Он притягивал её к себе точно магнит. В один из ясных декабрьских дней она долго рассматривала его лицо под царственным венком из лавровых листьев. Каков он был, разрушитель сонного Московитского царства, ветхозаветных обычаев и диких, полуазиатских нравов? И что сказал бы ей, надень она просторный кафтан петровского солдата? Может быть, рассердился бы и в землю приказал зарыть по грудь, как поступали до него на Руси с беглыми жёнами...
В два часа дня у Зассов обедали, и ей в это время следовало возвращаться. Капитан садился за стол вместе со своей гостьей и вежливо расспрашивал её о том, где она побывала сегодня и что видела. Так же, за обедом, он сообщил ей, что нынче государь даст ей аудиенцию. Надежда давно ждала этого, но в первые минуты сильно испугалась.
А дальше все закрутилось быстро, как на карусели: экипаж Засса, подъезд Зимнего дворца, роскошные царские покои, часовые с ружьями в переходах, пажи, генералы, флигель-адъютанты в мундирах разных полков, князь Волконский, открывающий перед ней тяжёлые двери в кабинет, её последние шаги по наборному паркету, и вдруг — остановка, боль в сердце, онемение во всём теле. Перед ней — Александр Благословенный!
Как он был строен и высок, как красив в тёмно-зелёном мундире с голубым воротником лейб-гвардии Семёновского полка! Светлые волосы слегка напудрены, прекрасные голубые глаза сияют, губы складываются в улыбку.
— Я слышал, что вы — не мужчина. Правда ли это? — донёсся до неё ласковый голос.
— Правда, ваше величество, — еле слышно ответила она, и время для неё как будто возобновило свой бег.
Император, видя, что Надежда никак не может прийти в себя, взял её за руку и повёл к большому овальному столу посреди кабинета. Там она увидела все свои бумаги, привезённые Зассом из Витебска. Александр Павлович показал рукой на листы, исписанные разными почерками:
— Здесь все о ваших деяниях в 1807 году. Но я желаю знать, что было с вами ранее. Кто ваш отец, мать, муж?
Она, помедлив самую малость, взяла себя в руки и коротко, но внятно рассказала историю своей семьи, замужества, побега из дома, путешествия на Дон и оттуда в Гродно, вербовки в Конно-Польский полк. Она назвала всех, кроме урядника Дьяконова из Донского полка майора Балабина 2-го.
— Значит, у вас есть шестилетний сын?
— Да, ваше величество.
— В формулярном списке из полка указан ваш возраст — семнадцать лет. Одно с другим как-то не сходится...
— Мне пришлось скрыть свой настоящий возраст.
— А не много ли всего вы скрыли? Имя, возраст, пол, семейное положение... И ради чего?
Так прозвучал самый главный, ключевой, вопрос. Надежда ждала его. Она много думала над своим ответом и решила, что он должен быть простым, коротким, адресованным сердцу, а не уму её августейшего собеседника.
— Ах, ваше величество, — вздохнула она. — Это был жест отчаяния...
— Отчаяния? — удивился государь.
— Да. Разводы в наших краях не приняты. Муж требовал, чтобы я вернулась к нему. Он прислал письмо и грозил, что силой увезёт меня с Ванечкой из отцовского дома и мы уедем далеко в Сибирь, где он выхлопотал себе место...
— А что ваши родители? — спросил император, заинтригованный этим рассказом.
— Матушка не хотела мне помочь, отец колебался. Вот тогда я и решилась.
— Решение весьма неожиданное.
— И я так подумала, ваше величество. Никому в голову не придёт искать женщину в строю воинов. Никто не догадается, что под солдатским мундиром бьётся трепетное сердце гонимой жены и одинокой матери!
— Это верно, — согласился Александр I, и голубые глаза его на миг затуманились: он пожалел несчастную Дурову-Чернову.
— К тому же, — продолжала Надежда, — у нас много говорили о войне с французами. Все обсуждали битву при Аустерлице, и я...
— Эта баталия вызвала в обществе самые нелепые толки! — тотчас перебил её государь, забыв о сути их разговора. — Никто в России не понимает, что произошло под Аустерлицем. А я говорил и буду говорить, что борьба с империей Наполеона не кончена. Она потребует от нас неимоверных усилий. Тильзитский мир — не более чем передышка... Впрочем, вы воевали в Пруссии и знаете, какова французская армия...
— Да, ваше величество. И если женщине идти в армию, — то в годы суровых испытаний для Отечества, в годы небывалых доныне войн!
Она замолчала, глядя на императора. Он ходил перед ней по кабинету во власти каких-то своих дум, по привычке сплетая и снова разводя длинные пальцы белых холёных рук. Затем Александр Павлович остановился перед Надеждой.
— Вы дали первый пример в России. Ваше имя будет занесено на скрижали истории. Женщина — в армии, с оружием в руках, на поле жестоких битв! Я был безмерно удивлён. Некоторые говорили мне, что вами движут низменные страсти. Я велел произвесть дознание в полку, и все отзывы оказались в вашу пользу. Вы с честью носили звание российского солдата. Я желаю вас наградить...
Государь подошёл к столу, где лежали её бумаги, взял маленькую коробочку, оклеенную бархатом, достал из неё золотой перстень с бриллиантом и надел на палец Надежде.
— Вот эта награда. Ещё вы получите мой собственноручный рескрипт с описанием ваших подвигов. Я также напишу письмо вашему отцу. Вы вернётесь домой с почестями...
Эти слова прозвучали для Надежды как гром с ясного неба. Минуту назад ей казалось, что она уже победила, и вдруг такой необъяснимый поворот.
— Домой?! — воскликнула она в ужасе. — О нет, ваше величество, не отправляйте меня домой!
— Почему, мой маленький солдат? — удивился государь. — Ваши тяжкие труды воинские окон...
Не дав ему договорить, Надежда бросилась перед Александром Павловичем на колени, схватила его руку своими холодеющими пальцами и заплакала:
— Не отправляйте меня в Сарапул! Прошу! Умоляю вас, ваше величество...
— Да что случилось с вами? О чём вы плачете? — Он наклонился к ней участливо.
Надежда не могла больше вымолвить ни слова. По щекам у неё бежали слёзы, губы дрожали. Государь силой поднял её с колен, дал свой носовой платок с вышитой в углу маленькой короной.
— Ну, отвечайте мне!
— Ваше величество, — всхлипывая, она посмотрела на Александра Павловича по-собачьи преданными глазами, — позвольте мне остаться...
— Где остаться?
— В армии.
— Вам?! В армии?! Что за фантазия! Нет, это совершенно невозможно! — Он отступил от Надежды на несколько шагов и пожал плечами, недоумевая, как такое могло прийти ей в голову. — Одно дело — поход. Короткая кампания, как в Пруссии, пусть даже неудачная. Но постоянная служба — это совсем другое. Не представляю, как вы сможете быть в полку...
— Но я была в полку, ваше величество. — Надежда вытерла щёки его платком. — Целых восемь месяцев. И все мои начальники написали вам, что я достойно носила мундир.
— То была война. Там некогда присматриваться друг к другу. В мирной службе все иначе. Вас разоблачат...
— Но почему?
— Потому что... — Александр Павлович взглянул на неё и запнулся.
— Разве я плохо выгляжу в форменной одежде, ваше величество? — спросила она.
Он ничего не успел ответить, как Надежда положила свою ладонь на воротник мундира. Глядя на императора, она повела очень медленно руку вниз: по белой перевязи, по малиновым лацканам на груди, по широкому кушаку, лежащему на талии, по тёмно-синим парадным панталонам, толстая и ворсистая ткань которых скрывала крутой изгиб женских бёдер.
Александр Павлович, невольно следивший за этим движением, покраснел, как обычно краснеют блондины, — мгновенно и до корней волос.
— Мундир сидит на вас прекрасно! Мне это сразу понравилось. Но есть же разные другие... обстоятельства.
— Поверьте, ваше величество, каждая женщина примеряется к ним по-своему, и мне не будет трудно. Я проверила это в Польском полку.
Столь откровенные объяснения снова привели государя в замешательство, и Надежда, воспользовавшись этим, перешла в наступление:
— Позвольте мне остаться!
— Нет, это невозможно, — повторил он, но уже без прежней уверенности в голосе. — Но главное... Главное, почему вы спорите со своим монархом?
— Я не смею спорить с вами... — Она подумала, сняла с пальца перстень и положила его на стол. — Я лишь хочу просить другую награду.
— Другую?!
— Да. Чин офицера.
Она повернулась к нему лицом, щёлкнула каблуками и вытянулась по стойке «смирно»: плечи назад, корпус несколько вперёд, колени вместе, носки врозь, ладони по боковым швам панталон, подбородок в прямом углу с воротником, лицо каменно-безразличное, взгляд устремлён вдаль. Государь обошёл вокруг Надежды, осматривая её солдатскую «позитуру», и покачал годовой:
— Отменное упрямство. Это у вас фамильное или приобретённое на службе в моей армии?
Она молчала, всё так же глядя вдаль.
Александр Павлович, который в свои тридцать лет имел немалый опыт в разыгрывании всевозможных дипломатических и придворных комбинаций, подумал, что эта молодая женщина первый раунд переговоров с ним отнюдь не проиграла и он действительно не знает, что ему теперь делать.
Искренность её не вызывала сомнений, рвение к службе было очевидным, храбрость требовала воздаяния. Что-то особое, конечно, крылось за её категорическим отказом возвращаться домой, но ведь она рассказала ему — что. Если касаться этой жестокой семейной коллизии, то в споре между мужем и женой он склонен был поверить жене, стоявшей перед ним навытяжку в солдатском мундире, а не мужу — какому-то там чиновнику 14-го класса Чернову. Черновых у него в России много. А такая женщина, кажется, одна...
Император, заложив руки за спину, ушёл к окну, там отодвинул штору и долго смотрел на площадь перед Зимним, где мела позёмка. Он несколько раз оглянулся на Надежду. Она стояла как изваяние. Быстрыми шагами Александр I вернулся к столу и бросил ей:
— Вы хорошо обдумали своё решение?
— Так точно, ваше величество!
— Тогда слушайте. Я произведу вас в офицеры...
Она сделала движение к нему. Он остановил её жестом и продолжал:
— ...но после того, как вы примете на себя выполнение условий договора...
— Договора? — удивилась она.
— Да, мне нужен договор. Его условия трудны. Они, можно сказать, суровы, ибо затрагивают всю вашу дальнейшую жизнь. Но ничего другого я предложить вам не могу. Или вы принимаете их, или...
— Я готова... — она помедлила, — их рассмотреть, ваше величество.
Государь в витиеватых выражениях, отточенных большой дипломатической практикой, изложил ей своё видение этой ситуации. Надежде запали в голову лишь некоторые фразы: «суд общества», «быть не такой, как все», «бремя страстей», «натура человеческая», «ответственность за собственный выбор».
Договор же был прост.
Первое. Она получит то имя и фамилию, которые он для неё изберёт, и открывать своё инкогнито не должна никому. Второе. С того часа и до конца дней своих она будет носить мужскую одежду, говорить о себе в мужском роде. Третье. Она забудет о своём муже и семье. Четвёртое. Став офицером, она также должна забыть, что принадлежит к прекрасному полу: никаких романов, флиртов и кокетства. Пятое. Став офицером, она, с другой стороны, должна не забывать, что принадлежит к прекрасному полу, контролировать своё поведение и не допускать, чтобы кто-нибудь проник в её тайну. Шестое. Она должна стать хорошим строевым офицером. Седьмое. Никому, никогда, ни при каких обстоятельствах она не должна рассказывать об этом договоре.
Он ещё раз перечислил ей все пункты, произнося слова медленно и паузами выделяя знаки препинания.
— Вы запомнили?
— Да. Я могу подумать или же должна дать ответ сию минуту?
— Конечно, вы можете подумать. Я вовсе не вероломен и жесток, хотя обо мне рассказывают всякое. Я даю вам на размышление десять дней. Жить вы по-прежнему будете у Засса...
Император наклонил голову, давая понять, что аудиенция закончена. Она чётко повернулась кругом и двинулась к дверям, придерживая левой рукой свою саблю. Двери царского кабинета были высокими, тяжёлыми, украшенными резьбой и бронзой. Надежда стала вертеть их ручки в разные стороны, толкать плечом. Двери стояли как стена и не поддавались. Она в полной растерянности опустила руки. Сзади послышался бархатный голос Александра Павловича:
— Кстати, в какой полк вы бы хотели выйти офицером?
Государь не повернул, а слегка нажал на ручки, и двери перед ней широко распахнулись.
9. СНОВА У ГОСУДАРЯ
Государь продолжал: «И будете называться
по моему имени — Александровым.
Не сомневаюсь, что вы сделаетесь достойною
этой чести отличностъю вашего поведения
и поступков; не забывайте ни на минуту,
что это имя всегда должно быть беспорочно
и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нём...»
К Рождеству похолодало. Выпал обильный снег, и за одну ночь град Петра преобразился. Белое покрывало опустилось на дома, улицы, дворцы, мосты и набережные. Утром выйдя на крыльцо, Надежда сощурила глаза от нестерпимой белизны. Снег сверкал под лучами солнца как алмазный.
Был Сочельник, 24 декабря. Сегодня у Зассов обед не подавали, постились, соблюдая православный обычай, до первой звезды. Это означало, что она вольна распоряжаться временем до самого вечера. Надежда совершила своё обычное путешествие к Медному всаднику, единственному её собеседнику, и то воображаемому, в великолепном Петербурге. Затем вышла на набережную. Но там было слишком холодно и пустынно. Ей захотелось увидеть людей и почувствовать, что сегодня — большой праздник. Она отправилась на Невский, где за Гостиным двором, у «серебряных рядов», чуть не попала в переделку. Надежда засмотрелась на дивные украшения из золота и серебра с драгоценными камнями, выставленные в витрине, и не услышала, как к ювелирной лавке подъехал генерал, и не встала по стойке «смирно».
За эту оплошность генерал сначала хотел отправить её в ордонанс-гауз под арест, но сжалился над юным унтер-офицером и в честь Рождества Христова отпустил его. Однако Надежда сообразила, что Невский проспект в праздничный день не самое лучшее место для прогулок нижних чинов и за всеми экипажами, в которых разъезжают господа генералы и офицеры, не уследишь.
Она вышла на мостовую и оглянулась. За домами виднелся купол и шпиль колокольни церкви Рождества Богородицы. Сейчас в храме служили навечерие, читали царские часы, пели торжественные песнопения, воскуривали фимиам в память ладана и смирны, поднесённых волхвами новорождённому Младенцу Христу. Вот было место, подходящее для одинокого путешественника, страждущего душой.
Сняв строевую шапку, Надежда поставила её на согнутую в локте левую руку козырьком к себе, купила свечку и вошла в церковь. Весь храм сиял, освещённый люстрами и свечами, украшенный еловыми ветками. Над головами молящихся плыл сладковатый запах ладана, звучали слова из глаголов апостола Павла. Надежда слушала голос молодого чернобородого батюшки и мыслями уносилась далеко.
Она говорит государю «да», и в России появляется ещё один никому не ведомый прежде офицер. Она говорит «нет», и в Сарапул возвращается беглая жена чиновника Чернова, дочь несчастнейшего Андрея Васильевича Дурова, городничего. Пусть с царским перстнем и собственноручным рескриптом государя, но на суд местных кумушек и в полное распоряжение пьяницы мужа.
Разве есть тут какой-нибудь выбор? Выбора нет. Но договор, придуманный для неё императором, больше похож на схиму, да ещё похуже монашеской. Жить не в монастыре, а в бурном, изменяющемся мире, полном соблазнов, но никем не увлекаться. Носить до конца дней мужскую одежду, но помнить о своей женской сущности. Забыть Чернова, брак с которым скреплён Святой Церковью и не расторгнут. Возможно ли всё это...