— Если не нашли священника, то я прочитаю их, — сказал Клейтон.
— И в самом деле! О, благодарю вас, — сказала Нина.— Я так рада этому, — рада потому, что мне жаль бедного Тиффа. К пяти часам нам подадут коляску, и мы отправимся, это в своём роде будет для нас прогулкою.
— Дитя моё, — сказала тётушка Несбит, обращаясь к Нине, по выходе из гостиной, — я и не знала, что мистер Клейтон принадлежит к епископальной церкви.
— Напротив, — сказала Нина, — он и всё его семейство принадлежит к пресвитерианской церкви.
— И он вызвался читать молитвы? Как это странно! — сказала тётушка Несбит. — Со своей стороны я не одобряю подобных вещей.
— Каких же именно?
— Я не одобряю потворства епископальным заблуждениям. Если мы правы в своих убеждениях, — значит, заблуждаются они, — и потому мы не должны оказывать им снисхождения.
— Но, тётушка, похоронная служба так прекрасна.
— Пожалуйста, не восхваляй её, — сказала тётушка Несбит.
— И опять тётушка, вы знаете, что Клэйтон не пастор, следовательно он будет читать молитвы без особенного увлечения.
— Во всяком случае, это доказывает шаткость религиозных правил, — сказала тётушка Несбит. — Пожалуйста, не хвали мне подобных вещей.
Глава XII.
Объяснения
Золотые стрелы заходящего солнца носились повсюду между ветвями соснового леса, придавая местам, к которым они прикасались, особенную жизнь и игривость. Хор птиц распевал вечернюю мелодию, когда небольшое общество расположилось вокруг только что вырытой могилы. С инстинктивным уважением к предстоявшей сцене, Нина надела чёрное шёлковое платье, и простую соломенную шляпку с чёрными лентами;— об этом уважении к покойнице Тифф вспоминал впоследствии и рассказывал другим в течение многих лет. Криппс стоял в голове могилы с тем холодным, бесчувственным выражением, с каким натура, совершенно грубая и преданная животным побуждениям, углубляется в созерцание символов означающих конец человеческого существования. Тифф стоял с боку;— его белая шляпа представляла разительный контраст с чёрным крепом, обвивавшим тулью, и с траурным бантом на правой руке. Он крепко прижимал к груди своего грудного ребёнка, завёрнутого в чёрную шаль, между тем как двое других детей стояли подле него и горько плакали. По другую сторону могилы стояли мистер Карсон, мистер Клейтон и за ними, в группе негров, Мили и Гарри. Но вот открыли гроб, чтоб бросить последний взгляд на покойницу. Этот прощальный привет вызвал порыв глубокой горести со стороны детей. В то время, когда Клейтон мелодическим голосом, произнёс слова: « Я есмь воскресение и жизнь», — Нина плакала, как будто могила скрывала от неё предмет, близкий её сердцу; — она не удерживала слёз в течение всей похоронной службы. Те же самые побуждения, которые заставляли её быть весёлой при других сценах, пробуждали в ней глубокую горесть при этом обряде. Когда всё кончилось, она поцеловала детей, и, пожав руку Тиффу, обещала навестить их на другой же день. После того Клейтон проводил её до коляски, посадил её и сам сел вместе с Карсоном.
— Клянусь честью, — сказал Карсон скороговоркой, — это были чрезвычайно торжественные, чрезвычайно интересные похороны! Я в восторге от эффекта, произведённого на меня этим обрядом и в таком романтичном месте! В высшей степени интересно! Мне приятно также видеть, что молоденькие девицы вашего звания, Нина, принимают живое участие в положении бедных. Если б они знали, до какой степени чувства сострадания к ближнему делают их привлекательными, они стали бы заботиться о развитии этих чувств ещё более. А замечательная особа — этот старый негр! Кажется, доброе создание. Интересны и дети. Надобно думать, что эта женщина, в молодости, была очень не дурна. Бедная! Должно быть много испытала горя! Отрадно думать, что теперь она чужда житейских треволнений.
Этот монолог только усиливал негодование Нины; она даже не принимала в соображение того обстоятельства, что Карсон выражал свои лучшие чувства и всячески старался выказать то, что считал своим призванием: — питать какое-то отвращение к безмолвию там, где голос его мог быть слышен. Чувство, заставлявшее Нину сохранять молчание и вызывавшее слёзы на её глаза, заставляло Карсона говорить без умолку. Он, однако же, не довольствовался пустой болтовнёй; ему надобно было беспрестанно обращаться к Нине с вопросами: не правда ли, что это интересный случай, и что он произвёл на неё глубокое впечатление?
— Признаюсь вам, мистер Карсон, — сказала Нина, — я не имею теперь ни малейшего расположения говорить о чём бы то ни было.
— В самом деле? Гм! Да! Вы так растроганы. Натурально — такое настроение души должно располагать к молчанию. Понимаю. Весьма приятно видеть столь глубокое сочувствие к горестям ближнего.
Нина готова была вытолкнуть его из коляски.
— Что касается до меня, — продолжал Карсон, — то мне кажется, мы недостаточно размышляем о предметах подобного рода. По крайней мере я решительно о них не думаю. А между тем иногда полезно бывает давать мыслям подобное направление; оно возбуждает в нас добрые чувства.
Такой болтовнёй Карсон старался рассеять впечатление, произведённое похоронами. Коляска ещё далёко не доехала до дома, когда Нина, взволнованная досадой, забыла всё своё грустное сочувствие. Она видела, до какой степени трудно дать понять Карсону, одним холодным обращением, что он вовсе не любезен, и что, напротив, его пустые фразы только раздражают её и ещё больше огорчают её. Его самодовольство, его вид, с которым он постоянно обращался к ней, навязывая ей то, что по праву принадлежало ему, приводил её в негодование. А между тем совесть говорила ей, что во всём этом она виновата сама.
— Нет! У меня не достанет сил вынести это! — сказала она про себя, поднимаясь по ступенькам балкона. — И всё это делается перед глазами Клэйтона! Что он подумает о мне?
Тётушка Несбит и чай давно ожидали их.
— Как жаль, сударыня, что вы не были с нами! Если бы вы знали, как интересен похоронный обряд! — сказал мистер Карсон, пускаясь в разговор с величайшей словоохотливостью.
— Подобного рода прогулка произвела бы на меня вредное действие, сказала мистрисс Несбит, — чтоб простудиться, мне стоит только выйти на балкон, когда начинает подниматься роса. Я испытала это в течение последних трёх лет. Мне надобно быть очень осторожной! К тому же, я страшно боюсь, когда лошадьми правит Джон.
— Меня чрезвычайно забавлял гнев старого Гондреда, при необходимости ехать на эти похороны, — сказала Нина. — Я почти уверена, что если б ему можно было опрокинуть нас, без всякого вреда своей особе, он бы сделал это непременно.
— Надеюсь, — сказала тётушка Несбит, — это семейство удалится отсюда в непродолжительном времени. Иметь подобных людей в близком соседстве весьма неприятно.
— Но какие миленькие дети! — сказала Нина. — Напрасно ты восхищаешься ими! Они вырастут и будут похожи на родителей во всех отношениях. Я уж насмотрелась на этих людей. Не желаю им зла, но не хочу иметь с ними дела.
— Мне их очень жаль, — сказала Нина. — Удивляюсь, почему не заведут для них школ, как это водится в Нью-Йоркском штате? Там все учатся, — разумеется, все те, которые хотят учиться. У нас вовсе не обращено на это внимания. Кроме того, тётушка, эти дети происходят от старинной виргинской фамилии. Старик негр, преданный слуга этого семейства, говорит, что их мать принадлежит к фамилии Пейтон.
— Всё вздор! Я не верю этому! Они лгут... Все лгут; — говорить ложь у них вошло уже в привычку.
— Пусть лгут, — сказала Нина, — но я, во всяком случае, что-нибудь сделаю для этих детей.
— Я совершенно согласен с вами, Нина. Это доказывает, что у вас доброе сердце, — сказал мистер Карсон. — Вы всегда найдёте во мне человека, готового поощрять подобные чувства.
Нина хмурилась и показывала вид крайнего негодования; но ничто не помогало. Мистер Карсон продолжал пустую болтовню, пока она не сделалась решительно невыносимою для Нины.
— Как жарко в этой комнате, — сказала она, быстро встав с места. — Пойдёмте лучше в залу.
Нина столько же досадовала на молчание Клейтона, на его спокойствие, на его наблюдательность, сколько на любезность и предупредительность Карсона. Оставив чайный стол, она перепорхнула мимо гостей в залу, которая была теперь прохладна, спокойна, погружена в сумерки и наполнена ароматом роз, вливавшимся в окна. Бледная луна, всплывшая на вечернее небо и подёрнутая золотистым туманом, бросала длинную полосу света чрез отворённую дверь. Нина готова была отдать целый мир, чтоб только насладиться тишиной, которою объята была вся природа; но, зная хорошо, что подобная тишина для неё невозможна, она решилась лучше поднять свой собственный шум. Она села за фортепьяно, и начала играть весьма бегло, стараясь выразить в звуках своё неудовольствие, успокоить нервное настроение духа. Клейтон опустился на кушетку подле отворённой двери, между тем как Карсон восхищался музыкой, раскрывал и закрывал нотные книги, и беспрестанно делал беглые замечания, пересыпая их знаками восклицания. Наконец, Нина, совершенно выведенная из терпения, встала и, бросив решительный взгляд на мистера Карсона, сказала.
— Какой прелестный вечер!.. Не хотите ли прогуляться? При конце одной садовой дорожки, есть превосходный вид, где луна смотрится в воду: мне бы хотелось показать вам это место.
— Не намерена ли ты простудиться, Нина? — сказала тётушка Несбит.
— Вовсе нет; я никогда не простужусь, — сказала Нина, выбегая на балкон и принимая руку восхищённого Карсона. И она удалилась с ним, почти прыгая от радости, оставив Клейтона беседовать с тётушкой Несбит. Нина шла так скоро, что её кавалер едва успевал за ней следовать. Наконец они подошли к окраине небольшого оврага, и Нина вдруг остановилась.
— Мистер Карсон, — сказала она, — я намерена поговорить с вами. — Я в восторге от вашего намерения, моя милая Нина! Я заранее восхищаюсь вашими словами.
— Нет-нет... Пожалуйста, не восхищайтесь, — сказала Нина, делая знак, чтоб он укротил свою восторженность. — Выслушайте сначала, что я хочу вам сказать. Я полагаю, вы не получили письма, посланного вам несколько дней тому назад.
— Письма! Я не получал! Какое несчастье!
— Большое несчастье, действительно, и для вас и для меня, — сказала Нина, — если б вы получили его, это избавило бы нас от сегодняшнего свидания. Я писала, мистер Карсон, что слово, которое дала вам, я не считаю обязательным; что я поступила весьма нехорошо и весьма неблагоразумно, и что исполнить моё обещание я не могу. В Нью-Йорке, где все и всё, по-видимому, шутили, и где между молодыми, неопытными девочками принято за правило шутить подобными вещами, я дала вам слово — так, для шутки, не больше. Я не думала, в какую сторону принята будет эта шутка; не думала о том, что говорила, не думала о том, что должна испытывать впоследствии. Теперь я очень сожалею о своём поступке; и на этот раз должна говорить истину. Мне неприятно, — я даже не умею выразить, до какой степени неприятно ваше обращение со мной в моём доме.
— Мисс Гордон! — сказал мистер Карсон, — я решительно изумлён! Я... Я не знаю... что мне думать!
— Я хочу, чтоб вы думали, что я говорю серьёзно, — что я могу любить вас искренно, как доброго знакомого и всегда желать вам счастья, но что всякое другое чувство должно быть, для нас так же недоступно, как недоступна луна, которая светит нам. Не нахожу слов, чтобы высказать вам, до какой степени огорчает меня шутка, наделавшая вам столько беспокойства — очень, очень огорчает! — повторила Нина с непритворным чувством, — но, прошу вас, поймите наши настоящие отношения.
Нина отвернулась и пошла обратно к дому.
— Наконец, — сказала она, — я отвязалась от него.
Мистер Карсон стоял неподвижно, постепенно выходя из оцепенения, в которое приведён был неожиданным объяснением. Он выпрямился, протёр глаза, вынул из кармана часы, посмотрел на них, и потом, весьма мерным шагом, начал удаляться от Нины, идя по дорожке, направлявшейся в противоположную сторону от дома. При таком счастливом характере, каким одарён был Карсон, стоило употребить только четверть часа на размышление, чтоб пополнить недостаток, который по какому-нибудь случаю оказывался в его самодовольстве. Прогулка была очаровательна; садовая дорожка, извиваясь между густыми купами деревьев, по берегу реки, на которой с каждым шагом открывались живописные виды, направлялась к дому совершенно с другой стороны. Во время этой прогулки, мистер Карсон решил всё дело. Во-первых, он повторил утешительную старую пословицу, что в море та рыба хороша, которая ловится. Во-вторых, так как мистер Карсон был дальновидный, практический человек, то ему сейчас же пришло на мысль, что плантация находилась в довольно расстроенном состоянии, и потому не представляла тех выгод, за которыми бы стоило гнаться. В-третьих, смотря ка Нину, как лисица в басне смотрит на виноград, Карсон начал думать, что она любит пышно одеваться, и вообще жить роскошно. Наконец, владея тем невозмутимым спокойствием, которое принадлежит натурам с весьма мелкими чувствами, он сказал про себя, что не имеет ни малейшей склонности к этой девочке. Словом, вспомнив о своём прекрасном состоянии, о своём доме в Нью-Йорке и о всей своей обстановке, он видел в Нине существо, достойное сожаления; и потому, при входе на балкон, в душе его было столько человеколюбия и сострадания к ближнему, сколько мог бы пожелать для себя всякий отверженный любовник. Он вошёл в гостиную. Тётушке Несбит подали свечи, и она сидела одна, затянув руки в перчатки. Карсон не знал, что происходило во время его прогулки; но мы выведем из этой неизвестности и его и наших читателей. Нина воротилась домой с тем же решительным видом, с каким вышла и, веером ударив Клейтона по плечу, вывела его из задумчивости.
— Пойдёмте со мной, — сказала она, — посмотрим из окна библиотеки, и полюбуемся луной.
И Нина пошла по старой дубовой лестнице, останавливаясь почти на каждой ступени; делала Клейтону повелительные жесты следовать за нею и наконец отворила дверь обширной комнаты, с чёрными дубовыми стенами, придававшими ей мрачный вид. Клейтон вошёл в неё. Комната эта находилась прямо над залой, и подобно зале на балкон выходила окнами, сквозь которые вливался поток лунного света. Большой, покрытый бумагами, письменный стол красного дерева стоял посредине комнаты. Луна светила так ярко, что на столе можно было видеть бронзовую чернильницу и различить цвет облаток и сургуча. Из окна, за отдалёнными вершинами деревьев, представлялся великолепный вид реки, поверхность которой как будто усыпана была серебристыми блёстками.
— Неправда ли, что вид отсюда прекрасный? — сказала Нина взволнованным голосом.
— Превосходный! — отвечал Клейтон, садясь в большое кресло подле окна и глядя из него с обычною задумчивостью.
После минутного молчания и некоторого усилия подавить волнение, Нина продолжала:
— Но не об этом я хотела говорить с вами. Я искала случая, и считала обязанностью сказать вам несколько слов. Я получила ваше письмо и премного обязана вашей сестрице за её внимание. Мне кажется, что в течение всего времени, которое вы провели здесь, вас чрезвычайно удивляло то, что вы видели.
— Что же могло удивлять меня? — спокойно спросил Клейтон.
— Обращение со мною мистера Карсона.
— Нисколько, — отвечал Клейтон, с обычным спокойствием.
— Во всяком случае, — сказала Нина, — благородство требует от меня, чтобы я объяснила вам причину такого поведения. Мистер Карсон вообразил, что имеет полное право на мою руку и на моё состояние. Я была так безрассудна, что сама подала ему повод думать таким образом. Дело в том, что я играла жизнью, говорила и делала всё, что приходило в голову, так, для шутки. До недавнего времени, мне всё казалось, что в моих словах и поступках ничего нет серьёзного или действительного. Знакомство с вами показало мне многие вещи в настоящем их виде. Теперь я убедилась, как безрассудно обыкновение, существующее между девицами, играть и шутить всем на свете. Ради шутки, я дала слово мистеру Карсону выйти за него замуж, ради шутки я дала слово и другому.