Фома хотел уйти, но она окликнула его, остановила. Белокурый патрикий обернулся в изумлении.
- Метаксия – она ведь большая госпожа, - проговорила Желань. – Что с ней случилось, почему она теперь в таком положении, потерялась в гинекее? И почему никто при дворе не удивляется этому?
По лицу патрикия прошла тень. Он устремил на больную взгляд, полный неприкрытой угрозы.
- Если ты обмолвишься о ней лишний раз…
- С чужими? – приподнявшись, спросила славянка. Голос ее окреп, глаза блеснули. – Мой господин знает, каковы русы! Мы не предаем своих!
Он кивнул.
- Своих… да…
После долгого молчания патрикий улыбнулся.
- Можешь спросить об этом саму Метаксию.
Ромей вышел, а Феодора осталась лежать, слишком усталая, опустошенная для каких-нибудь новых мыслей.
Своих! Разве не враги ей все кругом – считая и ее любовника? Господи, вернуться бы домой…
Но она не узнает отчего дома, даже если и случится такое чудо, - и ей никогда уже не быть той, что была прежде. Как Микитке.
Вошла Метаксия, опустив глаза; она несла букет благоухающих белых роз. Поставила его в вазу на столике у ложа – и сама села рядом. Не улыбнулась.
Гречанка казалась почти такой же усталой, как сама Феодора.
- Не спишь? – спросила она, тронув лоб пленницы. – Не спится?
Феодора покачала головой.
- Ты полюбила его? – вдруг спросила Метаксия.
Феодора растерялась; она не ждала такого вопроса и не знала, как на него ответить.
- Не полюби его слишком, - предостерегла ее Метаксия. – Тебе будет плохо и ему тоже. Мы, женщины… мы должны быть умны, даже когда мужчины глупеют.
Она подняла глаза на славянку.
- А женщинам, приближенным к престолу, следует быть вдвое умнее обыкновенных. Мы не можем позволить себе следовать сердцу безоглядно, как простонародье и рабы.
- Рабы – это говорящие вещи… - прошептала Желань латинское изречение. Но славянка понимала, что это сказано не о таких, как она.
- Это только слова, - заметила Метаксия, внимательно глядя на нее. – И за ними кроется большая власть. Владыки мира всегда знали, чего стоит подходящий раб в подходящее время.
Феодора взяла из вазы белую розу и стала крутить в пальцах, вдыхая ее аромат.
- Ты… высокая жена, и это не скрыть, - сказала она. – Почему… никто не удивляется тому, что ты здесь, при мне?
- Этого не скрыть от тех, кто внимательно смотрит, - а люди невнимательны к женщинам, - ответила Метаксия. – И от тех, кто видит нас с тобой во всякий час дня… а сейчас нас видит только Господь.
Она погладила больную по щеке.
- Мне тебя очень жалко… - вдруг прошептала гречанка. – Ты никогда не станешь такой, как мы, даже если будет очень нужно. В этом слабость русов.
- А я жалею вас, - серьезно ответила Желань.
Метаксия рассмеялась.
- Ваше счастье – счастье варваров, - сказала она. – Я предпочитаю пить наше горькое вино. И если Бог когда-нибудь и в самом деле воздаст нам по деяниям – я скажу: вот здесь, Господи, был Твой храм, вот здесь стояло Твое царствие на земле - и не Твоя ли вина, что оно не устояло?
Она покачала головой. Взяла из вазы другую розу и поднесла к лицу.
- Но я не верю, что будет так.
- Тебе нужно помолиться, - почти испуганно сказала Желань. – Ты говоришь так, точно умерла раньше своей смерти!
- Бедное дитя, - сказала гречанка, и Желань не могла понять: то ли Метаксия говорит о ее нерожденном ребенке, то ли о ней самой.
- Кто ты? – спросила она. – Кто ты была раньше?
Метаксия помедлила.
- Я из старинного и некогда славного семейства – мое родовое имя Калокир, - сказала она. – Но это не так важно для моей судьбы, как то, что я была опоясанной патрикией* в дни последней жены Иоанна. Теперь императрицы больше нет, и власть в гинекее утратила свой священный венец. Теперь женщины двора отодвинуты в тень… и из тени выходят те, кто этого вовсе не заслуживает.
Феодора кивнула. Она про себя понимала, быть может, намного больше, чем могла бы высказать словами… и понимала, что попала в Большой дворец в счастливое время. Иначе, наверное, давно уже лежала бы в могиле, запоротая или замученная мужчинами до смерти, – или принадлежала бы какому-нибудь грубому скоту.
Метаксия погладила ее своей розой по щеке.
- Береги его, как он тебя, - прошептала она. – Ведь ты понимаешь, что все это было не просто так.
- А кто… Кто напал на меня? – воскликнула Феодора.
Ее словно окатило ледяной водой.
- Кто напал – уже неважно, не позднее, чем завтра, он будет прикован цепями к дромону или хеландии*, - безразлично сказала гречанка. – Но вот кто хотел сразить этим Нотараса…
Феодора закрыла лицо руками.
- Мне страшно!
- Можешь показывать это мне, но не показывай никому другому, - ответила Метаксия. – Но ты сейчас будешь сидеть взаперти и поправляться… Как нам всем теперь…
Она посмотрела на портрет московитки – эта цветущая женщина так отличалась от той, что лежала перед ней.
И вдруг сказала слова, от которых у Феодоры кровь застыла в жилах:
- Император Иоанн стар.
Феодора перекрестилась, но Метаксия осталась совершенно спокойной. Она наклонилась и поцеловала больную в лоб.
- Постарайся уснуть.
Она встала и покинула спальню, оставив за собою легкий запах восточных притираний и благоухание роз, наполнившее комнату: от избытка непрошеной сладости у Желани разболелась голова. Она тихо заплакала, жалуясь разве что Богу, который один только и мог сейчас ее видеть.
На другое утро патрикий пришел к ней и сел рядом, погладив по голове.
- Мы скоро уедем, - вдруг сказал он, - уедем в мое имение.
Рабыня ожидала чего угодно, кроме этого. Она беспомощно посмотрела на Фому Нотараса, не посмев ничего спросить о насильнике.
Ее хозяин улыбался, но взгляд был далеко – и не таил ничего хорошего.
- А мы еще вернемся? – спросила славянка, подумав о том, что покинет Город, о котором наслышан весь мир, ради мест, в которых она совсем затеряется. О прочем думать было слишком страшно.
Фома невесело рассмеялся.
- А тебе хочется?
Он коснулся ее губ цветком, который вынул из вазы, - роза уже начала увядать. Потом поцеловал наложницу в губы.
- Надеюсь, что вернемся, Феодора.
* Высокое придворное звание, дающее право на свободный вход во дворец.
* Тяжелый византийский боевой и транспортный корабль, вмещавший сотню гребцов и двести-триста человек.
========== Глава 8 ==========
Феодора пролежала в постели еще неделю – хотела встать раньше, почувствовав силы, но Метаксия остановила ее, сказав, что кровотечение может открыться снова. Она, должно быть, как и Нотарас, повидала немало таких больных – а кое-кому наверняка помогала и вытравить плод…
Девушка из Руси вспоминала теперь разговоры, слышанные в тереме, которые она тогда, по невинности своей, не могла осмыслить. Теперь она понимала, что терем немало подобен гинекею: полон такой же тайной, страстной и греховной жизни, заключенной в четырех стенах.
Московиты были куда больше похожи на греков, чем ей хотелось думать.
Господин несколько раз приходил к ней, справлялся о ее здоровье, но был как-то отвлеченно нежен – не так, как в часы страсти; хотя и тогда он не показывал ей себя, как будто берегся своей рабыни. Сейчас же Фома Нотарас точно запретил себе открываться славянке и сближаться с нею более – до тех пор, пока за ними следит столько враждебных глаз. Это было место, где каждый остерегался каждого, как будто самый воздух Большого дворца внушал такие мысли.
- Много императоров погибло здесь… Их убивали восставшие, и они сами убивали друг друга, - сказала московитке Метаксия, хотя та вовсе ее не спрашивала и не желала сейчас слышать кровавую историю царей ромеев. Но, должно быть, самой гречанке хотелось поделиться – а больше было не с кем. Феодора начала чувствовать себя сосудом, в который ромеи сливают избыток страстей, - вроде тех драгоценных ваз, в которые они облегчались во время пирушек.
Однако всем приходится терпеть – и всем людям приходится немало терпеть друг друга, рабы они или господа.
Но Феодора даже в болезни не чувствовала себя забытой, что бы это ни значило, - господин присылал ей маленькие подарки: букет фиалок, ножной браслет, а однажды даже свиток с древними греческими стихами, которые рабыня до сих пор только слышала. Их читала ей наизусть Метаксия, восторженно блестя глазами, воздев руки, точно священнодействуя. Феодора мало понимала тогда, но знала, что для Метаксии это мгновения истинного счастья – как для нее самой было бы вновь увидеть родные поля и рощи.
Но Метаксии некуда вернуться…
Теперь же они разбирали письмена вместе, вместе слушали музыку языческого эллинского прошлого, которая отзвучала давным-давно. Метаксия хвалила прилежание и понятливость московитки.
- Ты могла бы стать философом, если бы прошла хорошую школу, - сказала она. – Но женщин-философов не признают.
Желань давно поняла, что Метаксия привязалась к ней, как и хозяин; хотя и по-своему – как женщина, которой больше не на кого направить свою страсть.
- У тебя есть муж и дети, госпожа? – тихо спросила славянка.
- Нет, - спокойно ответила Метаксия.
Феодоре следовало бы спросить: были ли у нее муж и дети. Но она никогда бы не осмелилась задать такой вопрос.
- Я сожалею, что ты одинока, - тихо сказала славянка, надеясь хоть таким путем выведать что-нибудь.
- Это не так уж и печально, - ответила Метаксия. – Теперь я госпожа сама себе, полная хозяйка своего имения и имения моего покойного мужа.
Желань взглянула в лицо гречанки; и увидела, что та улыбается. Ее мысли были для Метаксии как открытая книга.
- У тебя нет подруг? – вдруг, неожиданно для самой себя, спросила славянка.
- Простой женщине подруги не нужны – она закрепощена дома, - ответила Метаксия. – Для знатной же они опасны.
Желань поежилась. Конечно, она знала, что и на Руси у жен бывает слишком много забот, чтобы иметь еще и подруг; но так, как эта гречанка, никто из них не говорил.
Она взяла руку Метаксии и пожала; та пожала ее пальцы в ответ.
Когда же настало время уезжать, Феодора с удивлением осознала, что не считала дней – как будто, занимаясь с Метаксией, совершенно забыла, что все это только игра, только… прикрытие. Настоящая же жизнь начиналась тогда, когда Метаксия выходила от нее и говорила с мужчинами о делах, о которых пленнице было боязно даже подумать.
Она, Желань, была для опоясанной патрикии таким же развлечением и отдохновением, как и для своего любовника.
Хозяин сам пришел за славянкой и вывел ее из гинекея – а Желань подумала, что могла бы и не дожить до этой минуты. Но Фома Нотарас был спокоен и ласков, как будто все шло как должно. Наверное, тот, кто попытался обесчестить ее следом за патрикием, первым присвоившим себе такое право, уже ломал спину на дромоне. Неужели же вся военная сила ромеев такова – сильна рабским трудом?
Конечно: как и все их процветание…
Желань очень удивилась, когда увидела около крытой повозки, в которой они должны были отправиться в путь, еще и Метаксию. Ей представлялось, что заговор, который вызревал в Большом дворце, - если этот заговор и вправду существовал, - означал, что Метаксия останется…
- Ты поедешь с нами? – воскликнула пленница.
Гречанка кивнула, наслаждаясь ее изумлением.
- Мы с Нотарасом соседи, - сказала она. – Земли наших отцов расположены рядом, в Морее*. Я тоже покидаю Константинополь, и буду ехать с вами почти всю дорогу.
Метаксия увидела, как Желани неприятно это узнать, - и, улыбаясь, прибавила:
- Вместе ехать и безопасней.
Вокруг них уже собрались конные этериоты*, которые должны были сопровождать патрикиев в дороге, полной неожиданностей: особенно в такое время.
А Желань одернула себя: что она себе вообразила! Ревновать знатного господина, своего хозяина: совсем ума лишилась!
Когда господин подошел ее поцеловать, Феодора была холодна.
- Что случилось? – встревожился он. – Тебе еще нездоровится?
- Нет, господин, - холодно ответила славянка. – Слава богу, я здорова.
Патрикий посмотрел на Метаксию – и вдруг Феодоре показалось, что он на миг ощутил такую же неприязнь к ней, как и она сама; хотя эти двое, несомненно, договорились о путешествии заранее.
Однако Фома Нотарас больше ничем не выказал своего недовольства. Учтиво поклонившись патрикии, он поцеловал ей руку и подсадил в отдельную повозку. Увидев это, Желань улыбнулась.
Потом хозяин таким же образом подсадил в повозку и ее; следом сел сам и приказал трогать. Господа со слугами и охраной двинулись прочь от Большого дворца – к Августейону, чтобы дальше проследовать по Месе, главной улице Города, делившей его пополам.
Феодора огляделась. Все ее вещи были здесь – все, кроме ее старого русского платья: подарки хозяина, плата за блуд… или за любовь?
Она не хотела, не могла это разбирать.
- Иди сюда, - негромко, но властно позвал ромей. Феодора послушно придвинулась ближе, и он обнял ее, так что голова славянки прижалась к его груди.
- Я тосковал по тебе, - тихо сказал он, перебирая ее пальцы. Желань беспокойно пошевелилась, обернулась на него; но Фома Нотарас просто сидел, глядя в никуда, прижимая ее к себе.
С минуту она слушала цоканье копыт по мощеной дороге – и вдруг, встрепенувшись, воскликнула:
- Постой! Пожалуйста!
- Что такое? – изумился ее хозяин.
Феодора сложила руки.
- Я хочу помолиться. Я хочу пойти в ваш великий храм, Святую Софию, - быть может, я никогда больше ее не увижу!
Фома Нотарас посмотрел на нее так, как его языческий предок взглянул бы на свою говорящую вещь, которая вдруг заявила бы, что хочет пойти помолиться в храм за какую-то свою душу.
Однако потом благородный патрикий терпеливо улыбнулся, в глазах же зажглось удовольствие. Ему было приятно, что его женщина из Московии чтит величайшую святыню Константинополя.
- Хорошо, - сказал грек. – Пойдем помолимся вместе.
Он выглянул в окно, отвернув занавешивавший его ковер, - потом замолчал на некоторое время. Потом крикнул вознице остановиться.
Они выбрались из повозки, и Желань на миг испугалась, что хозяин позовет и Метаксию. Он и в самом деле позвал. Но та отказалась идти.
Стыдно идти вместе с рабыней туда, где их увидят все, - не хочется возбуждать толки?
Феодора заставила себя отбросить эти мысли; когда же они вошли в собор, она забыла и себя, и даже того, кто ее сопровождал. Приоткрыв рот и откинув голову, так что шелковое покрывало свалилось на плечи, славянка созерцала святых, которые словно парили под куполом Софии; потом обозрела мозаичные картины и фрески, во все стены, трепетавшие в свете сотен свечей, смешивавшемся со светом, лившимся из окон; казалось, изображенные вот-вот сойдут со своих стен – или молящиеся воспарят ввысь, к Господу…
- В Большом дворце есть галерея императоров и их семей, тоже прекрасные мозаичные картины, - коснувшись ее плеча, проговорил у нее над ухом хозяин. – Но с Софией им не сравниться.
Феодора вздрогнула: на миг ей представилась галерея императоров, в которой убийцы идут перед убитыми, наследуют им. Но София была слишком прекрасна, чтобы задумываться об этом.
- Какого святого ты чтишь? – заботливо спросил ее господин. – Кому хочешь поклониться?
Феодора не знала – она никогда не разбирала этого; ее желания и чувства дома, в сравнении с теперешними, были как домашняя часовня, часовня боярыни, рядом с цареградским собором.
Феодора просто стала на колени и положила земной поклон, почтив сразу все это великолепие. Патрикий класть поклонов не стал, но опустился на колени и долго молился шепотом, отрешившись от всего.
Потом он встал, перекрестился, взял наложницу за руку и повел прочь. Они молча забрались в повозку – и вереница двинулась дальше.
Некоторое время господин и рабыня ехали в молчании – опять прижались друг к другу, но ничего не говорили. Потом Феодора прислушалась к перестуку копыт и колес, следовавшему за ними.