в воспоминания, забыв о Светланином дне рождения, подруги вспоминали киностудию, себя – тех, какие они тогда были…
– А помнишь, как мы в перерыве на лавочке сидели, а к нам Евгений Леонов подсел?
– Да, мы с тобой тогда прямо обалдели – живой Леонов к нам садится, да еще с нами разговаривает!
– А он же нам тогда что-то сказал… – вспоминала Светлана, и глаза ее блестели, словно, только что, недавно все это происходило, и было так в ней живо. – Он сказал что-то типа: «Ну что, девчонки, неохота работать?»
– Да, да! – горячо поддержала ее Наташка. – Он так и спросил, и сам сказал: «И мне неохота…»
– Да, это было круто, как сейчас говорят. Такой человек – рядом на лавочке сидит и с нами разговаривает!..
Подруги помолчали, погрузившись в воспоминания, и на лицах их было что-то такое – мягкое, светлое, видно было – в хорошие воспоминания они погрузились…
– А помнишь, фестиваль тогда был, делегация актеров по киностудии ходила, помнишь? Мы все хотели кого-то узнать, лицо какое-нибудь знакомое увидеть…
– Да, точно, был какой-то кинофестиваль, нам тогда дядька этот, начальник наш, билеты приносил, мы же с тобой ходили на просмотры…
– Ну да, ходили, правда, не помню, чего смотрели, но здорово было: просмотр, актеры, режиссеры, как сейчас говорят – тусовка их…
– А помнишь, мы комнату обтягивали, из нее потом декораторы настоящий будуар сделали, а мы с тобой там чай пили после работы…
– Ага, прикольно было… Нас тогда кто-то оттуда прогнал…
– Да, ассистент режиссера, помнишь, девчонка такая важная ходила…
– А помнишь, как Петровна тебя за рукавицы ругала, что ты правых рукавиц нашила, а левой – ни одной?
– Ага, это ведь она сама мне заготовок выдала на правую руку, а на левую – не дала, и я, дурочка молодая, старалась, шила, а мне вместо доброго слова – мат-перемат…
– Да, ругаться они могли, еще те тетки были… А ты тогда, тихоня, хвост поджала, только мяукала чего-то в ответ: «Вы же сами…» Ты тогда такой тихой, молчаливой была – помнишь? Не то что сейчас… Сейчас бы глотку свою луженую открыла… Нет, как все же люди меняются, – сказала Светлана, словно только сейчас осознав, как изменилась за годы их дружбы Наталья. И подумала: как из такой молчуньи и скромницы получилась такая громогласная норовистая тетка?! А сама она, Света, какой стала? Разве скажешь, что была она когда-то этой девочкой – славной, милой, мечтательной?..
И на фотографию посмотрела – как на подтверждение своих мыслей, где эти две девочки славные запечатлены были…
Наташа ушла. На кухне был порядок – Наташка всегда в конце их посиделок мыла посуду, вытирала стол.
– Как будто так и было! – говорила она, довольная собой. – А то что это за гости – придут, насвинячат и уйдут…
Машка затихла в комнате. Пора было спать, но спать Светлане не хотелось. Так взбудоражили ее эта встреча со своей молодостью, с киностудией, что было не до сна.
И она, стоя у окна, глядя на ночной город, ощутила, как будто было это сейчас, совсем недавно – удивительное это, радостное чувство, с которым просыпалась она в своей комнате в общежитии. Было это чувство постоянным, как фон, в котором она тогда жила: радость и удивление, что живет она в таком огромном городе, что она – студентка университета. И радость тогда, летом, что, накинув на себя легкие платья, наскоро умывшись, они с Наташкой, подругой ее, поедут на киностудию, в удивительный, нереальный – сказочный мир.
Ей вспомнилось сейчас, как будто она почувствовала это наяву, – ощущение свежего летнего утра, запах свежеполитого асфальта, доносящийся в окно троллейбуса, легкий ветерок и их с Наташкой радостные лица: они едут на практику на самую настоящую киностудию, где снимается кино!
И подумала она с нежностью, со слезами на глазах: «И вправду, какие девочки были – молодые, радостные, жизни открытые!.. Какая жизнь тогда была – ежедневная радость, волнение, ожидание чуда. Не то что теперь…» – оборвала она себя горько и пошла спать, словно устав от этих воспоминаний.
Но заснуть не могла. Так и блуждала ее память по коридорам киностудии, когда ходили они с Наташкой оформляться на практику, все еще не веря в свое счастье, разглядывая каждого встречного, ожидая увидеть известного актера или режиссера.
Вспоминала она комнату их большую в драпировочном цехе, в котором стояли столы со швейными машинками, лежали рулоны тканей, стопки рукавиц, которые сами драпировщицы и шили, без которых нельзя было обойтись в их обойном деле.
Вспомнила, как в обеденный перерыв выходили они с Наташкой в небольшую зеленую аллейку, садились прямо на траву под березой и наспех съедали нехитрый свой обед: пару бутербродов, приготовленных дома, и яблоко или бутылку молока с булкой – не больно-то разгуляешься на студенческую стипендию, а в столовую или кафе ходить было накладно.
И тут – словно подумала о чем-то важном, таком, что обязательно надо вспомнить, – она встрепенулась, и сонное, расслабленное состояние как рукой сняло. Что-то такое было в воспоминаниях этих, что ее разбудило, даже встревожило. Это кафе! Конечно же, кафе, в которое они с Наташкой пару раз заходили, но которое им было не по карману.
Зайдя в него в первый раз, они поразились, увидев очередь, в которой стояли люди из массовки в костюмах разных эпох, ролей, характеров. Стояли буднично, словно в обычной очереди – рыцарь и старушка в розовом воздушном платье, похожая на добрую фею. Стояли в ярких туалетах танцовщицы из водевиля и «нищие», одетые в рванье.
Они с Наташкой еще пару раз заходили в это кафе, чтобы поглазеть на удивительное зрелище. Брали стаканчик с чаем или кофе, садились за столик и просто смотрели на публику, наслаждаясь атмосферой массовки, съемочных разговоров. И пару раз среди этих людей, которые специально приходили сюда, чтобы, хоть на заднем плане, хоть на мгновение оказаться на экране, встречали они настоящих, известных актеров.
И после этой мысли сразу понятно стало Светлане, отчего так взволновало ее воспоминание о кафе…
…Она глазам своим сначала не поверила, когда увидела его. Его – любимого своего актера, в которого еще девчонкой была влюблена. Был он настоящим красавцем, был он знаменит после главных ролей в нескольких фильмах. В таких и влюбляются обычно все девчонки. И он – самый настоящий, живой ОН – встал за Светланой в очередь, когда решила купить кофе с пирожным (родители денег прислали, и можно было немного себя побаловать).
– Вы крайняя? – прозвучал глубокий, бархатный мужской голос, и она, обернувшись, чтобы ответить, увидела его, ЕГО. И не сказала ничего – просто не могла говорить, так пару мгновений и стояла, глядя на него во все глаза. Потом только головой кивнула и отвернулась, чувствуя, как внутри ее словно жаром обдало. Вот это да! Жаль, Наташки рядом нет – приболела она и два дня практики пропустила. И Светлана уже представлять начала, как вечером будет рассказывать подруге, как подошел к ней САМ и спросил…
И не успела представить, потому что рука ЕГО провела по ее волосам, и она встрепенулась и даже испугалась от неожиданности. И почти у самого уха услышала вкрадчивое:
– Какие волосы…
И он опять рукой провел по ее волосам – действительно красивым, густым, с медным отливом, волнистым, спускающимся ниже плеч.
– Какие роскошные волосы, – повторил он уже громко, словно стремясь привлечь к себе внимание…
И она зарделась, засмущалась и похолодела внутри. То, что он, любимый ее актер, стоял тут, живой, не экранный, да еще и прикоснулся к ее волосам, да еще похвалил их, лишило ее всякой уверенности. Она растерялась, в голове стало пусто, она ничего не сказала в ответ, только посторонилась от него и отвернулась, чтобы он не видел ее лица, которое – она не сомневалась – было сейчас красным, как маков цвет.
Но он продолжил к ней приставать, словно и не заметил ее смущения.
«Заметил, заметил, подлец», – подумала Светлана теперь. Заметил, как ребенок этот чистый, каким она тогда была, растерялся, засмущался, потому и продолжил ее смущать. Впрочем, для него, видно, это было настолько привычное, естественное дело – к девочкам молоденьким клеиться, что, может, ничего он и не заметил. Такие вот красавцы – эгоисты, только о себе и думают, только своего и добиваются. Сейчас она – взрослая женщина – ой как хорошо это понимала. Но та девочка…
Та девочка, которой она тогда была, только похолодела внутри и застыла, замерла, когда он опять провел рукой по ее волосам, провел медленно, как-то значительно, как будто приручал ее, приучал к себе. А он, приблизив свое лицо к ее лицу, так, что почти касался ее щеки, сказал ей на ухо – но не тихо, а нарочито громко:
– Поехали ко мне пить шампанское и валяться голыми на ковре…
И она не знала даже, что ответить на такое предложение, как отреагировать и вообще – реагировать ли. И от непонятливости своей, от растерянности, – слышала только сердцебиение свое и почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы – от обиды? от смущения? от ужаса? – что с ней такое – ТАКОЕ! – происходит.
И опять уже эта, взрослая Светлана, подумала с грустью: «Господи, вот детка-то была чистая и наивная!» Сколько таких предложений – на порядок хуже, циничнее, непристойнее, она слышала потом в жизни. И находила, что ответить, как отшить, чтоб мало не показалось. Но тогда – казалось ей это таким… ТАКИМ!..
Сейчас, как и тогда, она даже слов не находила, чтобы то свое состояние описать. Вспомнила только, как возвращалась она в свой цех с обеда и казалось ей, что щеки до сих пор горят, что всем видно, что с ней сейчас ТАКОЕ произошло!
«Господи, вот ведь какая девочка была – нежная, ранимая, чистая…» – на мгновение даже странным ей показалось, что это она о себе так думает. Что когда-то она такой девочкой была…
Сейчас она, взрослая Светлана, долго лежала, все никак не могла заснуть, встревоженная всеми этими воспоминаниями, чувствами, мыслями. Лежала, ворочалась с боку на бок, думала о том времени, той своей юношеской жизни, вспоминала общежитие, в котором жила и в котором ой как трудно ей было жить! Была она домашним ребенком, скромной, воспитанной девочкой, и жизнь в общежитии, когда вся твоя жизнь напоказ, когда надо уметь за себя постоять и самостоятельной быть, давалась ей трудно.
Когда воспоминания эти утихли в ней и она наконец заснула, снилось ей что-то оттуда, из той жизни, и сон был беспокойный, как будто что-то тревожило ее во сне. Она проснулась, почти и не поспав толком, и лежала опять – в тишине, вспоминая, как будто что-то важное вспомнить должна была.
И вспомнила опять – себя на фото, с таким проникновенным детским лицом, с таким вниманием смотрящую в камеру, как будто ждала она чего-то – от снимка этого, от каждого мгновения жизни…
«А она и ждала», – подумала Светлана. И вспомнила опять настроение свое ежеутреннее, когда просыпалась она в узкой кровати в общежитии и впереди был целый день – неожиданный, радостный день в прекрасном городе; день, насыщенный занятиями, общением и прогулками по улицам, в метро, в толпах людей, среди которых где-то же ходит он и – как думала она, свято в это веря, – тоже ждет ее, тоже хочет скорее встретить… И там, в ожиданиях детских, была и будущая ее жизнь – удивительная, интересная, счастливая, еще неизведанная…
Как будто со стороны увидела она эту девочку, открытую жизни, открытую людям, совсем еще ребенка – наивного, в жизни ничего не понимающего, но ожидающего только лучшего…
И подумала невольно с каким-то уважением к девочке этой: «Вся ее жизнь тогда была – как новый фильм, в котором каждый день дарил радость, в котором было возможно все, в котором где-то неподалеку ходила ее любовь, с которой она обязательно должна встретиться, в котором было все уже так хорошо, как и должно быть в хорошем фильме. И она, девочка эта, уже жила внутри этого прекрасного фильма, свято веря в счастье».
Она вдруг вспомнила, как купила мороженое всем работницам в драпировочном цехе и деньги за него брать отказалась. А ведь получала стипендию сорок рублей, да родители рублей двадцать присылали, и каждая копейка у нее была на счету. Но такое у нее было хорошее настроение, когда шла она на свою удивительную практику, что купила она себе мороженое, и, мгновение помедлив, купила еще – восемь? десять? – пачек, чтобы всех угостить. И ведь действительно денег не взяла, хоть все эти тетеньки, понимая, какие деньги могут быть у приезжей студентки, старались ей по двадцать копеек отдать.
«Вот дурочка была! – подумала она уже привычно, как о дочери своей бестолковой думала. И тут же почувствовала внезапную неловкость от таких своих мыслей. – Почему же дурочка? Хорошая, светлая, добрая девочка, которая о счастье мечтала и настроением своим делилась…»
И показалось ей, что думает она о себе как о чужом человеке.
«Да, какая девочка была, – подумала она о себе опять как о чужой. – Скромная. Тихая и добрая… Как Маша. Та вечно всем помогает, всех кошек у подъезда подкармливает».
И словно открытие сделала, о дочери своей вспомнив. Ведь Машка, – точно такая, какой она когда-то была. Только она, Светлана, перестала такой быть, а Машка – остается и не соглашается быть другой…
Ей вдруг стало стыдно чего-то, чего она и сама не понимала в этот момент. И опять сон как рукой сняло. Она лежала, открытыми глазами уставившись в потолок, вспоминала себя ту – которая была тогда, как Машка сейчас: чистая, ожидающая, верящая в какое-то свое хорошее кино…
И только сейчас, как будто именно к этому воспоминанию добиралась она долго, весь вечер – так глубоко оно было зарыто, она вспомнила, как однажды во время перерыва успели они с Наташкой сбегать в павильон, где снималась любовная сцена. Вместе с несколькими рабочими, немногочисленной массовкой, молча смотрели они, как лежащие в освещенной софитами постели мужчина и женщина – известные актер и актриса – изображали объятия, страсть. И видно было всем, что не очень-то у них это получалось, и режиссер сердился, снимая дубль за дублем, и повторял ворчливо: