— Унтер Соколов! — рявкнул он, вскочив с места. — Вы арестованы! Сдать оружие!
Но унтер Соколов, вместо того чтобы выполнить приказ офицера, схватился за эфес широкой солдатской сабли и выдернул её из ножен. Лицо его при этом не сулило ничего хорошего. Нейдгардту вспомнились слова Каховского о том, как Дурова-Чернова отбила у французов офицера. Очень он пожалел, что манкировал уроками фехтования в гарнизоне и в Невском мушкетёрском полку, где потом протекала его служба, да и шпагу взял с собой в поездку не боевую, а парадную, с тонким и коротким клинком.
— Дурова, — сказал поручик, отступая за спинку стула, — у нас с вами не дуэль. Не забывайте, что вы находитесь в звании нижнего чина и обнажаете оружие против офицера... А между тем я только исполнитель воли государя. Это он приказал забрать вас из полка и доставить в Санкт-Петербург.
— Меня желает видеть государь? — недоверчиво спросила Надежда. — Сам государь? А вы не лжёте?
— Слово офицера.
Она заколебалась и опустила клинок сабли.
— Наш государь добр, — продолжал Нейдгардт. — Он, конечно, простит вас, если вы... не будете делать сейчас глупости. Отдайте саблю...
Но она и здесь поступила по-своему. Бросив саблю в ножны, Надежда расстегнула крючок портупеи, сняла её с пояса, аккуратно обвернула вокруг сабли и положила всё это на стол перед адъютантом. Он сразу почувствовал себя увереннее и шагнул к ней:
— Снимайте кушак.
— Зачем?
— Я сказал: вы арестованы.
Она сняла кушак и также положила его на стол.
— Теперь — лядунку.
Патронная сума, а особенно перевязь на ней были её любимыми предметами амуниции. Без белого широкого ремня, удачно прикрывающего грудь, ей стало неуютно под наглым взглядом молодого офицера. Но Нейдгардт этого и добивался.
— Сапоги! — приказал он.
Надежда, прижав подошвой привинтные шпоры, стащила сначала один сапог с коротким голенищем, потом второй и осталась стоять на полу в шерстяных носках. Теперь только бело-синий китиш-витиш с кистями и белые пушистые эполеты украшали её мундир.
— Эполеты!
Это была последняя деталь того солдатского облика, с которым она уже срослась как с новой кожей. Чтобы снять их, надо было расстегнуть мундир и развязать шнурочки изнутри на плечах, у самого воротника. Надежда взялась за нижнюю пуговицу куртки, застёгнутой по-зимнему, лацкан на лацкан, но опустила руки.
— Эполеты! — грубо повторил он.
— Отвернитесь...
— Странная застенчивость для женщины, полгода жившей среди солдат. Вы что, не раздевались перед ними?
Зря всё же поручик подошёл слишком близко к своей пленнице. Она дала ему пощёчину. Не со всего размаха, как могла бы, а так, слегка, чисто символически.
— Не смейте оскорблять меня!
— Я вас оскорбил? — Он схватил её за руку.
— Да отойдите вы, Бога ради. Или я закричу!
Такой огонь ненависти вспыхнул в её карих глазах, что Нейдгардт отшатнулся. Ведь закричит, и сюда сбегутся люди со всего штаба. Ей-то уже терять нечего, а он окажется рядом с полураздетой женщиной, при закрытых дверях. «Хорош дознаватель!» — скажет Каховский и пошлёт адъютанта к графу Буксгевдену с донесением...
Она бросила свои эполеты на стол, застегнула мундир и обернулась к нему:
— Что ещё вы хотите?
Поручик стоял у двери и караулил этот момент. Открыв дверь, он крикнул в коридор:
— Рядовой Колыванов! Ко мне — шагом марш!
Колыванов был его денщик Мефодий. Стать вдруг рядовым ему пришлось оттого, что генерал-майор Каховский не дал поручику людей для охраны арестантки, сославшись на большие потери в эскадронах после Прусского похода. Не нашлось для Мефодия в Польском полку ни ружья, ни пистолета, ни сабли.
Так что вооружился он лишь старым пехотным тесаком, которым обычно колол щепу для самовара. Вид у него был нелепый: тесак, потёртый солдатский мундир с дыркой на локте, фуражная шапка, съехавшая на затылок. Он увёл Надежду и запер в одной из комнат дома. А поручик Нейдгардт без сил рухнул на стул.
«Вот это баба! — подумал он, доставая платок и вытирая пот со лба. — Как же бедный Чернов с ней справлялся? Бил, наверное. Но хороша. Экая страсть в глазах. Или, говорит, я закричу... Ладно, на сегодня хватит. В лейб-эскадрон пойду завтра...»
Длинная и холодная осенняя ночь опустилась на Полоцк. Такой окаянной ночи в её жизни ещё не было. Завернувшись в шинель, Надежда лежала на крестьянской лавке, подложив под голову кулак, размышляла над своим нынешним положением, искала выход из него и не находила.
Зачем же, зачем отправила она из Гродно письмо домой, спрашивала себя Надежда, как суровый прокурор, и отвечала, оправдываясь: хотела остаться послушной дочерью для отца своего, хотела узнать о сыне, хотела не сгинуть на войне безвестно. Но тем самым нарушила свой принцип: «Все или ничего», потому что нельзя быть хорошей дочерью, убежав тайком из дома, нельзя оставаться добродетельной матерью, бросив ребёнка, нельзя стать настоящим солдатом, всегда думая о смерти.
В наказание за эти грехи и прислан к ней молодой хлюст из штабных шаркунов, который загодя подозревает её Бог знает в чём. А там, в Санкт-Петербурге, ему подобные зададут ей немало дурацких вопросов, выясняя причины её поступка. Надежде слышались их въедливые голоса: «Ваше деяние — протест? Или вызов обществу? Или, может быть, проклятие женскому полу?» Какая несусветная чушь!
Она даже вскочила с лавки и зашагала, стиснув кулаки, по крестьянской «дорожке», сплетённой из цветных тряпок. В полутьме комнаты, еле освещённой лампадкой под иконой, Надежда споткнулась о колченогую табуретку и ударом ноги отбросила её к стене.
Кто решит её судьбу? Государь? Тогда, в Тильзите на смотру, он показался ей прекрасным, как ангел небесный.
Но увидит ли она его? Скорее всего, ей суждено путешествовать в лабиринтах канцелярий, встречая ординарцев, адъютантов, чиновников по особым поручениям, столоначальников и прочий штатский тыловой сброд...
На улице светало. Надежда достала золотые карманные часы, подаренные ей младшим братом Василием, щёлкнула крышкой. Был восьмой час утра.
— Однако надо же на что-то решиться... — сказала Надежда вслух и подошла к иконе. Опустившись перед ней на колени, она перекрестилась и зашептала молитву: «К Тебе, Владыко Человеколюбец... и за дела Твои принимаюсь... помоги мне во всякое время... спаси меня и введи в Царствие Твоё вечное... на Тебя вся надежда моя... Аминь!»
Открыть створки маленького окошка было нетрудно. Они поддались со второго удара. Придвинув табуретку к стене, она встала на неё и выглянула наружу. Здесь к дому примыкал сад, окружённый невысоким забором. Вдруг на окно легла тень, и фигура в серой шинели загородила весь вид. Это подошёл Мефодий Колыванов с кувшином молока в руке. Он сдёрнул с головы фуражную шапку и смиренно поздоровался:
— Доброе утро, барыня.
Глядя из окна на его круглую физиономию, плутовскую и печальную одновременно, она не удержалась от улыбки:
— Ты что городишь, служивый? Не видишь, я — унтер-офицер.
Он сокрушённо вздохнул:
— Покоритесь, барыня. Не женское дело на конях скакать.
— А мне нравится.
— Всё равно — не надо.
— Почему, Колыванов?
— Да ведь начальство сейчас же затеет по вашему примеру девок рекрутами в полки брать. Что ж тогда будет на деревне? Кто станет детей рожать? Крестьянин-то детьми богатеет...
Колыванов смотрел на неё серьёзно и ждал ответа.
Она пожала плечами:
— Кто будет рожать, не знаю.
— Вот видите, — покачал головой денщик. — А сами хотите в армии служить. Езжайте лучше к мужу.
— Не поеду, служивый. Хоть ты меня убей.
— Сильно опостылел, значит?
— Очень сильно.
Мефодий с сочувствием взглянул на Надежду. Верный своей привычке подслушивать у дверей барского кабинета, он знал в общих чертах дело Дуровой-Черновой. В дознании Нейдгардта всё было против неё, но молодая женщина не казалась Колыванову ни распутной, ни дерзкой.
— Плохо дело, — помолчав, сказал он. — Их благородие господин поручик хотят вас из полка выкинуть и с утра в лейб-эскадрон ушли об вашем поведении спрашивать...
— Ну и пусть. Мои однополчане про меня дурного не скажут.
— Тогда ждите его. А я могу вам молочка принесть.
— Неси.
— Но не прыгайте в окошко, барыня. От судьбы-то не уйдёшь.
Она усмехнулась:
— Не буду. Слово унтер-офицера...
Нейдгардт вернулся к обеду злой, как сто чертей. Он долго ругал Мефодия за чёрствый хлеб, за остывшие щи, за плохо вымытую посуду. Лишь стакан вина успокоил нервы адъютанта, и он сел писать рапорт. Трудная задача стояла перед ним. Не мог же он, в самом деле, излить на бумагу всё, что накипело у него на душе, и начать, предположим, так: «Ваше высокопревосходительство! Либо я сошёл с ума, либо в Польском конном полку служит компания совершеннейших идиотов, которые в течение восьми месяцев так и не уяснили себе, что рядом с ними находится существо противоположного пола...»
Поэтому он, скрипя зубами и ругаясь, выводил пером вполне нейтральные строчки:
«Опрос нижних чинов, проведённый мною в лейб-эскадроне и в эскадроне г. ротмистра Казимирского, показал, что оные ничего особенного за «товарищем» Соколовым не замечали и тем более не догадывались, что он — женщина. Гг. офицеры Казимирский и Галиоф выхваляли усердие Соколова к службе, храбрость в бою и любовь к кавалерийским упражнениям...»
Это поручик написал вместо того, чтоб дать должную оценку умственным способностям офицеров, которые все утро издевались над ним, делая вид, что не понимают его намёков на истинные занятия «Соколова» в полку. А унтер-офицеры? Больших кретинов, чем Батовский и Гачевский, он в жизни своей не встречал. Они всерьёз рассказывали ему, как «Соколов» любит упражнения с пикой и поездки с конским составом четвёртого взвода на водопой, а его привязанность к строевой лошади по кличке Алкид находится выше всяческих похвал.
Больше всего гадостей Нейдгардт хотел написать о ротмистре Казимирском, который принял Дурову-Чернову в полк и один заварил всю кашу. Будь он повнимательней и поумнее, эта авантюристка не надела бы коннопольского мундира и не попала бы на театр военных действий, где сумела всё-таки отличиться.
Дважды Александр Иванович приступал к этому абзацу, но, кроме грубых и злых слов, ничего не мог придумать. В конце концов он отказался от своего плана и ничего не написал о Казимирском. Рапорт получился коротким и убедительным. Конечно, не такую бумагу он мечтал отправить в Санкт-Петербург. Не было в ней «изюминки», особого поворота, где виден бы стал сам дознаватель, его кристальная честность, непреклонность к нарушителям и стремление открыть истину во что бы то ни стало. Обыкновенное вышло дело, а могло бы быть... ого-го!
Через два дня они уже ехали в Витебск на перекладных. На станциях, при смене лошадей, Нейдгардт не разрешал Надежде заходить в дом, где сам пил кофе или чай. Он держался крайне неприязненно и давал ей понять, что, в отличие от Польского полка, где все её прикрывали, в штабе армии с ней поступят по всей строгости закона. Но и в этом предположения поручика почему-то не оправдались.
Генерал от инфантерии граф Буксгевден сначала прочитал письмо генерал-майора Каховского и формулярный список «товарища» Соколова, которые находились в пакете, запечатанном сургучом, а потом — рапорт своего адъютанта. Остальное Нейдгардт рассказал ему при личной встрече с глазу на глаз. Но граф холодно ответил, что Александр Иванович превысил здесь свои полномочия и так поступать с Дуровой-Черновой не следовало.
Сам главнокомандующий на аудиенции с унтер-офицером Соколовым был ласков и любезен. Он как бы извинился за действия своего офицера, хотя Надежда на расспросы отвечала уклончиво. Ей не хотелось выступать ни в роли жалобщицы, ни в роли доносчицы.
Но граф Буксгевден, похоже, не нуждался в точных ответах. Он только наблюдал за этой молодой женщиной, совершившей солдатский подвиг, и сравнивал её с теми предшественницами, которые раньше вышли из укромных углов семейной жизни на арену жизни общественной, государственной и которых он знал сам.
Злые языки утверждали, что граф Буксгевден сделал карьеру благодаря удачной женитьбе. Женат он был на Наталье Алексеевой, побочной дочери князя Григория Григорьевича Орлова и Екатерины II. Конечно, он бывал при дворе великой государыни, своей тёщи, и много раз встречался с её соратницей княгиней Воронцовой-Дашковой. Теперь что-то знакомое чудилось ему в скромном облике унтер-офицера Соколова, в его сдержанности и гордом молчании.
«Дело тут не в обстоятельствах, — думал Буксгевден. — Дело в характере. Характер и воля — вот главное...»
— Не пугайтесь, друг мой, — сказал главнокомандующий Надежде, — но я должен отправить вас в Санкт-Петербург.
Она подняла на него печальные глаза:
— Его величество отошлёт меня домой, я знаю.
— Разве вы не желаете этого?
— Нет. Я бы хотела продолжать службу в армии и стать офицером.
— Тогда просите государя. В награду вашей храбрости он не откажет вам ни в чём.
— Ваше сиятельство, вы уверены, что я увижу государя?
— При таких документах — да. — Генерал кивнул на письмо Каховского. — Император примет вас обязательно.
— Он не станет слушать меня, — вздохнула Надежда.
— Напротив. Я знаю Александра Павловича с детства. У него возвышенная душа. Он — романтик и любит все необычайное. Ему может понравиться ваша история...
— Но что я должна сказать?
— Правду. — Граф посмотрел на неё внимательно. — Будьте искренни и откровенны до конца.
— Вы думаете, это поможет?
— Друг мой, всё будет зависеть только от вас. Я же со своей стороны написал в рапорте, что вы отлично воевали и достойны первого офицерского чина...
Он протянул ей один из листов, и она прочитала: «Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что отличное поведение его, Соколова, и ревностное прохождение своей должности с самого вступления его в службу приобрели ему от всех, как начальников, так и сотоварищей его, полную привязанность и внимание. Сам шеф полка Генерал-Майор Каховский, похваляя таковое его служение, усердие и расторопность, с какими выполнял он всегда все препорученности, во многих бывших с французскими войсками сражениях, убедительно просит оставить его в полку, как такового унтер-офицера, который совершенную подаёт надежду быть со временем весьма хорошим офицером...»
В середине ноября 1807 года Надежда в сопровождении флигель-адъютанта императора капитана лейб-гвардии Семёновского полка Засса отправилась из Витебска в Санкт-Петербург. Выполняя приказ графа Буксгевдена, они сначала заехали в Полоцк за амуничными и оружейными вещами унтер-офицера Соколова, которые по небрежности поручика Нейдгардта были оставлены в тот раз в Польском конном полку.
8. В ПЕТЕРБУРГЕ
Участь моя решилась! Я была у Государя!
Видела Его! Говорила с Ним! Сердце моё
слишком полно и так неизъяснимо счастливо,
что я не могу найти выражений для описания
чувств моих. Великость счастья моего
изумляет меня!
Утренний туман рассеивался, и громада памятника выступала перед ней все отчётливее. Надежда смотрела на царя Петра, замирая от восторга. Чёрный профиль его был грозен, рука тянулась вверх, лошадь тяжело топтала змея, распростёршегося на гранитной глыбе.
Надежда медленно пошла к Неве. Она впервые попала в столицу, и все ей здесь нравилось. Рано утром, позавтракав вместе с Зассом, в доме которого она жила, Надежда надевала шинель и отправлялась бродить по городу. За две недели она исходила вдоль и поперёк Невский проспект, набережные рек Мойки и Фонтанки, добралась до Васильевского острова. Но все свои путешествия неизменно начинала с Сенатской площади, от памятника Петру.