Гюг-Волк.Невероятные истории о вервольфах - Фоменко Михаил 12 стр.


— Говорите, сударь.

— Условие это состоит в том, что я принимаю название друга со всеми обязанностями, налагаемыми им.

— Что вы хотите сказать?

— Какая-то тайна реет над вашей семьей; нужно, во что бы то ни стало, проникнуть в эту тайну; нужно схватить «Чуму», узнать, кто она, чего хочет, откуда явилась…

— Это невозможно, — сказала она, качая головой.

— Почем знать? Может быть, у Провидения были какие- нибудь виды на меня, когда оно внушило Сперверу мысль приехать за мной в Фрейбург.

— Вы правы, — серьезно проговорила она, — Провидение ничего не делает бесцельно! Поступайте, как посоветует вам сердце. Я вперед одобряю все.

Я поднес к губам ее протянутую руку и вышел, полный восхищения перед этой молодой женщиной, такой хрупкой и в то же время такой мужественной.

Нет ничего прекраснее благородно исполняемого долга!

XII

Час спустя после моего разговора с Одиль, мы вдвоем со Спервером вылетели из ворот Нидека.

Спервер, нагнувшись к шее лошади, все время погонял ее.

Он ехал так скоро, что его большой мекленбургский конь с развевающейся гривой и прямым хвостом казался неподвижным; он буквально рассекал воздух. Моя маленькая арденнская лошадка закусила удила. Лиэверле сопровождал нас, несясь рядом с нами, как стрела. Мы мчались с головокружительной быстротой.

Башни Нидека были уже далеко. Спервер ехал, по обыкновению, впереди. Вдруг я крикнул ему:

— Стой, товарищ, стой!.. Прежде, чем продолжать путь, нужно обсудить дело.

Он повернул лошадь.

— Скажи только, Фриц, куда нужно поворачивать: направо или налево.

— Нет, подъезжай ко мне. Тебе необходимо знать цель нашего путешествия. В двух словах, дело идет о том, чтобы взять старуху.

Выражение удовольствия осветило длинное желтое лицо старого браконьера; глаза его заблестели.

— А! — проговорил он. — Я знал, что нам придется сделать это.

Движением плеча он опустил карабин.

Этот выразительный жест обратил на себя мое внимание.

— Одну минуту, Спервер! Нужно не убивать «Чуму», а взять ее живой.

— Живой?

— Без сомнения, и чтобы освободить тебя от угрызений совести в будущем, я должен предупредить тебя, что судьба старухи связана с судьбой твоего господина. Поэтому пуля, которая сразит ее, убьет сразу и графа.

Спервер, пораженный, открыл рот.

— Это правда, Фриц?

— Без сомнения.

Наступило долгое молчание; наши лошади — Фокс и Реппель — качали головами, стоя друг перед другом, приветствовали друг друга и, как бы поздравляя с прогулкой, рыли снег ногами. Лиэверле зевал от нетерпения, то вытягивая свою длинную, худую спину, то подбирая ее, как змея, а Спервер сидел неподвижно, положив руку на карабин. Вдруг он закинул его на спину и сказал:

— Ну! Постараемся взять ее живой, эту «Чуму»! Наденем перчатки, если будет нужно. Но это не так легко, как ты думаешь, Фриц.

И, протянув руку к горам, которые простирались амфитеатром вокруг нас, он прибавил:

— Взгляни: вот Альтенбург, Биркенвальд, Шнееберг, Оксенгорн, Рееталь, Беренскопф; если мы подымемся немного, ты увидишь еще пятьдесят вершин, теряющихся вдали, до равнин Палатината. Там есть скалы, обрывы, проходы, потоки и леса, бесконечные леса; здесь ели, дальше буки, еще дальше дубы. Старуха прогуливается среди всего этого; у нее здоровые ноги, хорошее зрение, она чует приближение человека за милю. Попробуй-ка взять ее.

— Если бы это было легко, то в чем же заслуга? Тогда я не выбрал бы именно тебя.

— Мастер ты говорить, Фриц… Если бы еще мы знали начало следа, ну тогда, пожалуй, с смелостью и терпением…

— Что касается следа — не беспокойся; я беру это на себя.

— Ты?

— Да, я.

— Ты умеешь нападать на след?

— А почему бы нет?

— Ну, если ты ни в чем не сомневаешься и думаешь, что знаешь лучше меня, то это другое дело… Ступай вперед, я поеду за тобой.

Ясно было, что старик рассердился за то, что я осмелился коснуться его специальности. Тихонько посмеиваясь про себя, я не заставил повторять приглашение и круто повернул налево, в уверенности, что мне удастся пересечь следы старухи, которая после того, как убежала с графом по подземному ходу, должна была уйти в горы через равнину.

Спервер ехал сзади, насвистывая с равнодушным видом, и я слышал, как он бормотал: «Найди-ка на равнине следы Волчицы!.. Другой бы подумал, что она, по обыкновению, пойдет по опушке леса. Но, по-видимому, теперь она разгуливает во все стороны, засунув руки в карманы, как горожанин из Оренбурга».

Я притворялся, что ничего не слышу. Вдруг он вскрикнул от удивления; потом, смотря на меня проницательным взглядом, проговорил:

— Фриц, ты знаешь больше, чем говоришь.

— Как так, Гедеон?

— Да, след, который я искал бы целую неделю, ты нашел сразу; это неестественно.

— Где ты видишь след?

— Эх! Не притворяйся, не ищи его у себя под ногами.

Он указал на еле заметный белый след, тянувшийся вдали.

— Вот он!

Он пустился в галоп; я за ним, и через две минуты мы соскочили на землю. Действительно, то был след «Чумы».

— Мне очень хотелось бы знать, — сказал Спервер, складывая на груди руки, — откуда, черт возьми, идет этот след?

— Не беспокойся об этом.

— Ты прав, Фриц; не обращай внимания на мои слова: я говорю иногда на ветер. Главное — узнать, куда ведет след.

Он пристально оглядел след.

Я весь превратился в слух; он был весь внимание.

— След свеж, — сказал он после первого осмотра, — он проложен в эту ночь. Это странно, Фриц, во время последнего припадка графа старуха бродила вокруг Нидека.

Он пристально оглядел след.

— Она прошла между тремя-четырьмя часами утра.

— Почем ты знаешь?

— След ясен; вокруг лежит град. Вчера ночью, около полуночи я вышел, чтобы запереть двери; шел град; на следе его нет; значит, он проложен позже.

— Это верно, Спервер; но ведь он мог быть проложен и гораздо позже, например, в восемь или девять часов.

— Нет; взгляни, след затянут льдом. Заморозки бывают только ранним утром. Старуха прошла после града, до гололедицы, между тремя и четырьмя часами.

Проницательность Спервера поразила меня.

Он встал, похлопывая рука об руку, чтобы отряхнуть снег и, смотря на меня задумчивым взглядом, проговорил как бы сам себе:

— Ну, самое позднее, пять часов. Ведь уже полдень, не правда ли, Фриц?

— Без четверти двенадцать.

— Хорошо! Старуха обогнала нас на семь часов. Нам придется идти шаг за шагом по всему ее пути. На лошади мы можем проехать в один час то пространство, которое она прошла в два; предположим, что она продолжает идти — часов в семь или в восемь вечера мы догоним ее. В дорогу, Фриц, в дорогу!

Мы снова поскакали по следам, которые вели нас прямо к горе.

Галопируя, Спервер продолжал разговаривать.

— Если бы, к счастью, эта проклятая «Чума» зашла в какую-нибудь дыру или, вообще, отдохнула часок-другой, мы могли бы догнать ее до конца дня.

— Будем надеяться, Гедеон.

— Не рассчитывай, не рассчитывай. Старая Волчица идет все время; она неутомима; она заметает все дороги в Шварцвальде. Не нужно успокаивать себя химерами. Если она случайно останавливалась — тем лучше для нас; а если шла все время — не будем приходить в отчаяние. Ну, галопом! Гоп, гоп. Фокс!

Странное состояние человека, охотящегося за своим ближним, так как эта несчастная все же была одарена бессмертной душой, она чувствовала, думала, размышляла, как мы. Правда, извращенные инстинкты приближали ее, в некоторых отношениях, к волчице и тайна окружала ее. Бродячая жизнь, вероятно, притупила ее нравственное чувство и даже извратила человеческий характер, но, во всяком случае, ничто не давало нам права применить к ней деспотизм, проявляемый человеком относительно животных.

А между тем, дикий пыл увлекал нас при преследовании; я чувствовал, как кровь кипела у меня в жилах; я решился не отступать ни перед каким средством, чтобы только захватить это странное существо. Охота на волка, на кабана не могла бы возбудить меня в такой степени.

Снег летел за нами; по временам кусочки льда, отбиваемые подковами, словно резаком, свистели у нас в ушах.

Спервер с развевающимися рыжими усами скакал, то подымая голову, то устремляя свои серые глаза на след. Лиэверле подпрыгивал иногда до спины наших лошадей; я невольно вздрагивал при мысли о его встрече с «Чумой»: он мог растерзать ее в клочки, прежде чем она успела бы крикнуть.

Старуха заставляла нас ехать страшно скоро. На каждом холме она делала крюк, на каждом бугорке мы встречались с ложным следом.

— И здесь никого! — кричал Спервер. — Это видно издали; вот в лесу будет другое дело. Там надо держать глаза открытыми. Видишь, как она, проклятая, сбивает со следа… Вот она старалась замести свои шаги; а тут она спустилась к ручью и шла вдоль него по крессу до вереска. Не будь этих двух шагов, она совершенно сбила бы нас, с пути.

Мы доехали до опушки елового леса и Спервер сошел, чтобы лучше разглядеть следы, а мне велел остановиться с левой стороны.

Тут было много мест, покрытых сухими листьями и гибкими веточками ели, на которых не остается никакого отпечатка. Поэтому Спервер мог найти следы только на тех местах, где лежал снег.

Нам нужен был целый час, чтобы выйти из этого букета деревьев. Старый браконьер грыз с досады усы, а его большой нос образовывал полукруг. Как только я собирался сказать что-нибудь, он сразу останавливал меня.

— Не говори; это мешает мне.

Наконец, мы спустились по долине на левой стороне и Гедеон, указывая мне на следы Волчицы на косогоре, покрытом вереском, сказал:

— Это, старина, не ложный след; мы можем смело идти по нему.

— Почему?

— Потому, что у «Чумы» есть привычка, во всех ее контрмаршах, делать три шага в одну сторону, потом возвращаться на следы, сделать пять-шесть шагов в другую и быстро перепрыгнуть на прогалину. Но, когда она считает себя в безопасности, то уже не прибегает к этим уловкам… Вот, видишь, что я говорил тебе?.. Она лезет через кусты, словно кабан; теперь нетрудно будет выследить ее. Все равно, оставим ее теперь и зажжем трубки.

Мы остановились. Лицо Спервера оживилось; он с восторгом посмотрел на меня и сказал:

— Фриц, этот день может быть прекраснейшим днем моей жизни! Если нам удастся взять старуху, я привяжу ее, как узел с тряпками, к крупу Фокса. Одно только досадно мне!

— Что?

— Что я забыл взять рожок. Мне хотелось бы трубить при приближении к замку. Ха, ха, ха!

Он зажег трубку и мы отправились дальше.

Следы Волчицы шли в лесу по такому крутому склону, что нам несколько раз приходилось сходить с лошадей и вести их под уздцы.

— Вот она поворачивает направо, — сказал Спервер. — С этой стороны отвесные горы; одному из нас, может быть, придется держать лошадей, пока другой влезет на гору, чтобы взглянуть, куда повернуть. Черт возьми! Как будто начинает темнеть!

Пейзаж принимал грандиозный вид; громадные серые скалы, покрытые льдинами, воздымали то тут, то там свои угловатые вершины, словно рифы над океаном снега.

Нет ничего печальнее зимнего вида в высоких горах: их гребни, уступы, обнаженные деревья, блестящий от инея вереск — все это носит характер заброшенности и невыразимой печали. Безмолвие — такое глубокое, что слышно, как скользит лист по затвердевшей земле, как веточка отламывается от дерева — давит человека, дает ему представление о безграничности его ничтожества.

Как мало значит человек! Выдадутся две суровых зимы и жизнь исчезает с земли.

По временам кто-нибудь из нас чувствовал потребность возвысить голос; слова говорились самые незначительные:

— Мы доберемся!.. Какой собачий холод!

Или:

— Э! Лиэверле, да ты повесил нос!

И все это только, чтобы услышать свой голос, чтобы сказать себе:

— Я чувствую себя хорошо… Гм, гм!

К несчастью, Фокс и Реппель начали уставать; они проваливались в снег по грудь и уже не ржали, как при отправлении.

Безысходные ущелья Шварцвальда продолжались до бесконечности. Старуха любила такие уединенные места: тут она обошла вокруг покинутой хижины угольщика; дальше срывала корни, которые растут на покрытых мхом скалах; в другом месте она присела под деревом и недавно, никак не более, как за два часа, потому что следы были совершенно свежи. Наши надежды и пыл удваивались. Но день, видимо, приближался к концу.

Странная вещь: со времени нашего отъезда из Нидека мы не встречали ни дровосеков, ни угольщиков. В это время года в Шварцвальде так же пустынно, как в степях Северной Америки.

В пять часов стемнело; Спервер остановился и сказал мне:

— Мой бедный Фриц, мы опоздали на два часа. Волчица слишком далеко ушла! Через десять минут под деревьями станет темно, как в ночи. Самое простое — это добраться до Рош-Крез, в двадцати минутах отсюда, зажечь хороший костер, съесть нашу провизию и опорожнить наш козий мех. Как только взойдет луна, мы снова пойдем по следу и, если только старуха не сам черт, держу десять против одного, что мы найдем ее замерзшей под каким-нибудь деревом; невозможно, чтобы человеческое существо могло вынести столько усталости в такую погоду; этого не выдержал бы и Себальт, первый ходок в Шварцвальде! Ну, что ты об этом думаешь, Фриц?

— Я думаю, что только сумасшедший мог бы поступить иначе; к тому же, я просто умираю от голода.

— Ну, так в дорогу!

Он поехал вперед и проник в узкое ущелье между двумя рядами отвесных скал. Ели скрещивали свои ветви над нашими головами. Под нашими ногами струился почти пересохший поток; местами случайно попавший в эту глубину луч отражался в мутной, как свинец, волне.

Настала такая темнота, что я должен был бросить уздечку Реппеля. Шаги наших лошадей по скользким камням раздавались как-то странно, словно взрыв хохота макак. Эхо в скалах повторяло эти звуки; какая-то глубокая черная точка как бы увеличивалась по мере нашего приближения — то был выход из ущелья.

— Фриц, — сказал Спервер, — мы в русле потока Тункельбах. Это самое дикое ущелье во всем Шварцвальде; оно заканчивается чем-то вроде глухого переулка, известного под названием «Котел Большого Ревуна». Весной, во время таяния снегов, Тункельбах со страшным ревом извергает туда все свои воды с высоты двухсот футов. Это производит страшный шум. Вода брызжет и падает дождем на соседние горы. Иногда она даже наполняет большую пещеру в Рош-Крез; но теперь русло, должно быть, сухо, как пороховница, и там можно развести хороший огонь.

Слушая Гедеона, я рассматривал мрачное ущелье и говорил себе, что инстинкт диких зверей, ищущих такие берлоги вдали от всего, что веселит душу, является следствием отчаяния. Действительно, все существа, живущие на солнце — коза, стоящая на остроконечном утесе, лошадь, которая носится по равнине, собака, резвящаяся рядом со своим господином, птица, купающаяся в свете — все они дышат радостью, счастьем; они приветствуют день танцами и восторженными криками. И в косуле, кричащей под высокими деревьями, на зеленеющем пастбище, есть что-то такое же поэтичное, как и любимое ее жилище; в кабане есть что-то такое же грубое, угрюмое, как чаща, в которую он забирается; в орле — гордое, смелое, как его отвесные скалы; во льве — величественное, как грандиозные своды его пещеры; но волк, лисица, куница ищут мрак; страх сопровождает их; это походит на раскаяние, на угрызения совести.

Я раздумывал об этом и чувствовал уже, как свежий ветер дул мне в лицо — мы подходили к выходу из ущелья, — как вдруг на скале в ста футах над нами мелькнул красноватый отблеск, осветивший пурпуровым светом темную зелень елей и отразившийся в гирляндах инея.

— Ага! — тихо проговорил Спервер, — мы поймали старуху.

Сердце у меня забилось; мы шли, тесно прижавшись друг к другу.

Назад Дальше