– Слушайте, я расскажу о Сергее, – сказала Инна, – расскажу об этих ужасных двух днях… Когда вас освободили, его перевели в тюрьму. И все, с кем я говорила, считают Сережу тяжелым преступником. У меня нет сил убедить их в противном… Иные относятся даже участливо, но… ко мне, а не к нему! Следователь в Чека прямо сказал: я понимаю ваши переживания, это и естественно, раз вы сестра. Но, кроме родственных ваших чувств, вы ничего не даете нам, никаких оправдательных материалов… И когда я вчера просила дать мне свидание с Сергеем – он и слушать не хотел, а сегодня… мне сразу дали свидание и… в тюрьме говорили, что это самый нехороший признак. Видела я Сергея всего пять минут из-за двух решеток и, конечно, ни о чем переговорить не могла. Но ему удалось передать мне письмо через арестованного, который разносит передачу… Слушайте?! Что это?..
В зале за дверью словно шевельнулось. Шуркнуло, ворохнулось.
Погрозил пальцем Инне:
– Молчите!
Взял пистолет, взвел курок и шагнул за портьеру. Прислушиваясь, тихо выступил из-за занавеси. Никого. То же молчание и неподвижный свет переплетшихся нитей, исчертивших паркет голубой паутиной. Слышно, как бьется пульс, как, скрипнув, сядет на шнурах картина. Глухим щелчком отзовется с улицы одинокий выстрел – и опять тишина в пустоте.
И еще пустей, и еще черней и напряженней тишина эта там, внизу, в первом этаже.
Но вот что-то мягкое шлепнулось в темноте, перевернулось и мелко побежало. И писк.
– Крысы! – соображаю я и возвращаюсь в комнату. Перед прогорающим камином сидит в кресле Инна, откинув голову и, полузакрыв глаза, ждет. Золотые часы на шифоньере бьют хрустальным звоном два раза. Какая-то напряженность в этом сильном и ярком электрическом свете. Я сажусь на старое место, беру исписанные лоскутки бумаги и читаю письмо Сергея:
«Вот что, родные мои! Мне очень хочется вам написать, потому что просто это нужно. Я думаю, что мое положение скоро изменится. И это будет хорошо, потому что сейчас мне очень худо. Я как-то психически развинтился – не то, чтобы нервничаю или трушу. Нет. Но все мои мысли разбежались по разным направлениям. Одна думает о вас, другая – об одиночке, третья о наступающей ночи и так далее и так далее, но каждая – свое. А воедино они уже не собираются и внутренне, чувствую, – я уже перестаю существовать. Вот как, оказывается, действует на людей то положение, в котором нахожусь и я. Теперь о другом – немного повеселее. Меня гнетет одиночка. И в особенности вечерний свет запыленной, очень тусклой электрической лампочки. В нем такая казенность и безучастность, что становится даже душно. Но и он в тысячу, в миллион раз лучше темноты! А лучше всего – это солнышко. Когда доживешь до него, – то так хорошо станет и тихо на душе, как бывало в детстве, в родной семье. А после обеда уже начинаешь думать о приближении вечера. Вчера, после поверки, мне предложили пойти на тюремный спектакль. Я очень обрадовался, когда услышал где-то за переходами коридоров дружный шум многолюдия. Спектакль был в большой двусветной зале бывшей тюремной церкви. В ней темно вверху, над потолком, а спущенный дуговой фонарь слепит пронзительным зеленоватым светом низ, обращая людей в бледных мертвецов. Странный концерт! Скамьи. На них мужчины и женщины. Женщины с одной стороны. Но ходят перед началом вместе, говорят, толкутся толпой. Толпа из шинелей и дубленых полушубков. Я замешался в народ и смотрел на сцену. Она сделана на приступочке упраздненного алтаря. Выше – занавес из старых мешков, еще выше – полукруглая арка, на которой золотом написано: “Господи, воззвах к тебе, услыши мя”. С боку рампы мадьяр часовой оперся на винтовку. Общий сдержанный ропот. Оживленные, пожалуй, но очень бледные люди. Ропот то повышается, то стихает. И так и кажется, что сейчас вот замолкнет шум и невидимый оркестр грянет камаринского. Или хор запоет херувимскую песню, а из-за мешков выйдет дьякон с кадилом, с поясными поклонами. Или визг какой-нибудь оглушит истерический, предсмертный. И во всех этих случаях толпа будет одинаково вздрагивать, ежиться и моргать запуганными глазами. И вздрогнул сам от зашевелившихся около плеч, от расступающейся ко мне дорожки. Подошел небольшого роста, остроголовый. Лица я не видел, смотрел на густо небритую щеку и крючок уса, свисавшего вниз. Человечек так властно взял меня за рукав, потянул его к полу, что я сразу примирился с этим принудительным знакомством. Он зашептал, не глядя на меня, но так, что я слышал его торопливое сообщение, пробежавшее точно ящерица. Он – поручик Б. и знает, что в коллегии Губчека вчера состоялось решение о нем, еще о ком-то и обо мне, Сергее Кирякове. Значит – этой ночью или следующей… Человек оторвался от моего рукава и исчез в толпе. Вот и все. Но откуда он мог меня знать? Кошмар»…
Я отбросил письмо, Инна привстала…
Да! Там в глуби музея отдался хрустящий и длительный треск.
И пока я встал, пока тянул к себе со стола пистолет, что-то сыпалось, падало и ломалось. Потом стихло – умерло. Но так четко в могильную тишину ослепительно сверкавшей комнаты прошли эти звуки, такие определенно-необычные, что уж ни крысы, ни случайные шорохи причиной их быть не могли.
Осторожно, чтобы не щелкнуть, взводил я курок. Повернул выключатель, и мрак укутал меня, и я слышал, как бьется сердце у Инны и мое собственное. Ощупью раздвинул мягкие портьеры и стал у выхода в зал. И чем дольше длилось молчание, тем отчетливей начинал понимать пустоту. И со всех сторон потянулись ко мне незримые нервные щупальца беспокойства, еще не оформившегося в страх.
До этого не дошло.
Ясный металлический звяк и грызущий хруп, будто кусал кто-то сахар…
То, чего я хотел.
Инстинкт охотника горел во мне, когда вот уже скраден зверь и секунда отдаляет от радости или горькой неудачи… Инстинкт мстителя за прожитые муки… Сознание, что на ниточке держится слепой случайностью подсунутый выход из невыносимой тягости…
Посыпался на пол, будто песок или галька, и гулко хлопнул отвалившийся камень…
Сгибаясь, я шагнул, заглядывая в зал.
Неясная тень копошилась у площадки лестницы, не стесняясь, брякала железом.
Я ступил на шаткую половицу – старческим раздраженным визгом запела она.
С грохотом отбросив тяжелое, кто-то прыгнул в чугун ступенек. Загудела лестница каскадом стремительного топота… В три прыжка я был у перил. Неизвестный мчался в темноте…
С оглушительным звоном вдрызг рассыпался подвернувшийся шкаф. Дикий вскрик и шум падения.
Это дало мне время сбежать по лестнице. Помню только ощущение крепко стиснутых зубов.
Неизвестный метался вдоль стенки, потерявши дверь. Его откинуло мое приближение. Он шмыгнул у меня под руками и бросился назад к лестнице. В темноте я не мог поймать его пистолетом.
Я слышал безумный стук по ступенькам, и только вверху, в полумраке, мелькнула согнувшаяся фигура.
Спуск!
Шибануло пламя, руку рвануло вверх, к потолку, и весь дом заполнил выстрел.
Топот. Женский крик. Грохот разбитых стекол.
И… тишина.
Задыхаясь, я выбежал наверх.
У проломанной рамы нагнулась Инна, ищет глазами на улице…
Обертывается порывисто:
– Он выбросился в окно!..
А дальше пошло все отливом, на убыль, тише и тише, и твердо стало у твердой грани…
Я не чувствую холода в одной куртке, без шапки и на морозе. Но тело дрожит еще мелкой рябью неулегшегося волнения.
Переброска короткими, заглушенными фразами.
Группой, кольцом обступили мы медленно шевелящегося на снегу человека. Дергает каблуками на льду тротуара. Виснет бессильная голова. И в лице сведенном, с закушенным ртом, я вижу Жабрина…
Все молчат.
– Вот он, вор-то, – говорит наконец Захарыч-сторож, – успокоился…
– Успокоишься, – замечает красноармеец, – как со второго этажа об тумбу хряпнешь…
Ночное небо, по-ночному темные люди.
Мне становится холодно, дрожь пронизывает всего меня.
– Идемте скорей к телефону, – шепчет мне Инна, крепко цепляет плечо, – идемте скорее.
Я хожу по полю ночных событий.
Уже новый день, уже Инна чем свет убежала в тюрьму встречать Сережу, – его освобождают по телефонограмме из Чека.
И новым мне кажется наш музей, точно прошедшая ночь с борьбой и кровью сгладила безобразный кошмар пережитого.
Ходим целой комиссией. Я и Букин и представители власти.
Найден наган, оброненный внизу. Наверху, у площадки, зеркало, разнесенное на куски моей пулей.
Из кремневого пистолета не хитро промахнуться!..
– Загрыз-таки одну… – указывает член комиссии на лежащую статую.
Правая рука отъедена у нее кузнечными клещами.
– Это что? – изумляется Букин.
В снежно-белом отколе гипса из предплечья у статуи выставился жестяной цилиндр.
Я вытягиваю трубку, похожую на пенал. В ней пергаментный сверток.
Букин хватает у меня из рук, развертывает и цепенеет в сияющем торжестве.
Нет для него ни истории прошедшей ночи, ни всего того, что смяло и на другие рельсы бросало его старческую, негибкую жизнь. Он – воскрес!
Он победно вздымает сверток и кричит:
– Господа, ассирийская рукопись найдена! Недаром преступник искал ее в статуях. Помните, – обращается он ко мне, – там, в бумаге, было указано «в правой»? Теперь мы, как люди науки, можем точно добавить – в правой руке!
За сокровищами реки Тунгуски
1. Путь на север
На пристани было жарко, пахло водой, канатом и свежей краской.
Низкобортный винтовой пароход стоял у берега, и по доскам его сходен беспрерывно вперед и назад ходили люди.
Двое мальчуганов, четырнадцатилетний Петя и старший приятель его, Николай, часа два уже наблюдали за сутолокой погрузки.
У обоих была одна заботившая их мысль – как бы попасть на борт парохода, отправлявшегося на далекий север, в Карскую экспедицию.
Оба знали, что это трудно и для них почти невозможно, и все же решили испытать все средства, чтобы уехать.
Им очень хотелось посмотреть те далекие страны, о которых они читали в книжках, о которых так заманчиво и интересно рассказывал учитель в сельской школе.
Оба они с отцами много уже побродили по тайге, испытавши опасности и приключения. И поэтому особенно манил их далекий путь на таинственный север.
Пароход стоял неподвижно и курился тонкой струйкой пара, вившейся из его копченой трубы.
Наконец Николай решился. Подойдя, сунулся было к сходням, но его сейчас же отстранили грузчики, торопившиеся погрузить разнообразную поклажу.
Тогда он обратился к дежурившему матросу:
– Где командир парохода?
Матрос молча указал на стоявшего около ящиков толстого человека в форменной фуражке. Командир только что побранился из-за какого-то непорядка и был сердит.
Не вовремя сунулся к нему Николай со своею просьбой.
– Взять вас на борт? Никак не могу! Что, у меня пароход или детский сад? Проваливай и не путайся!
Приходилось выдумывать что-то другое!
Оба мальчика вышли из сутолоки погрузки и обратили внимание на баржу, стоявшую за пароходом.
Ее черные, смоленые бока, словно стены, выдвигались из воды, и струи течения, журча, разбивались о массивную раму баржевого руля.
Там тоже было движение. По палубе тащили брезент, накрывали им штабели досок. Значит, и здесь готовились к отправке.
На барже не стояли караулившие вход матросы, но зато и сама она стояла поодаль, не соединенная с берегом трапом.
Свисток вдруг протяжно заревел.
Тогда Петюха, уныло присевший было на ящик, побледнел и вскочил.
– Уйдет, сейчас уйдет! – толкал он Николая. – А мы останемся… Да чего же сидишь ты!
– Это первый еще свисток, – успокоил Коля, – а ты лучше погляди, чем привязана вон та лодка!
Петя понял товарища на полуслове. Не спеша подошел к болтавшейся на причале лодке, поглядел на привязку – эге, не цепь, а простая веревка… И попросту залез в лодчонку!
Николай так же сделал вид, что ему надоело сидеть на бревнах. Встал, потянулся, даже зевнул. Потом приблизился к лодке и швырнул в нее свою походную сумку. Пошарив глазами, выбрал две подходящие дощечки, и их туда же!
А затем, убедившись, что народу кругом много, что все заняты своим делом, что никому нет охоты следить за двумя мальчишками, отвязал веревку, сдвинул лодку в воду и, как признанный ее хозяин, сел за кормовое весло.
Петя помогал подгребаться досками. Лодка заскользила вдоль высокого баржевого борта.
Очень удобно было залезть по рулю. И ребята совсем было уж подвернули лодку, да услышали наверху чей-то громкий голос. И поняли, что на корме работают люди.
Заплыли с речной стороны, подгреблись к самому носу и увидели тяжеленный якорь, спускавшийся до самой воды. Здесь подъем был тоже возможен.
– Айда? – вопросительно пригласил Николай.
Петя было замялся, но тут загудел второй свисток, и Николай без колебания вскочил на якорную лапу.
Вот он лезет все выше и выше, а Петюха одной ногой на якоре стоит, а другой упирается еще в лодку. Вот перемахивает Николай через борт и исчез совсем… Петя замирает в тоскливом ожидании. Лодка колышется у него под ногой, плещут в баржу шелестящие волны, и тянутся секунды, долгие, точно годы…
Но вот голова товарища высовывается высоко над Петей. Лицо у него сияет, он часто-часто машет к себе рукой.
Кончено! Петя резким толчком отталкивает лодку, хватается за якорь и, ловко цепляясь по канату, взбирается на борт. Там, хоронясь за огромный сверток веревок, Николай подает ему руку, вытаскивает на палубу.
На четвереньках, прячась за доски, оба приятеля доползают до черного отверстия приоткрытого трюма. Этот темный вход на самом носу баржи, среди разложенных по палубе ржавых якорных цепей.
Вниз ведет крутая лесенка, Петя со страхом спускается вслед за товарищем, пока не ступает на дно носового трюма. Темного и пустого.
Тут Николай вспоминает, возвращается по лестнице и тихонько опускает над собою крышку трапа.
Делается так темно, что Петя садится на пол. И так ему становится страшно, что он с удовольствием бы отказался сейчас от рискованного своего предприятия, но уж поздно.
По палубе, над ребятами, топают шаги, грохочет цепь.
Глухо рявкает третий и последний свисток парохода. Николаю тоже, должно быть, не по себе. В темноте он нащупывает петину руку и крепко сжимает ее…
Но вот баржа дрогнула и качнулась. Шумный поток воды облил наружные доски носа – совсем вот-вот, где-то рядом…
Путешествие началось!
– Ну, как? – спросил Николай.
– Здорово! – ответил Петя.
Глаза их привыкли к темноте. Кругом пахло свежими стружками и смолою. Помещение было небольшое и совсем пустое.
– Никогда носовую часть не загружают, – поучал Коля, – чтобы не зарывалась баржа в воду, чтобы легче было ею править.
От главного, товарного, трюма, носовой отсек отделялся глухой переборкой. За массивными балками креплений шпангоута – тесные закоулки, заваленные просмоленной паклей.
– Слушай, – предложил Петя, – заберемся туда! В пакле в этой мягко, как в постели, и никто не увидит нас!
Сделали далее репетицию на случай тревоги. Петя ложился за балки, к самой стене и зарывался в паклю. И нельзя было подумать, что там прячется человек.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.