Он вытащил велосипед из-под лестницы, переставил, что было ой как нелегко, передом в сторону кухни. Снял перевешенный через руль шлем, надел его задом наперед и направился в сторону кухни и столовой. Выглядело это словно игра, но на самом деле пацан реализовывал собственный план: хотелось доехать на велосипеде до холодильника, встать на сиденье, открыть дверцу и вытащить молоко. Каждое утро он получал теплое молоко из кружки с утконосом и с соломкой с голубыми полосками.
Он разогнался и за кухонным уголком свернул направо, где в углу помещения стоял холодильник.
Неожиданно велосипедик обо что-то ударился, остановился, мальчишка полетел вперед, ударившись животом в руль; не застегнутый шлем сполз на лицо.
— Не-не, — сказал мальчонка, сражаясь со шлемом.
Когда же он наконец-то его стащил, то увидал, что велосипед остановила мама, лежащая поперек столовой.
— Мама, низя! — с упреком крикнул он. — Я тут ездю.
Он вновь натянул шлем на голову, отступил, объехал кухонный уголок с другой стороны и припарковал возле холодильника. Снял шлем и повесил его на руль, потом забрался на сидение и открыл холодильник только лишь затем, чтобы удостовериться в том, что до молока не дотянется.
Пацан становился на цыпочки, выпрямляя ноги и вытягивая туловище, насколько можно, но до нижней полки с молоком все равно несколько сантиметров не хватало. Стопроцентная вовлеченность не давала ему позвать на помощь, вместо того, мальчонка пробовал различные положения тела, лишь бы только достать повыше, в конце концов, ему удалось одной ногой встать на спинке седла, подтянуться и схватиться за полку, на которой стояли две бутылки с молоком — с нормальной жирностью для него, с меньшей жирностью для кофе.
Полка нагрузки не выдержала. Пластиковая загородка выскочила, бутылки с грохотом упали на пол, сам же он сполз вниз и, в силу счастливого стечения обстоятельств, попой плюхнулся на маленькое сидение. Больно не было, но настолько неожиданно, что, возможно, он и расплакался бы, если бы не белая лужа. Стеклянная бутылка разбилась, и молоко залило кухню.
Белое пятно увеличивалось, когда же оно добралось до красного пятна вокруг мамы, то начало творить совершенно невообразимые узоры, превращая серый кухонный пол в сказочный ковер с восточным узором, сотканный из ниток розовой и алой краски самых различных оттенков.
Мальчонка глядел на все это, словно зачарованный, но только теперь испытал беспокойство. Что-либо подобное никогда не прошло бы для него безнаказанным.
— Я токи молоцька попить хотел, — тихо сказал он, уже предвидя близящийся скандал. Огромные карие глаза налились слезами; одна из них, круглая, как в мультике, стекла по щеке. — Молоцька хотел попиць, знаешь?
Но ничего не происходило, в связи с чем он сошел с велосипеда, влез в лужу молока и крови и встал возле мамы.
— Мама, узе день! — крикнул он. — П'осыпаца, п'осыпаца! Ставай!
Мать даже не пошевельнулась, а он почувствовал себя страшно одиноко. Ему очень хотелось к маме. Очень хотелось, чтобы та его прижала и поцеловала, и чтобы потом он почувствовал себя хорошо и уютно.
— Каки хоцю, — сказал он сквозь слезы.
Но ничего не произошло, так что он сам побежал в туалет, оставляя за собой мокрые, розовые следы; открыл дверь, снял пижамку и записаный после ночи памперс, уселся на горшке.
— Какки не будут твёдые, знаешь? — крикнул он в глубину квартиры, делясь мыслями, что всегда приходили в голову во время сидения на горшке. — Потому цто я не ел шоколада. Яблоцько кусал. А от ф'уктов кака мякая.
— Узе! — крикнул он.
Этот утренний маневр всегда действовал. Даже если мама не вставала вместе с ним, даже если каким-то чудом не отреагировала на сообщение о желании сделать «а-а», но на «узе» она всегда прибегала с влажными салфетками в руках.
— Мама, узееее!
И ничего не случилось. Пацан посидел еще какое-то время и поднялся, уже совершенно дезориентированный. Снова он побежал в кухню, маленькие ножки шлепали по полу.
— Ма, я уже а-а, знаешь? Ставай!
Он поскользнулся в луже из молока и крови, потерял равновесие и больно шлепнулся. Как обычно, в одном месте боли он не почувствовал, больно сделалось во всем теле, которое высылало в мозг оглушающий сигнал о страшной обиде, угрозе и необходимости в помощи. В ту же наносекунду он зашелся в рёве — сигнал тревоги, который во всем мире уже десятки тысяч лет сообщал взрослым, что маленькому человечку нужна помощь.
Только в этот раз маленькому человечку на помощь никто не пришел.
6
Телефонный разговор с доктором Людвиком Франкенштейном был коротким и практически бесплодным. Ученый самым холодным тоном сообщил о том, что в человеческом теле находится двести шесть костей, и если пан прокурор считает, что они возьмут образцы тканей из них всех и сделают сравнительный анализ ДНК в течение одного дня, то ему следует обратиться в неврологическую консультацию. И что это, как раз, никакой проблемы не представляет, на Варшавской имеется замечательное отделение неврологии и нейрохирургии, они охотно придут на помощь. Единственное же, что им пока удалось — это подтвердить, что и вправду, кости двух пальцев правой руки никак не соответствуют ДНК Наймана.
После этого Шацкий связался с Берутом и приказал составить список пропавших без вести из близкой округи в течение года и взять от их родственников образцы ДНК для сравнительных исследований. Никогда еще в собственной карьере он не сталкивался с серийным убийцей в стиле американских фильмов, с сумасшедшим, который разыгрывает со следователями странные штучки. Например, такие, что ему хочется дополнить костный набор покойника, чтобы не испортить эффект.
Шацкий решил, что прошлым Наймана займется впоследствии, сейчас же необходимо было как-то разобраться с Фальком. Он и сам себе удивлялся, но, говоря по правде, претензий к асессору не имел. И прежде всего потому, что аргументация молодого юриста его убедила.
Он поразмышлял пару минут, глядя на пейзаж за окном, на перемещающиеся в темном тумане огни строительных машин. И посчитал, что нет иного пути, как поехать ко вчерашней «псевдопанде», и, кстати, и что его дернуло дать именно такое определение… Поедет, проведет осмотр на месте, извинится, расскажет о том, что может сделать для женщины Жечпосполита.
В поисках адреса он пересмотрел лежащие на столе бумаги, но вчерашнего протокола найти нигде не мог. Он его писал? Наверняка ведь писал. А что сделал с ним потом? Тогда он спешил в больницу на Варшавской, так может взял с собой? Нет, в этом нет смысла, подобного он не сделал бы, в папке всегда поддерживался идеальный порядок, а в карманах никогда ничего не держал. Для него карманы вообще могли бы и не существовать. Выходит, выбросил.
Он присел на корточки и вытащил из-под письменного стола проволочную корзинку. Находящийся в средине мешок из полиэтилена был пуст, словно домашний бар алкоголика.
Шацкий тяжело вздохнул.
7
У каждого поводка всегда имеются два конца. У капитана крупнотоннажного мореплавания Томаша Шульца совершенно не было желания вытаскивать вторую руку из теплого кармана, так что он воспользовался той, в которой держал поводок, чтобы до конца тянуть молнию непромокаемой куртки и тем самым получше защититься от погоды. Этим движением он потянул за шею своего глупенького лабрадора, который радостно дернулся, из-за чего капитан Шульц поскользнулся и чудом не рухнул в разъезженную грязевую реку, названную каким-то чиновником-юмористом улицей Рувней.[66]
Жена успела придержать мужа за локоть в самый последний момент.
— А вот знаешь, о чем я думаю? — спросил тот.
— К сожалению, моя жизнь бедна на этот фрагмент знаний.
— Я думаю о том, в скольких местах на свете мы были вместе.
— Если верить нашей карте, то в двадцати восьми странах.
Томаш Шульц кивнул. Он считал вчера, и у него вышло именно столько же. Их карта была чем-то вроде светского домашнего алтаря; на огромном эллипсе с политической картой мира шпильками с цветными головками они отмечали все посещенные ими места. Красная головка — это там, где они были всей семьей, с детьми; оранжевая — если отправились туда вдвоем; синий цвет был зарезервирован для него, зеленый — для нее. Когда дети подросли и уже начали ездить самостоятельно, они прибавили шпильки с белыми головками для дочки, и с желтыми для сына. Шесть цветов с кубика Рубика.
— А хоть где-нибудь видели бы мы место, чтобы дома ставили в чистом поле? Где обложенные песчаником дворцы с коваными оградами и гранитными подъездными дорогами стоят вдоль реки из грязи?
Супруга отрицательно покачала головой.
— И вот скажи мне, ну что в этой чертовой стране не так? Что это вообще за грязеленд, в котором разрешают строить дома, подключать воду и электроэнергию, а дорогу вечно оставляют на следующую декаду? Это что, какой-то заговор? Что, тянут взятки с фирм, производящих машины-внедорожники? Или с мастерских, ремонтирующих подвески? С автомоек? С химчисток?
— И не забудь про ортопедов.
— И зачем мы вообще выходим в такую погоду?
Шульцу тяжело было перестать бурчать, когда уже начал.
— У нас собака.
Это правда, собака у них имелась. В связи с чем, сейчас они бродили по грязи своей малой родины, в самый уродливый, самый отвратительный, наиболее паскудный день в году. Потому что у них имелась собака. По кличке Бруно.
Пара отошла от дороги. Томаш спустил Бруно с поводка. Сейчас они находились в новой части поселка, в это время суток такой же безлюдной, как Припять. Жители пытались заработать на выплату очередного взноса по кредиту, а если дома и остались дети с матерями или бабушками, то наверняка тщательно укрытые перед кошмарной погодой.
Бруно носился по покрытым грязью ямам, разбрызгивая стоячую воду, при этом меняя свой шоколадный окрас на кремовый, потому что грязь в этой части Вармии имела как раз такой оттенок. В какой-то момент пес остановился и залаял.
Пара его хозяев тоже остановилась, обменялась взглядами. Бруно практически никогда не лаял. Хозяева даже спросили у ветеринара, все ли в порядке с голосовыми связками. Врач только посмеялся над ними и сообщил, что лабрадоры бывают малоразговорчивыми.
А вот теперь он остановился перед чьей-то оградой и лаял.
Томаш подошел, успокоил пса, похлопывая его по голове. Он глянул на стоящий за оградой домик. Новый, ничем не выделяющийся. Первый этаж, чердачные помещения жилые с окнами на крыше, вместо гаража — навес. Понятное дело, гораздо больший, чем их старенькая прусская халупка.
Планировка дома была классической, через окно рядом с входной дверью была видна кухня, открытая в сторону столовой и салона. Томаш заметил, что холодильник распахнут. Лампы горели как в кухне, так в спальне наверху.
А еще ему казалось, будто он слышит монотонный детский плач.
— Слышишь? — спросил он.
— Ничего не слышу, у меня уши замерзли.
— По-моему, ребенок плачет.
— Из моего опыта следует, что дети, в основном, этим и занимаются. Пошли, а не то я вся замерзну.
— Но ведь он все плачет и плачет.
— Потому что у него лопнул шарик, или ухо болит, или мама выключила сказку, или не дала сникерс на завтрак. Ты так говоришь, словно у тебя самого никогда не было детей.
Томаш погладил Бруно по голове. Пес все так же глядел на дом, но уже не лаял и не ворчал. Может он, и правда, излишне восприимчив.
— Я позвоню, — казал он, положив палец на кнопке переговорного устройства.
— Да успокойся ты, женщине нужна всего лишь минутка покоя. — Жена ласково взяла супруга за руку, оттянула от калитки. — Вопящий короед и сующий нос не в свои дела сосед — лично для меня этого было бы слишком много.
Тогда Томаш сунул в карман собственную руку вместе с рукой супруги и подумал, что, возможно, он и вправду излишне чувствителен. Всегда он был немножко таким вот папой-квочкой, вся семья над ним смеялась. Ничего его не волновало, только дети и все.
Они прошли мимо трех участков, когда заметили, что Бруно так и не тронулся с места. Пришлось трижды свистеть, чтобы непослушный пес прибежал к хозяевам.
8
Этот день на улице Рувней случился не таким, как все остальные. Это был такой день, когда все может или начаться, или закончиться. А чем больше времени проходило, тем более она соглашалась с тем, что все неотвратимо кончается, сознание же неожиданно возвращалось и исчезало. Когда оно вернулось в первый раз, она еще ничего плохого не предчувствовала, в основном, испытывала злость на того хуя, который, понятное дело, оказался еще и дамским боксером. Мало того, что надавал по морде, так еще и пихнул так, что она ударилась головой и потеряла сознание.
Злость довольно скоро сменилась страхом, когда оказалось, что она не может даже пошевелиться, похоже, неприятность с головным или спинным мозгом. Она вообще не чувствовала собственного тела, если только не считать чудовищной, пульсирующей боли в голове. Ей еще удалось пошевелить веками, но вот извлечь из себя голос — уже нет.
Она подумала, что это чрезвычайно паршиво, и потеряла сознание.
Обрела она его, чувствуя себя ужасно слабой, когда возле самой головы упала молочная бутылка. Кусок толстого стекла, с донца, пролетел так близко, что коснулся брови. Она глядела на мир через это донышко словно через толстые очки, все было не совсем резким и несколько искаженным. Сердце остановилось от испуга, когда она увидала, как сквозь белую молочную лужу, между острыми осколками, пробегают толстенькие ножки сыночка. Капли молока полетели ей прямо в лицо. До нее дошло, что этот кретин оставил ее одну дома с ребенком, и тут нахлынула волна испуга. В мгновение секунды ей вспомнилось все, что когда-либо она читала или слышала о несчастных случаях в доме. Мокрый пол в туалете. Ведущие наверх лестничные ступени. Электрические розетки. Печь в котельной. Ящик с инструментами. Нож на столешнице. Хозяйственная химия.
Это вчера она заливала «крот» в трубы? А поставила ли бутылку на самую высокую полку? Закрутила ли ее так, чтобы раздался щелчок предохранителя пробки? И вообще, спрятала ее или просто поставила возле мусорного ведра?
— Узееее! — донеслось до нее из туалета.
Она напрягла всю волю, что имелась в ней, но удалось лишь мигнуть правым веком. Что он сделает, если она не придет? Наверняка встанет, попробует самостоятельно вытереться, размажет какашки по попке, ничего особо страшного. Спустит воду. Потом захочет помыть руки. Он любит чувствовать себя самостоятельным. Залезет на раковину, чтобы достать до умывальника. А закроет ли крышку? А если не закроет, не упадет ли в унитаз? А если мыло свалится в тот же унитаз? Ведь наклонится же, желая его вытащить.
У нее началось головокружение. В панике женщина во все стороны водила глазными яблоками. И тут краем глаза увидала духовку. Неизвестно когда включенную на всю катушку, в средине ходуном ходил разогретый воздух, от оставленного вчера бисквита исходил пар.
И тут она уплыла.
В реальный мир ее вернул лай. Крупный пес, с басовым голосом. Лаял он, похоже, возле калитки, близко, только лишь лай и детский плач пробивались сквозь окутывающий ее туман. Он был причиной того, что мир потемнел и утратил контуры, звуки тоже размазывались. Женщина чувствовала, что все от нее уплывает, но, по крайней мере, голова перестала болеть.
А потом лай прекратился, а она поняла, что помощь не придет.
Не пойдет она на выпускной в детский садик, не отведет малого первый раз в школу, не прихватит его с куревом, не познакомится с приведенной домой девушкой, не возьмет внуков на выходные, чтобы сын мог отдохнуть с женой; никогда не проведет она Рождества так, как помнила по дому, когда за столом встречались представители четырех поколений и все говорили одновременно.
В поле зрения появилась какая-то тень. Миллиметр за миллиметром ей удалось переместить глазное яблоко так, чтобы увидать, как ее мальчик хватается за ручку раскаленной духовки, чтобы достать стоящий на столешнице пятилитровый пакет с яблочным соком.
До нее дошло, что ее смерть — это еще не самое худшее, что может случиться в этот день. День настолько не такой, как все остальные, что, казалось, вообще не соответствующий ее жизнеописанию.
9
Он чувствовал себя самым распоследним кретином. Выходя из дома, на всякий случай натянул на голову капюшон толстой, хлопчатобумажной блузы, чтобы никто, случаем, его не узнал. Быстрым шагом он направился вниз по Эмилии Паркер, не глядя в окна прокуратуры, а когда дошел до угла здания, тщательно огляделся по сторонам, словно шпион из криминальной комедии и свернул в сторону черной, зеленой дыры. Которая в это время года была попросту черной дырой, без малейшего оттенка зелени, безлистые ветви на фоне серой мглы выглядели декорацией для фантастического фильма ужасов, странной паутиной на чужой планете ожидающей неосторожного пришельца. Хотя — нет — находился здесь один зеленый элемент. Мусорный бак.