— Ха, «разрешено»! — возмущенно зашевелил плечами Максим Клавдии, тот, что ничего не приносил. — Разве в люди по «разрешению» выходят? Тут скандал, гражданин Лаптев, нужен и слухи разные о тебе или твоей жене.
— Где же их взять, когда мы не женаты?
— Этого еще не хватало! Моторин-Соловейчик тоже не женат, а поэт европейской известности.
— Это верно, что он балерину с представленья украл? — заинтересовался Гера озабоченно.
— Конечно, нет. Но зато какая реклама! А ты говоришь — «загорать». Демарш, только демарш!..
— Хорошо, — согласился Гера, — я за демарш, но как бы чего попутного не стряслось, у меня и так хвост по сопромату…
— Правильно я говорю или нет?
— Ну хорошо, — сказал Максим Клавдии, — пойдем в тир. Кто больше выбьет, тот и прав.
Возле тира потно резвились бронзовые волейболисты и жестами приглашали девушек в кружок. Рядышком был тент, под которым, отгородившись от мира кефирными бутылками, женатые пары играли в «японского дурака». Там же, но под персональным балдахином из махровой калькуттской простыни, полулежал Агап Павлович. Он был в шелковой майке и сатиновых миди-трусах, в каких на заре отечественного футбола сражались славные орехово-зуевцы. Трусы изящными морщинами ниспадали на белые колени ваятеля, вызывая снисходительную улыбку у Бурчалкина. Но Агап Павлович этого не замечал, находясь под частичным наркозом ночного сна, который мешал ему обдумывать проект памятника Отдыхающему труженику.
Тут как раз появилась манекенщица, она же отечественная Бардо.
Ее заметили сразу. Волейболисты стали делать припадочные прыжки, а ужаленные отцы семейства тяжело зарыскали глазами и, опрокидывая бутылки с кефиром, замололи женам какой-то оправдательный бред насчет яркости солнца и голубизны моря.
Стасик решил никаких прыжков не выдумывать и прямо пошел «на перехват». За ним, позабыв про намеченную дуэль, потянулись Лаптев и Клавдии.
Увертюра пляжного знакомства содержит всего три ноты:
— Девушка, вы не были прошлым летом в Гагре?
— Нас не знакомили в гостях у Диккенса?
— Скажите, а вода сегодня теплая?
Мысленно Стасик сразу отбросил все три фразы пляжного букваря, но, настигнув манекенщицу у самого берега, не нашел ничего лучшего как сказать:
— Э… простите, который час?
— Четверть десятого, — сказала она снисходительно.
— Как — уже? — втерся нагловатый Клавдии. — Черт возьми, я же киносъемку задерживаю!
— Иди, иди, сынок, — сказал Стасик, — а то в школу опоздаешь…
— К вашему сведению, поэты в школу не ходят! — парировал Клавдии затравленно и, прикинув на глазок атлетические данные соперника, добавил: — Жаль, не имею времени отрывать себя по пустякам от искусства, — и солидно, стараясь не оглядываться, отчалил в направлении тира.
Сапфиров закатил глаза и потянулся к чучелу, будто играл с ним в жмурки.
— Откуда ты, орел лесов таежных? — заокал он. — Как ты впарил в мою мечту: мечту прекрасную, как я — ее носитель…
Сергунин шаркнул взглядом по «орлу» и начал нервно раздеваться.
— Это же бред замерзающего, Сергунин, — продолжал с закрытыми глазами Сапфиров. — Понимаете, сонный бред…
— Это-то я как раз отлично понимаю, — нехорошо согласился Сергунин. Он окончательно разделся, зашел по колено в море и, по-женски приседая, стал шумливо плескаться.
— Что вы делаете! — закричал Сапфиров. — Вы на работе или на курорте?
— Я в тайге, — сказал Сергунин, отфыркиваясь, и показал мокрым пальцем на цесарку. — И не кричите на меня. Я вам не верблюд двужильный. Дайте мне дублера.
— Он саботажник, — внятно сказала Маньяковская, налепливая на нос свежую бумажку.
— Прекратить! — Тимур Артурович треснул клюкой по песку, но ни сильного звука, ни испуга от этого не получилось.
Маньяковская лениво повернулась на другой бок, а Сергунин продолжал как ни в чем не бывало плескаться.
— Товарищ режиссер! — крикнул Стасик, протискиваясь к канату. — Разрешите в порядке исключения. У меня к вам срочное дело…
Сапфиров посмотрел из-под ладошки на толпу.
— Сейчас облает, — пообещала оператору Бржевскому Маньяковская.
Но Тимур Артурович лаяться не стал.
— Пройдите на площадку! — приказал он Бурчалкину.
Стасик проворно перелез канат, и приблизился к режиссеру.
— Что же, рост у вас подходящий, — сказал Сапфиров, не отвечая на вежливое «здрасте». — Умеете ездить верхом? А плавать? Ну и прекрасно. А не хотели бы вы послужить высокому искусству? Разве есть на земле должность краше?
Тут Тимур Артурович окунулся в окающую речь с обильным пользованием слов «массовое искусство».
Стасик рыл ногами песок, но не перебивал, стараясь произвести на Сапфирова приятное впечатление. Отсеяв «массовое искусство», Бурчалкин уяснил, что ему предлагают стать дублером Сергунина и нисколько, разумеется, не загорелся. Тем не менее он благодарно положил руку на солнечное сплетение:
— Извольте, я готов хоть завтра. Но у меня к вам…
— Шесть рублей в день, — опередил Сапфиров.
— Речь о другом: мой дядя хронический алкоголик…
— Ну и что? — вскинул брови режиссер.
— По болезни он продал вам еще в Ивано-Федоровске мою любимую картину.
— И что вы хотите?
— Выкупить… И я тут же к вашим услугам.
— Гурий! — позвал Тимур Артурович.
Из-под тента вылез человек в панаме и коротких шортах, обнажавших гладкие, без признаков коленок ноги. Перекатываясь как на ластах, пухленький Гурий Михайлович подбежал к Сапфирову и замер над его тропическим шлемом.
— Товарищ спрашивает картину, — сказал режиссер властно.
— Да-да, знаете ли, с «Голубым козликом», — нетерпеливо уточнил Бурчалкин.
Белявский фальшиво изумился и, воровато оглянувшись на притихших Лаптева и Клавдина, разбитным голосом отрапортовал:
— Козлика я аннулировал, Тимур Артурович. Вы же сами давали указание, вот я и выполнил.
— Как, то есть, «аннулировал»?! — падающим голосом переспросил Стасик.
— Сжег, — весело пояснил Гурий Михайлович.
У Стасика заглохло сердце, а лицо перекосилось, как при двойном переломе челюсти. Понимая, что сейчас произойдет нечто страшное, Гурий Михайлович попятился и быстро залопотал:
— Если хотите, если желаете, могу показать акт…
— Повесьте его себе на стену, — хрипло выдавил Бурчалкин.
Он повернулся и на ватных ногах попер прямо на зевак. У него мутило в глазах, и лица за канатом казались плоскими дынями.