— О! как он изумится! — сказала она про себя, и продолжая напевать какую-то песенку, начала кружиться и прыгать по комнате.
Потом вдруг подлетела к окну, поправила занавес, и лучи вечернего солнца упали прямо на стол.
— Вот теперь так! Как мило сквозит свет через эти настурции! Не знаю только, пахнет ли здесь резедой; я нарвала её на росе; а говорят, что такая резеда должна пахнуть целый день. Вот и книжный шкаф Гарри, ах, эти негодные мухи! как они любят льнуть ко всему. Ш-ш! ш-ш! Прочь, прочь!
И схватив яркий ост-индский платок, Лизетта совершенно измучилась, преследуя этих жужжащих насекомых, которые, слетев с одного места и сделав в воздухе несколько кружков, садились на другое, снова готовые лететь куда угодно, только не из комнаты. После долгого преследования, они расположились наконец на самой вершине полога, и принялись расправлять свои крылышки и облизывать ножки. Тут Лизетта, увидев возвращавшегося Гарри, принуждена была оставить гонение, и выбежать в другую комнату, желая предупредить открытие своего чайного маленького столика. На кухонном столе появился маленький, хорошенький металлический чайник; наполняя его водой, Гарри залил глаженье Лизетты; началась новая маленькая сцена, после которой чугунные плитки исчезли с очага, и место их занял чайник.
— Скажи по правде, Гарри, встречал ли ты где-нибудь, такую умницу жену? Ты только подумай, что я перегладила груду белья! Ты можешь идти и надеть чистую сорочку! Только не туда! Не туда! сказала она, отводя его от заповедной двери. Туда ещё нельзя! Это и здесь можно сделать.
И, распевая, она побежала по садовым дорожкам; мелодические звуки её голоса далеко раздавались в воздухе, и как будто сливались с ароматом цветов. Звонкий припев:
"Не знаю, что принесёт мне завтрашний день;
Я счастлива теперь, и потому пою!" — долетал до дверей маленького коттеджа.
— Бедняжка! — сказал Гарри про себя, — зачем мне останавливать её; зачем я стану учить её чему-нибудь?
Через несколько минут Лизетта воротилась; белый передничек её перекинут был через руку, и из него выглядывали цветки жёлтого жасмина, махровой розы и ветки голубой лаванды. Весело подбелив к столу, на котором занималась глаженьем, она разложила на нём свои цветы; потом с горячим, шумным усердием, отличавшим все её занятия, начала сортировать их на два букета, припевая при каждом подборе цветка:
" Придите счастливые дни,
Принесите с собой веселье и радость".
— Гарри, ты верно идёшь за букетом. Сейчас, сейчас, мой друг! При нём ты будешь казаться ещё прекраснее. Вот он, не угодно ли:
"Мы усыплем цветами наш путь
И будем петь весёлые песни!"
Но вдруг она замолкла, и, лукаво посмотрев на Гарри, сказала:
— А ведь ты не знаешь, Гарри, для чего всё это делается!
— Разумеется, не знаю; да и трудно знать все замыслы, которые гнездятся в голове женщины.
— Слышите, как это величественно, высокопарно! Я делаю это для вашего дня рождения. Вы уж думаете, что если я не помню, когда какое число, так и подавно не помню этого дня; ошиблись, сэр, очень ошиблись. Чтоб не забыть его, я отсчитывала каждый день и записывала мелом на моём рабочем столе. Сегодня я с трёх часов на ногах. Но, пора чайник кипит! и она бросилась к очагу. Ай! ай! Ах, как больно! вскрикнула она, подняв руку к верху и махая ею в воздухе.
— Кто же знал, что он разгорится до такой степени.
— Мне кажется, женщина, которая сделала привычку к очагу, должна бы знать об этом, — сказал Гарри, лаская обожжённую ручку.
— Успокойся, мой друг, я принесу тебе чайник и приготовлю чай, если только ты позволишь войти в таинственную комнату.
— О, нет, Гарри! Я сама всё сделаю.
И забывая боль, Лизетта побежала к очагу; через минуту воротилась с светлым чайником в руке и приготовила чай. Наконец таинственная дверь отворилась, и Лизетта устремила свои взоры на Гарри, стараясь узнать, какое впечатление произведёт на него это открытие. — Прекрасно! Великолепно! Роскошно! Это изумит хоть кого! И откуда ты достала всё это? — сказал Гарри.
— Всё из нашего сада, кроме персиков: мне подарила их старая Мист; они прямо из Флориды. Ну, что! Прошедшее лето ты смеялся над моим сюрпризом. Желала бы я знать, что ты думаешь о мне теперь?
— Что я думаю! Я думаю, что ты удивительное создание — настоящая чародейка!
— Довольно, довольно! Сядем за стол: ты там, а я здесь; — и, открыв клетку, висевшую в букетах ламарковских роз, она прибавила, — маленькая Буттонь тоже будет с нами.
Буттонь, маленькая канарейка, с чёрным хохолком, казалось вполне понимала роль свою в этой домашней сцене: она послушно вспорхнула на протянутый палец, и потом спокойно села на краю одной из тарелок и клевала землянику.
— Теперь, Гарри, расскажи мне всё о мисс Нине, — сказала Лизетта. — Во-первых, какова она собой?
— Мила по прежнему и развязна, — сказал Гарри, — по прежнему причудлива и своенравна.
— И она показывала тебе все свои наряды?
— О, да; решительно все.
— Расскажи же, Гарри, пожалуйста, какие они?
— Например, у неё есть прелестная розовая туника из газа, усыпанного блёстками; она надевается на платье из белого атласа.
— С оборками? — спросила Лизетта, с нетерпением.
— Да, с оборками.
— Сколько же их?
— Право, не помню.
— Не помнит, сколько оборок? Ах, Гарри! как это глупо!.. А как ты думаешь, позволит ли она приехать мне и взглянуть на её наряды.
— Разумеется, мой друг; в этом я не сомневаюсь; и знаешь ли, твой визит избавит меня от скучных описаний.
— Когда ты возьмёшь меня, Гарри?
— Быть может, завтра. А теперь, — сказал он, — так-как ты сделала сюрприз, то позволь же и мне, в свою очередь, отвечать сюрпризом. Ведь тебе не догадаться, какой подарок сделала мне мисс Нина?
— Конечно, нет. Что же такое? — сказала Лизетта, встав с места, — скажи, Гарри, говори скорее!
— Терпение, терпение! — возразил Гарри, медленно шаря в кармане и в тоже время любуясь её нетерпением и взволнованным видом.
Но кто может выразить изумление и восторг, расширивший чёрные глаза Лизетты, когда Гарри вынул из кармана золотые часы? Она хлопала в ладоши, танцевала и, в порыве радости, подвергала стол неминуемой опасности опрокинуться.
— Я так и думаю, что мы счастливейшие люди в мире: ты, Гарри, и я. Всё как-то делается по нашему желанию, не правда ли?
Ответ Гарри не соответствовал той пылкости, той восторженности, которыми проникнут был вопрос его маленькой жены.
— Но что с тобой сделалось, Гарри? Почему ты не радуешься, как я радуюсь? — сказала она, и села к нему на колена. — Ты верно устал, мой милый; утомился с своей вечной работой. Постой, я что-нибудь спою для тебя надобно же тебя развеселить.
Лизетта сняла со стены гитару, села под сводом ламарковских роз и начала играть.
— Какой это милый инструмент гитара, — сказала она, — я бы не променяла его ни на что в свете. Извольте теперь слушать, Гарри; я спою песенку, собственно для вас. И Лизетта запела:
Пальчики Лизетты быстро перебегали по струнам гитары; она пела с таким увлечением, что смотря на неё и слушая звуки её голоса, отрадно и легко становилось на душе. Можно было подумать, что в тело этой женщины вложена была душа птички; потому-то она и пела так сладко.
— Довольно, — сказала она, положив гитару и садясь на колена мужа. — А знаешь ли, Гарри, ведь я под именем белого в песне понимала тебя. Желала бы я знать, что с тобою сделалось? Я вижу ясно, когда ты озабочен, огорчён; но не знаю, чем.
— Ах, Лизетта! Мне надобно устроить весьма трудное дело. Мисс Нина госпожа очень милая и добрая, но она не знает счёта деньгам. Она привезла с собой множество счетов, и я не знаю, откуда достать денег. В нынешние времена трудно получать хорошие доходы с наших владений. Земля истощилась, и уже не приносит того урожая, как в прежние годы. К тому же люди наши безрассудны как дети; — вовсе не ценят забот, прилагаемых о них, и чрезвычайно беспечны к работе. Содержать такое хозяйство разорительно. А ты знаешь, что Гордоны должны быть Гордонами. Счёты, которые мисс Нина привезла из Нью-Йорка, ужасны.
— Ну, хорошо, Гарри; что же ты намерен делать? — сказала Лизетта, ласкаясь и склоняясь к нему на плечо. — Впрочем, ты всегда знаешь что тебе делать.
— Да, Лизетта, я должен сделать то, что сделал уже раза два или три: я должен взять деньги, которые накопил, и уплатить ими счёты, — я должен истратить все деньги, которые берёг на покупку нашей свободы.
— Что же делать, Гарри! Не печалься. Бог даст, мы опять их накопим. Ты, Гарри, можешь приобрести значительную сумму чрез торговые обороты; что же касается до меня, то ты знаешь моё глаженье: — ведь и я не даром тружусь. Не скучай же, мой друг. Бог даст поправимся.
— Правда, правда, Лизетта; но я тебе должен сказать, что наш миленький домик, наш садик и всё наше, только тогда можно назвать нашим, когда мы будем свободны. Пустой какой-нибудь случай, и всё у нас отнимут. Мисс Нина выходит замуж; за кого? Не знаю: по её словам, она дала слово троим.
— Она выходит замуж? — сказала Лизетта, с горячностью; женское любопытство усиливается при каждом новом предмете, который касается исключительно женщины, — нет, — верно она только имеет женихов — помнишь, и у меня также было много женихов.
— Да, Лизетта, — совершенно так; точно также, как и ты, она выйдет замуж и тогда что будет с нами? От её мужа будет зависеть всё счастье всей нашей жизни. Может случиться, что я не сумею угодить ему; не понравлюсь ему. О, Лизетта! Я знаю и видел, сколько неприятностей возникает от женитьбы; я надеялся, что до замужества мисс Нины у меня накопится достаточно денег, чтобы купить себе свободу; но... что я буду делать? Я уж накопил почти необходимую сумму и теперь из неё должен заплатить пять сот долларов; а это обстоятельство отдаляет срок свободы нашей, по крайней мере года на три. Более всего я беспокоюсь о том, что мисс Нина выйдет замуж за одного из своих женихов очень скоро.
— Что ж тут печалиться, Гарри?
— Я видел многих молоденьких девочек, и знаю, чего можно ожидать после их брака.
— Что же она делает теперь? Что она говорит? – скажи, пожалуйста, Гарри.
— Она вскружила голову одному молодому человеку, и потом говорит, что он ей не нравится.
— Тоже самое делала и я, Гарри, не правда ли?
— Между тем, — продолжал Гарри, — из слов её я вижу, что она думает о нём совсем иначе, чем о других мужчинах. Говоря о нём, мисс Нина очень мало или вернее ничего не знала о том, что было у меня на уме. Я говорил про себя; не ужели этот человек будет моим господином? А между тем этот человек, его зовут Клэйтон, я уверен, будет её мужем.
— Что же из этого следует? — разве он не добрый человек?
— Мисс Нина говорит, что он добр; но доброта людей определяется не словами, а поступками. Добрые люди иногда позволяют себе весьма странные вещи. Этот человек может изменить отношения между мною и мисс Ниной; как муж, он будет иметь право на это; он может отказать мне в позволении выкупить себя, и тогда все мои деньги пропадут ни за что.
— Гарри! Вероятно, мисс Нина никогда не согласится на подобную вещь.
— Лизетта! Мисс Нина смотрит на вещи с одной стороны, а мистрисс Клэйтон будет смотреть на них совершенно с другой. Я на всё это нагляделся. Знаешь ли, Лизетта, мы, которые существуем взглядами и словами других людей, мы наблюдаем и размышляем гораздо больше, чем думают. Чем более мисс Нина будет любить меня, тем менее я могу нравиться её мужу, понимаешь ли ты это?
— Нет, Гарри; ведь ты же не отталкиваешь от себя тех людей, которые мне нравятся.
— Дитя, дитя! Это совсем другое дело.
— В таком случае, Гарри, если ты предвидишь что-нибудь дурное, за чем же тебе платить деньги за мисс Нину? К тому же она, во-первых, ничего не знает, а во-вторых, и не просит об этом. Мне кажется, она даже не приняла бы от тебя подобной жертвы, если б знала о ней. Не лучше ли отдать эти деньги ей в руки, и получить за них отпускную? Почему ты не скажешь ей об этом?
— Не могу, Лизетта. Я заботился о ней в течение всей её жизни; я старался, чтоб путь её жизни был по возможности спокоен, и теперь я не хочу возмущать её спокойствия. Да и что ещё! Я боюсь, что она, узнав моё намерение, не окажет мне справедливости. Почему знать, Лизетта? Я теперь часто говорю и тебе и про себя: бедняжка! Она не знает цены деньгам, — и не знает, как я сожалею о ней? Но если я объявлю ей моё желание, и если она не примет участия в нём и поступит так, как поступают многие женщины, тогда... Тогда мне нельзя и подумать о моём освобождении. Не полагаю, что она поступит со мной таким образом; но, не могу решиться на попытку подобного рода.
— Скажи, пожалуйста, Гарри, что тебя привязывает к ней?
— Лизетта! Ты знаешь, что мастер Том был страшно дурной мальчик, своевольный и капризный, он, можно сказать, сократил жизнь своего отца; он был безобразен, и во всех отношениях представлял с Ниной удивительный контраст; самолюбивей его, я никого не видел. Но не смотря на его безобразие, мисс Нина любит его и теперь; в ней нет самолюбия, она только ветрена, легкомысленна. Часто она делает для него то, что я делаю для неё; дарит деньги и свои брильянты, чтоб только помочь ему выйти из стеснённых обстоятельств. И что же потом? Всё это падает на меня, и ставит меня в ещё более затруднительное положение. Лизетта! Я сообщу тебе тайну, но с условием, чтоб она осталась между нами. Слушай же: Нина Гордон, моя родная сестра!
— Гарри!
— Да, Лизетта, ты можешь удивляться сколько тебе угодно, — сказал Гарри, невольно вставая со стула.
— Я старший сын полковника Гордона! Позволь мне высказать это сразу; быть может в другой раз у меня не будет расположения к такой откровенности.
— Гарри, кто тебе сказал об этом?
— Он сказал мне, Лизетта... он сам... полковник, он сказал на смертном одре, и умолял меня беречь мисс Нину, и я берёг её! Ни слова не говорил я Нине о нашем родстве; ни за какие сокровища в мире я не сказал бы ей. Это открытие не только бы охладило её расположение ко мне, но, что всего вероятнее, вооружило бы её против меня. Я видел, что многих из нас продавали потому только, что они похожи были на отца их владельца, на его братьев или сестёр. Я был подарен ей, а моя сестра и мать отправились в Миссисипи с тёткой мисс Нины.
— Первый раз слышу Гарри, что у тебя была сестра, и верно хорошенькая?
— Лизетта, она была красавица, грациозна и имела истинный талант. Я слышал на сцене многих певиц, из них ни одна не умела так петь, не смотря на всё ученье, как пела сестра моя.
— Что же с ней сделалось?
— То, что делается с подобными женщинами в нашем сословии! Она была избалована и приучена к ласкам. Мистрисс Стюарт, сестра полковника Гордона, любила её и заботилась о ней, но при жизни своей не умела пристроить её. Сын мистрисс Стюарт, после смерти своей матери, обольстил её...
— И что же?..
— Джордж Стьюарт прожил с ней три года, как вдруг с ним сделалась оспа. А ты знаешь, какой ужас наводит эта болезнь. Никто из его белых знакомцев и друзей не решался даже приблизиться к его плантации; негры, по обыкновению, перепугались до смерти; управитель плантации бежал. Тогда Кора Гордон выказала всё своё благородство: она одна ухаживала за больным в течение его болезни; мало того, влиянием своим она умела поддержать порядок на плантации; заставила невольников собрать хлопчатую бумагу, так что когда управитель воротился, дело шло своим чередом, и против всякого ожидания, ничто не грозило разорением плантатору. Молодой человек не остался в долгу; немедленно по выздоровлении он оставил плантацию, взял сестру мою в Огайо, женился на ней, и остался там.