Все трое поднялись по ступенькам и вошли в обширную комнату, окружённую с трёх сторон чёрными классными столами. Пол был покрыт белыми циновками; на стенах висели прекрасные, с большим вкусом иллюминированные, французские литографии. На более видных местах висели картоны, на которых крупными буквами написаны были избранные места из священного Писания. Анна подошла к дверям и позвонила в колокол. Минут через десять на ступеньках, ведущих в здание, послышался стук бесчисленного множества маленьких ног, и вслед затем в комнату вошла огромная толпа детей всех возрастов,— от четырёх и до пятнадцати лет, — от совершенно чёрных с курчавыми волосами, до роскошного смуглого цвета квартеронок, с томными, хотя и светлыми глазами и волнистыми кудрями. Все были одеты одинаково, в чистенькие платья из материи синего цвета; на всех были белые чепчики и белые передники. Они дружно пели одну из унылых мелодий, которые характеризуют музыку негров и подвигаясь вперёд под такт пения, занимали места, распределённые по их летам и росту. Лишь только всё успокоилось, Анна после непродолжительной паузы, хлопнула в ладоши, и все дети запели утренний гимн, так согласно и с таким одушевлением, что мистер Бредшо, отдавшись вполне влечению чувств, стоял и слушал со слезами на глазах. Анна кивнула Нине головой и бросила на Бредшо взгляд, исполненный самодовольствия. С окончанием гимна начались классные занятия. Анна внимательно следила за ходом учения. Сцена эта до такой степени поразила Нину своей новизной, что она не могла не выразить своего восторга. Присутствие незнакомых лиц воодушевляли учащихся. Друг перед другом они старались заслужить похвалу и доставить своей госпоже удовольствие. Анна показала мистеру Бредшо образцы чистописания, черчения карт и даже копии с несложных литографий. Мистер Бредшо изумлялся более и более.
— Клянусь честью, — сказал он, — это удивительно! Мисс Анна, вы настоящая волшебница. Я боюсь за вас! Вы подвергаете себя опасности погибнуть на костре, как чародейка!
— О, мистер Бредшо! Очень, очень немногие знают, сколько прекрасного скрывается в этом пренебрегаемом племени! С энтузиазмом сказала Анна. На обратном пути мистер Бредшо отстал от спутниц своих на несколько шагов. Его лицо было задумчиво и даже печально.
— Мистер Бредшо, — сказала Анна, оглянувшись назад: о чём вы задумались?
— Да, мисс Анна, только теперь я постигаю цель ваших действий. В ваших глазах я вижу торжество. Но несмотря на то, после сцены, которой я был свидетелем мысль о дарованиях ваших учениц наводит на меня уныние. К чему поведёт их такое образование? Какую пользу им доставит оно? Никакой, я полагаю; — кроме только того, что оно заставит их возненавидеть своё состояние, сделает их недовольными и несчастными.
— По моему мнению, — отвечала Анна, — нет в мире такого состояния, в котором бы следовало подавлять душевные способности. Если эти способности начинают расти и развиваться, то им нужно дать простор и свободу; — нужно стараться устранять всё, что может служить для них препятствием.
— Но, это ужасно возвышенная идея, мисс Анна!
— И пусть она возвышается. Я ни о чём не забочусь, ничего не боюсь.
— Мисс Анна! Ведь, я знаю, этим вы не ограничитесь, — сказал мистер Бредшо. — Научив их читать букву А, вы захотите, чтоб они знали и букву Б.
— Разумеется, — сказала Анна, — когда наступит время научить их букве Б, я буду готова к тому. Согласитесь, мистер Бредшо, ведь опасно развести пары и не пустить в ход паровую машину; когда пары поднимутся до известной высоты, я не стану удерживать машину: пусть она идёт, повинуясь их силе.
— Всё это прекрасно, мисс Анна; только другие совсем не так думают. Дело в том, что мы не всё ещё готовы пустить в ход наши машины. Негры с совершением вашего подвига потребуют от вас свободы, и вы говорите, что готовы даровать её, но заметьте, что огонь на вашей плантации разведёт пары и на наших, и мы поставлены будем в необходимым открыть предохранительные клапаны.
— Не правда ли? Что касается до меня, то я очарован вашей школой; и всё-таки не могу удержаться от вопроса, к чему поведёт всё это?
— Благодарю вас, мистер Бредшо, — сказала Анна, — за вашу откровенность, за ваше расположение и чистосердечие, но всё же я не перестану поддерживать добрые и благородные чувства вашего штата, отзываясь неведением его недостойных и бесчеловечных законов. Вместе с тем, я постараюсь быть осторожнее относительно образа моих действий; если мне суждено попасть за это в исправительное заведение, я надеюсь, мистер Бредшо, вы навестите меня.
— Мисс Анна, прошу у вас тысячи извинений за мой давнишний неуместный намёк.
— За это я имею право наложить на вас штраф: вы должны остаться здесь и провести с нами целый день; я покажу вам сад, наполненный одними розами и посоветуюсь с вами на счёт ухода за шток-розами. Мне страшно хочется замешать вас в преступление, которое отзывается государственной изменой. Впрочем, посетив мою школу, вы уже становитесь моим сообщником.
— Благодарю вас, мисс Анна; я вменял бы себе в особенную честь быть вашим руководителем во всякой измене, которой вы положите начало. Но, к несчастью, на этот раз я не могу воспользоваться вашим предложением! Я дал слово четырём таким же жалким холостякам, как и я, обедать вместе, и потому должен уехать отсюда до наступления полуденного зноя.
— Вот и он уехал, этот добрейший человек в мире! — сказала Анна.
— Знаете ли, — сказала Нина, не удерживаясь от смеха, — я думала, мистер Бредшо несчастное, влюблённое до безумия создание, примчавшееся сюда собственно за тем, чтоб объясниться в любви и сделать вам предложение; потому-то я, как добренькая девочка, и убежала отсюда, чтоб не стеснять ни его, ни вас.
— Дитя, дитя! — сказала Анна, — в этом отношении вы слишком недальновидны. Несколько времени тому назад, мистер Бредшо и я были неравнодушны друг к другу; но теперь он ни более, ни менее, как один из наших добрых и милых друзей.
— Скажите мне, Анна, почему вы ни в кого не влюблены? — спросила Нина.
— И сама не знаю, почему, — отвечала Анна, — знаю только, что до сих пор я не могла решиться на этот подвиг. Мужчины прекрасны, когда намерены влюбиться; но, влюбившись, они делаются несносными. Влюблённые львы, как вам известно, весьма непривлекательны. Я не могу выйти ни за папу, ни за Эдварда; а они забаловали меня до такой степени, что другой кто-нибудь мне не может понравиться. Я счастлива, и вовсе не нуждаюсь в обожателях. Да и то сказать, — разве женщина не может быть довольна своей участью? Оставим это, Нина; поговорим лучше о чём-нибудь другом. Мне неприятно, что наши дела начинают производить в соседях неудовольствие и опасения.
— На вашем месте, я бы продолжала действовать по-прежнему; — сказала Нина, — я заметила, что люди всеми силами стараются положить преграды тому лицу, которое решается за какое-нибудь необычайное предприятие; и когда убедятся, что усилия их ни к чему не ведут, они бросают всё и пристают к тому же предприятию; вы, по моему мнению, находитесь именно в таком положении.
— Я боюсь, что им придётся сделать эту попытку в непродолжительном времени, — сказала Анна. — Но... кажется, это едет Дульцимер и везёт мне письмо. Полагаю, дитя моё, вы не похвалите меня, заметив, что я точно так же нетерпеливо жду почты, как и вы.
В это время Дульцимер подъехал к балкону и передал Анне мешок, назначенный для писем.
— Дульцимер! Какое странное имя! — сказала Нина. — Какая у него забавная и вместе с тем умная физиономия! Она напоминает собой ворону!
— О, Дульцимер не подчинён нашему управлению, — сказала Анна, — у наших предшественников он разыгрывал роль привилегированного шута. В настоящее время он умеет только петь да плясать, и потому Эдвард, предоставляющий полную свободу каждому негру, назначает ему тот лёгкий труд, который более всего соответствует его празднолюбию. Это письмо к вам, — продолжала она, бросив письмо на колени Нины, и в тоже время срывая печать с другого письма, адресованного на её имя. — Ну да! Я так и думала! У Эдварда есть дело, по которому он должен находиться в здешних частях нашего штата. Не правда ли, как много удобств соединено со званием адвоката? Его надо ждать сегодня к вечеру. Значит, у нас начнутся празднества! Ах Дульцимер, да ты ещё здесь? Я думала, что ты уже уехал! — сказала она, оторвав взоры от письма и заметив, что Дульцимер всё ещё стоял в тени тюльпанов, возле балкона.
— Извините, мисс Анна, я хотел узнать, неужели мистер Клэйтон и в самом деле приедет сюда?
— Да, Дульцимер, поезжай же и объяви другим эту новость; я знаю, ты только этого и ждёшь.
И Дульцимер, не ожидая повторения, в несколько секунд скрылся из виду.
— Я готова держать пари, — сказала Анна, — этот человек приготовит для сегодняшнего вечера что-нибудь необыкновенное.
— Что же именно? — спросила Нина.
— Ведь он у нас трубадур и, вероятно, в эту минуту сочиняет какую-нибудь оду. Посмотрите, у нас сегодня будет нечто вроде оперы.
Глава XXVIII.
Трубадур
Около пяти часов, Нина и Анна занимались украшением чайного стола на балконе. Нина нарвала свежих листьев с молодого дуба и с особенным искусством окаймляла ими снежно-белую скатерть, между тем как Анна перекладывала фрукты в вазах, между виноградными листьями.
— Сегодня Леттис будет в отчаянии, — сказала Анна, с улыбкой взглянув на опрятно одетую молоденькую мулатку которая стояла у дверей и внимательно следила своими большими, светлыми глазами за каждым движением мисс Анны. – Ей, бедняжке, нечего и делать.
— Ну, уж пусть Леттис позволит мне сегодня выказать мои способности, — сказала Нина, — я одарена удивительным талантом по части домашнего хозяйства. Если б я жила в старинные века, в стране... как бишь её... мне ещё об ней там много говорили... Да, да, в Аркадии, я была бы примерной хозяйкой. Мне ничто так не нравится, как плести венки и подбирать букеты. Во мне есть врождённая наклонность украшать всё, что меня окружает. Я люблю украшать столы, вазы, блюда, люблю одевать и наряжать хорошеньких женщин для доказательства слов моих, я, окончив уборку стола, сплету венок, и положу его на вас, моя милая Анна.
Говоря это, Нина суетилась около стола, симметрично и картинно располагала цветы и листья, выбрасывала оторванные ветки; словом — порхала с места на место, как птичка.
— Какая жалость, что мы не живём в Аркадии! — заметила Анна.
— О, да! — сказала Нина, — я помню, у нас в доме была старая истасканная книжка: "Идиллии Геснера". Будучи ещё ребёнком, я вычитывала из неё множество самых очаровательных историй о хорошеньких пастушках, играющих серебряных флейтах, и о пастушках, в голубых покровах и с распущенными волосами. Люди эти питались творогом, молоком, виноградом, земляникой и персиками, не знали ни заботы, ни труда, жили как цветы и птички, росли, пели и хорошели. Ах, Анна! Такая жизнь мне бы никогда не наскучила! Почему этого нет в настоящее время?
— Тысячи сожалений и с моей стороны, — сказала Анна, — но достало ли бы у нас терпения на постоянную борьбу с желанием поддержать во всём порядок и красоту?
— Это правда, — отвечала Нина, — и что ещё хуже, красота, при всех наших усилиях поддержать её, может измениться в несколько часов. Например, мы любуемся теперь вот этими розами; а завтра или после завтра будем называть их дрянью, и в добавок прикажем кому-нибудь выбросить их из комнаты. Только я не в состоянии принять на себя этой обязанности. Пусть кто-нибудь другой выносит увядшие цветы и моет вазы, а мне бы только предоставили свободу резать ежедневно свежие розы. Если б я была членом какого-нибудь клуба, а бы непременно приняла на себя эту роль. Я бы взялась украшать цветами все комнаты клуба, но вместе с тем условилась бы положительно — не очищать комнат от поблёкших листьев и цветов.
— Надо правду сказать, — заметила Анна, — постоянное стремление каждого предмета к упадку, к какому-то внутреннему и внешнему расстройству, служит для меня загадкой. Поддержать чистоту, уютность и убранство в доме, а тем более соблюсти все эти условия в отношении к столу, — я считаю за верх искусства. Но попробуйте приступить к этому; смотришь, на вас со всех сторон нападают стаи мух, тараканов, муравьев и москитов! С другой стороны — как будто человеку уже предназначено делать неприятным, приводить в беспорядок и даже разрушать всё, что его окружает.
— Эта самая мысль мелькнула в голове моей, когда мы были на собрании, — сказала Нина. — Первый день очаровал меня. Всё было так свежо, так чисто, так привлекательно, но к концу второго дня, где ни ступишь, везде под ногами хрустит или скорлупа от яиц, или шелуха от гороховых стручков, или арбузные корки, — так что неприятно вспомнить об этом.
— Действительно, как это гадко! — сказала Анна.
— Я принадлежу к числу тех созданий, — продолжала Нина, — которые любит порядок; но наблюдать за ним не в моём характере. Мой первый министр, тётя Кэти, умеет превосходно его поддерживать, и я и в чём не противоречу ей; напротив, стараюсь её поощрять, и за то там, где я не вмешиваюсь, всегда отличный порядок. Но, Боже мой! мне нужно переродиться, чтоб полюбить за этот порядок тётушку Несбит! Вы бы посмотрели на неё, когда она вынимает из комода перчатки или манишку! Сначала поднимется, ровным шагом пройдётся по комнате, возьмёт ключ из ящика на правой стороне бюро и отопрёт комод с таким серьёзным видом, как будто готовится к жертвоприношению. Если перчатки скрываются где-нибудь в глубине комода, она медленно, не торопясь, с расстановкой, вынет одну вещь за другой, возьмёт что ей нужно, снова уложит каждую вещь, запрёт комод и положит на прежнее место. При этом, выражение её лица становится таким, как будто в доме кто-нибудь умирает, и ей нужно отправиться за доктором! Со мной совсем иное дело! Я подбегаю к комоду, разбросаю все мои вещи, как будто над ними промчался небольшой ураган; ленты, шарфы, цветы, — всё это вылетает из ящика, одно за другим, и производит нечто в роде радуги. Не отыскав в одну минуту нужную вещь, я готова умереть от нетерпения. Но после двух-трёх таких нападений на комод, во мне пробуждается раскаяние; я начинаю собирать разбросанные вещи, укладывать их и упрекать маленькую негодную Нину, которая постоянно даёт себе обещание соблюдать на будущее время лучший порядок. Но моя милая Нина, к сожалению, неисправима: она никогда не держит обещания. Скажите, Анна, каким образом вы умеете поддерживать порядок в каждой безделице, которая вас окружает?
— Это дело привычки, моя милая, — сказала Анна, — привычка, которая составляет во мне вторую природу, благодаря заботливости и попечениям моей мамы.
— Мама!.. Ну да, это так! — сказала Нина, вздохнув. — Вы счастливы, Анна; я вам завидую... Леттис, теперь ты можешь подойти сюда, я кончила свою работу; вынеси весь этот сор. Как из хаоса образовалась вселенная, так и из этой смеси цветов и зелени образовался мой чайный столик, — говорила Нина, собирая в одну груду оставшиеся без употребления цветы и листья. — Только жаль, что я много нарезала лишнего. Бедные цветы опустили свои лепестки и смотрят на меня с упрёком, как будто говоря; "мы вам не нужны; зачем же вы не оставили нас на наших родных стеблях!"
— Не беспокойтесь, — сказала Анна, — Леттис успокоит вашу совесть. По цветочной части она одарена удивительным талантом;—из этого сора, как вы его назвали, она составит превосходные букеты.
При этих словах на щеках Леттис сквозь смуглую кожу показался яркий румянец. Она нагнулась, собрала в передник лишние цветы и удалилась.
— Это что значит? — сказала Анна, увидев Дульцимера, который в необыкновенно вычурном наряде поднимался на балкон, с письмом на подносе. — Скажете, как это утончённо! Золотообрезная бумажка, пропитанная миррой и амброй, продолжала она, срывая печать. Представьте себе! "Трубадуры Рощи Магнолий покорнейше просят мистера и мисс Клэйтон и мисс Гордон осчастливить своём присутствием оперное представление, которое будет дано сегодня вечером в восемь часов вечера, в роще Магнолий". Превосходно! Это, наверное, сочинял и писал кто-нибудь из моих учеников. Скажи, Дульцимер, что мы с удовольствием принимаем приглашение.
— Где он выучил такие фразы? — спросила Нина, когда Дульцимер удалился.
— Как где? — отвечала Анна, — ведь я вам говорила, что он был главным фаворитом нашего предшественника, который куда бы ни ехал, всегда брал его с собой, как некоторые господа берут любимую обезьяну. Разумеется, во время путешествий он перебывал в фойе многих театров. Я вам говорила, что он что-нибудь придумает.