Потупив взоры, с видом притворного смирения, Томтит взял поднос и поставил на место. Мистрисс Несбит сняла перчатки, сделала необходимые приготовления и прочитала коротенькую молитву, в течение которой Томтит держался за бока, стараясь подавить невольный хохот. Прочитав молитву, мистрисс Несбит весьма серьёзно наложила руку на ручку чайника, но вдруг отдёрнула её, пронзительно вскрикнула и начала размахивать пальцами, как будто прикоснулась ими к раскалённому металлу.
— Томтит! Ты когда-нибудь сожжёшь меня окончательно.
— Что же, мисс, разве горячо? А я ещё нарочно повернул его носком к огню. — Не правда! Ты лжёшь! Ты верно повернул ручку в самый жар, как и всегда это делаешь!
— Как это можно, мисс помилуйте! — сказал Томтит, принимая на себя рассеянный вид. — Неужели я уж не могу запомнить, что носок у чайника, что ручка, тем более, что учил это целое утро, — сказал он, возвращая самоуверенность: он видел, что светлые глазки мисс Нины искрились от удовольствия.
— Тебя нужно высечь... Вот что! — сказала мистрисс Несбит, приходя в неистовый гнев.
— О, да! Я это знаю, — сказал Томтит. — Ведь мы такие негодные слуги. Господи, избави нас от огня вечного!
Нина до такой степени была изумлена новым применением возгласа, который тётушка её тщетно старалась вложить в голову Томтита, неделю назад, что не выдержала и залилась громким, шумным, весёлым хохотом.
— О, тётушка, перестаньте! Это совершенно бесполезно! Вы видите, что он ровно ничего не понимает! Он ни больше, ни меньше, как воплощённая резвость.
— Нет, мисс Нина я ничего не понимаю, — сказал Томтит и в тоже время посмотрел на неё из под длинных ресниц. — Вовсе ничего не понимаю и не буду, кажется, понимать... Не умею.
— Послушай Томтит, — сказала мистрисс Несбит, вынув из-под кресла синий кожаный ремень, и бросив на мулата свирепый взгляд, — если ручка чайника будет горяча в другой раз, я тебя вот чем! Слышишь ли?
— Слышу, миссис, — сказал Томтит, с невыразимо-неприятным равнодушием, которое так обыкновенно в его сословии.
— Теперь, Томтит, отправляйся вниз и вычисти ножи к обеду.
— Слушаю, миссис, — сказал он, делая пируэты по направлению к двери. Очутившись за дверью, он громко запел:
хлопая руками и выбивая такт ногами при спуске с лестницы.
— Он идёт искать славы! — сказала мистрисс Несбит довольно сухо, — очень похоже на то! Вот уж третий или четвёртый раз, как этот негодяй жжёт мне пальцы горячим чайником, и я знаю, что это делает он с умыслом! Учу его по целым часам, теряю время, убиваю себя, и за всё это он платит мне чёрною неблагодарностью! У этих тварей совсем нет души!
— Да, тётушка, я думаю, он вас часто выводит из терпения; но, признаюсь, он такой забавный, что, глядя на него, я никак не могу удержаться от смеха.
При этих словах, раздавшийся в отдалении громогласный припев к методистскому гимну: "О! Придите мои возлюбленные братья"! — возвестил, что Томтит возвращается; и вскоре, распахнув дверь, он вошёл в комнату с видом величайшей важности.
— Не я ли сказала тебе, Томтит, идти вниз и вычистить ножи?
— Точно так, миссис; я поднялся на верх, чтоб подать мисс Нине любовные письма, — сказал он, показывая два-три письма. — Ах, Боже мой! — прибавил он, ударив себя в лоб, — я и забыл положить их на поднос. В одно мгновение он выбежал из комнаты, спустился с лестницы, и на кухне поднял ссору со служанкой, чистившей серебро, и не дававшей ему подноса для писем мисс Нины.
— Заступитесь, мисс Нина, — обратился он к хорошенькой госпоже, которая вслед за ним спустилась на кухню, — Роза не даёт мне поднос.
— Я тебе выдеру уши, негодный! — сказала Нина, выхватив письма из его руки, и, смеясь, надрала ему уши.
— Да, сказал Томтит, глядя весьма серьёзно вслед за уходившей Ниной, — миссис может делать, что ей угодно, какому быть в этом доме порядку! Не знаешь, что делать. Один говорит: подавай письма на подносе; другой не позволяет и подноса взять; наконец мисс Нина вырывает их из рук. В этом доме всё так и идёт! Я не в силах поправить этого; хотя и делаю всё, что могу. Старая миссис говорит то же самое.
В доме Нины находилось ещё одно существо, столь замечательное, что мы не можем не дать ему отдельного места в картине лиц, окружавших Нину. Это была Мили, служанка мистрисс Несбит. Тётка Мили, так обыкновенно её звали, была высокая, широкоплечая, здорового сложения африканка, с полнотой фигуры, доходившею до тучности. Она имела прямой стан и величавую походку; в неподвижном положении и в движении она была "стройна, как пальма". Цвет и мягкость её кожи походили на чёрный бархат. Её большой рост и губы, хотя и не отличались африканскою полнотой, но, несмотря на то, в их очертании было что-то решительное и энергическое, усиливаемое тяжёлым сложением подбородка. Добрая улыбка, почти никогда её не покидавшая, открывала ряд белых, великолепных зубов. Её волосы, не имевшие характера англо-саксонского, весьма резко отличались от войлочных, курчавых волос негра; они представляли собою бесчисленное множество мелких кудрей, чёрных, блестящих, глянцевитых. Родители Мили были пленники, взятые в африканских войнах. Она представляла собою прекрасный образец женщин из тех воинственных и величавых племён, которые так редко встречаются между южными невольниками. Её обычным головным убором служил высокий тюрбан, из пёстрых мадрасских платков, яркость цветов которых так нравится чёрным племенам. Мили надевала и носила свой тюрбан с особенной гордостью, как будто это был драгоценный венец. В остальном, её одежда состояла из платья чёрной материи, достоинство которой далеко превосходило достоинство материй, употребляемых служанками; белый, выглаженный кисейный платок, огибал шею и прятал концы свои за платье, на её полной груди; чистый, белый передник дополнял её обычный наряд. Нельзя было видеть её без того, чтоб не сознаться в душе своей, что опрятность и красота не составляет ещё исключительной принадлежности белого племени. Кто видел и был окружён роскошной растительностью и величественной, великолепной природой Африки, тот, конечно, для украшения наружности Мили, не пожелал бы выбелить её глянцевитую кожу, тёмный цвет которой так превосходно гармонировал с сильным и ярким колоритом тропической местности. По характеру Мили была не менее замечательна, как и по своей наружности. Небо одарило её таким же благородством и силою души, каким отличался её стан. Страсти волновали и пылали в груды её, как волнуется океан при тропических ураганах, пылает земля под лучами тропического солнца; острый и природный ум, соединённый с наклонностью к шутливости, сообщал её речи какую-то странную живость. Врождённое проворство давало ей необыкновенную свободу управлять всеми движениями своего прекрасного тела. Она была одарена тою редкою способностью души, с помощью которой человек принимается за всякое дело надлежащим образом, и исполняет его как следует. Вместе с тем, она обладала в высшей степени самоуважением, которое заставляло её быть неподкупно верною и усердною во всём, что на неё возлагалось; её преданность и уважение к тем, кому она служила, сильнее, чем врождённая гордость, побуждали её исполнять обязанности свои добросовестно, не допуская даже мысли пренебречь или оставить без внимания то, что ей поручали. Её обещания никогда не нарушались. Все знали, что однажды сказанное ею будет исполнено. Редкость и цена женщины, одарённой такими качествами, вполне понятны тем, которые знают, до какой степени редко между невольниками и свободными людьми такое сочетание прекрасных качеств. По всему этому Мили считали в семействе самою драгоценною собственностью и оказывали ей особенное снисхождение. Часто случалось, что сила характера Мили давала ей превосходство над теми, которые номинально были её властелинами. Всё, что ни делала она, делала безукоризненно хорошо; всё её поступки отличались честностью, правдивостью и старанием угодить своим господам, поэтому ей представлялось, в большинстве случаев, действовать по своему усмотрению. Несмотря, однако ж, на общее расположение к ней, её жизнь была исполнена глубоких горестей. Правда, ей позволено было выйти замуж за весьма умного мулата, принадлежавшего к соседней плантации и наделившего её множеством детей, которые все наследовали её прекрасные физические и душевные качества. При нежной чувствительности, идея, что дети её, столь милые сердцу, с минуты рождения не принадлежали ей, что они с первой минуты своего существования становились предметами торговли, тяжёлым камнем лежала на сердце Мили и тяготила его. К несчастью, семейство, которому она принадлежала, будучи доведено до крайности, не имело других средств пополнить недостатки своего дохода, кроме только ежегодной продажи двух или трёх негров. Дети Мили, по их здоровью и красоте, считались весьма выгодным товаром. Владетельницу их часто соблазняли весьма щедрые предложения за этих детей, и потому, при том или другом кризисе семейных затруднений, нужно было ждать, что их оторвут от материнской груди и продадут в чужие руки. Сначала Мили защищалась против этого предназначения с остервенением львицы; потом, частое повторение одних и тех же ударов произвело в душе её тупое страдание; а, наконец, чувство христианского терпения проникло, как это часто бывает с людьми угнетёнными, порабощёнными горем и несчастьем, всё её бытие и наполнило собою все язвы её разбитого сердца. Горе и несчастья часто заставляют нас забывать предметы самые близкие нашему сердцу и прилепляться душой к единому и истинному Богу.
Глава V.
Гарри и его жена
В нескольких милях от поместья Гордона, на старой и отчасти запущенной плантации, стоял деревянный домик, в наружности которого проглядывал вкус и заботливость домовладельца. Домик этот почти со всех сторон обвит был венками из жёлтого жасмина и гирляндами роскошной ламарковой розы, сливочного цвета бутоны и цветы которой представляли прелестный контраст с тёмною зеленью гладких и прекрасных листьев. Он обнесён был высоким забором из американского остролиста, вечно зеленеющая листва которого и красные ягоды придавали этому забору, во всякое время года, привлекательный и живописный вид. За забором находился сад. Этот маленький домик, так резко отличавшийся своей опрятностью от обыкновенных южных домиков, служил жилищем молоденькой жены Гарри. Лизетта,— так звали её,— была невольницею одной француженки-креолки, которой плантация эта в недавнее время досталась по наследству. Лизетта была нежное, воздушное создание, образовавшееся из смеси американской и французской крови; она представляла собою одно из тех причудливых, экзотических сочетаний, которое видим в блеске и роскоши тропических цветов и насекомых. От родителей своих она одарена была умом быстрым и светлым, натурою, сохранявшею всегдашнее детство, со всего его свежестью относительно жизни в настоящем, со всею беспечностью и безрассудной бесстрастностью к жизни в будущем. Она стоит теперь перед столом, на котором гладит бельё, почти за дверями коттеджа, и весело распевает за своей работой. Её круглые, полные детские формы превосходно обрисовываются синей, кокетливо сшитой баской, отороченной кружевами и прикрывающей белую полотняную манишку. Голова её увенчана тюрбаном, из-под которого вырываются местами пряди шелковистых чёрных волос. В её глазах, когда она приподнимает их, отражается томность и мечтательность, которые так характеризуют смешение пород. Её маленькие, детские ручки заняты: пухленькими, но гибкими пальчиками она проворно расправляет и разглаживает различные предметы женского туалета. Она гладит, расправляет и поёт с одинаково старательным вниманием ко этим действиям. От времени до времени она бросает работу, и, пробежав между цветочными клумбами к забору, пристально смотрит на двор, оттеняя рукой свои глазки. Наконец вдали показался мужчина, верхом на лошади. Лизетта выпорхнула из калитки и побежала навстречу.
— Гарри, Гарри! Наконец-то ты приехал! Как я рада!.. А это что за свёрток? Верно для меня что-нибудь?
Гарри приподнял свёрток и начал рассматривать имя, заставляя Лизетту припрыгивать.
— Какая ты любопытная, Лизетта! — сказал он весело.
— Это для меня; я знаю, — говорила Лизетта, принимая вид полусердитый, но, вместе с тем, очаровательный.
— Почему же ты знаешь? Неужели ты думаешь, что на свете всё к твоим услугам, тогда как ты самое беспечное создание.
— Я! Беспечное создание! — повторила Лизетта, горделиво вздёрнув маленькую головку. — Вы можете говорить, сэр, что вам угодно! А посмотрите, так вы и увидите, что сегодня я выгладила две дюжины рубашек. Но, Гарри! Посади и меня: я хочу прокатиться.
Гарри протянул руку и носок сапога. В один миг Лизетта сделала прыжок и очутилась почти на гриве лошади ещё миг, и свёрток был в её руках.
— О, женское любопытство! — воскликнул Гарри.
— Да, любопытство я хочу видеть, что здесь завёрнуто. Ах, Боже мой, какой крепкий шнурок! Я не могу перервать его!.. Но, позвольте, позвольте я прорву небольшую дырочку. Шёлковая ткань, вижу, вижу! Ага!.. Ну, что же, вы теперь скажете, что это не для меня? Какой ты негодный, Гарри!..
— А может статься, я привёз это себе на летнее пальто.
— На летнее пальто? Может статься! Только извините, я уж вас знаю; вы меня не обманете! Но Гарри, поезжайте скорей; я не люблю кататься так тихо. Поезжай, Гарри!
Гарри дёрнул уздечку, дал шпоры, и через минуту счастливая чета неслась на крыльях ветра. Она неслась по тропе, проложенной между кустарниками молодой сосны, оставляя за собой звуки искреннего и беспечного смеха. Зелёные кусты, скрывавшие коттедж, совершенно потерялись из виду. Через несколько минут они выехали из соснового кустарника совершенно с другой стороны и, весёлые, смеющиеся, остановились у калитки. Привязать лошадь, посадить Лизетту на плечи и пробежать с него в коттедж, для Гарри было делом одной минуты.
— Теперь, Лизетта, будь картинкой в нашем доме! Я помогал другим украшать комнаты; но ты милее и прелестнее всех тех картин. Ты у меня певчая птичка, созданная, чтоб питаться одним только мёдом!
— В самом деле? — сказала Лизетта. — Для такой птички понадобиться много мёду. Я желаю только одного, чтоб меня всегда хвалили, всегда бы ласкали меня, и постоянно бы любили. Мне недостаточно, что ты любишь меня. Я хочу слышать от тебя признание в любви каждый день, каждый час, каждую минуту; я хочу, чтоб ты постоянно восхищался мной и хвалил всё, что я делаю. Я хочу...
— Особенно, когда у тебя есть расположение прорывать дырочки на свёртках!
— Ах... Моё шёлковое новое платье! — сказала Лизетта, вспомнив о свёртке, вырванном из рук Гарри. — Какой это несносный шнурок! Как он режет мне пальцы! Я разорву, я перекушу его. Гарри, Гарри, неужели ты не видишь, как он режет мне пальцы! Хоть бы ты пожалел о мне. Тебе бы давно нужно было перерезать его.
И резвая Лизетта начала танцевать, разрывая в тоже время бумагу и крепкий шнурок, как разгневанная птичка. Гарри подкрался к ней сзади, сжал обе маленькие ручки, подрезал шнурок, и развернул кусок роскошной шёлковой материи — розовой с зеленоватым отливом.
— Нравится ли тебе этот подарок? Его привезла тебе мисс Нина, возвратившись домой на прошлой неделе.
— Как мило! Как очаровательно! Что за прелесть! Какой цвет! Прелесть, прелесть! Как я счастлива! Как счастливы мы! Не правда ли, Гарри?
— Да, — отвечал Гарри с подавленным вздохом, и но лицу его пробежала лёгкая тень.
— Я встала сегодня в три часа, нарочно с тем, чтоб перегладить всё бельё, я полагала, что ты приедешь вечером. Ах да! Ты не знаешь, какой я ужин приготовила! Ты увидишь сейчас. Я намерена тебе сделать сюрприз. Только, Гарри, не смей входить в ту комнату.
— Это почему? — сказал Гарри, вставая с места и подходя к двери.
— Вот прекрасно! Скажите-ка теперь: кто из нас любопытнее? — сказала Лизетта, припрыгивая между Гарри и дверью. — Нет, ты не должен входить в неё, Гарри, по крайней мере, теперь. Будь же умницей.
— Впрочем, и то сказать, я не имею права на это. Ведь это твой дом, а не мой, — сказал Гарри.
— Мистер Покорный, как вы присмирели вдруг, каким вы сделались ягнёночком. Пока припадок этот продолжается, не угодно ли вам сходить на ручей и принести свежей водицы. Отправляйтесь сейчас же, сию минуту! Да смотрите — не шалить по дороге.
Пока Гарри ходит на ручей, мы последуем за его женой в заповедную комнату. Это была очень милая комнатка, с белыми занавесками на окнах, с коврами на полу; в дальнем конце её стояла постель, с пышными гладкими подушками, с пологом, обшитым кружевами, постель, которую так тщательно убирают во всех южных домиках. Дверь скрывала за собою собрание самых роскошных цветов; большие букеты ламарковских роз, венки и гирлянды из их тёмно-зелёных листьев, тянулись и опускались по стене, и в одном месте образовали свод, сплетённый маленькими ручками маленькой Лизетты. Против двери стоял столик, накрытый камчатной скатертью безукоризненной белизны, достаточно тонкой для стола какой угодно принцессы и накрываемой у Лизетты только при торжественных случаях. На ней расставлены были тарелки и блюдо, причудливо украшенные мхом и виноградными листьями. Тут была земляника и фрукты, кувшин сливок, творог, пирожное, и свежее золотистое масло. Разгладив скатерть, Лизетта весело посматривала на свой столик; то переставляла одно блюдо на место другого, то отступала назад, и, как птичка, склонив головку на бок, весело распевала; то отрывала кусочек мха от одного блюда, цветочек от другого, снова отступала на несколько шагов, и снова любовалась эффектом.