Художник простился с патрикием и ушел. Он не видел, что ромей провожает его взглядом, полным холодного подозрения.
Императорские игрища продолжались еще неделю – необыкновенно долго на памяти греков эпохи заката: Желань была потрясена, изумлена, очарована. Показывали укротителей львов и тигров – великолепных хищников южных стран; показывали группы акробатов, которые составляли из своих тел немыслимые фигуры и гнулись во все стороны, точно змеи; показывали магов, глотающих огонь и протыкающих себя иглами и ножами без всякого вреда.
- Это обман! - сказала наконец Желань. - Они глаза отводят…
- Бывает, что и обман, - легко согласилась Метаксия, - но у нас есть и настоящие чудотворцы.
Желань горько улыбнулась.
- Когда придет срок, они вам главного чуда не сделают, - сказала она, - не спасут вас!
И тогда Метаксия сделалась серьезной, даже мрачной, как героини древних греческих трагедий, на которые женщин не допускали.
- Когда придет срок, славянка, нас не спасет ничто.
Тут она перекрестилась сама, в первый раз на глазах пленницы, - но этот жест не мог перечеркнуть глубинного, древнего ужаса, открывшегося в ее словах.
Потом Желань отказалась посещать игры, попросив своего господина через Метаксию. Она предпочла уединиться в комнатах за рукоделием, со своими новыми мыслями, которых появилось необыкновенно много, – и патрикий отнесся к ее желанию с большим сочувствием, чем она ожидала. Он опять перестал появляться в гинекее; бывал ли Фома Нотарас в цирке, Метаксия, конечно, знала, но ничего не говорила ей.
Желань очень смутилась и даже испугалась, когда в один из таких дней блаженного затворничества Фома Нотарас пришел к ней с незнакомым итальянцем – живописцем: человеком неслыханного на Руси занятия. Ей сказали, чего от нее хочет заморский гость, - а славянке представилось, что позволить себя нарисовать, точно кумира, еще хуже, чем сидеть в цирке на святых образах. Она бы отказалась, конечно, – но как может рабыня отказаться?
Ей пожелание господина растолковала Метаксия – и она же подобрала слова, которые убедили московитку.
- Соглашайся, это большая честь! Художники из Италии написали только трех благородных жен при дворе василевса, и все остались в восхищении! Неужели ты считаешь, что ты стоишь выше наших господ?
Крупный твердый рот гречанки усмехнулся, когда она увидела растерянность Желани.
- Тщеславие большой грех, Феодора!
Наложница улыбнулась, опустив глаза.
- Что пользы спорить? Вы все равно одолеете меня, - заметила она. – Но я соглашусь, пойду добром.
- Вот и прекрасно, - сказала Метаксия.
А потом вдруг заключила ее в объятия и поцеловала, точно равную.
- Ты чудо как хороша, особенно когда стыдишься! – воскликнула гречанка. – Я понимаю, почему итальянец пленился тобой, - и почему патрикий пленился тобой!
- Надолго ли так хороша, - сумрачно заметила Желань.
Она, однако, не пожалела: в первый раз Желань ушла от дворца далеко и смогла посмотреть Город своими глазами, а не глазами лукавой Метаксии. Их обеих в носилках – закрытых, но с откинутым пологом – отнесли в дом в Августейоне*, где жил прославленный итальяский мастер со своими учениками и слугами. Наряд для такого выхода, конечно, подобрала Метаксия: прислужница одела ее в греческое платье, но не древнее, без рукавов, а новое, глухое и с длинными рукавами. Темные волосы московитки перевили жемчугами и накинули на голову легкое шелковое покрывало; шею отяготило золотое с жемчугом ожерелье в несколько рядов. Она сейчас не уступала никакой знатной даме из свиты августы – и, однако, имела особенное лицо, и придала византийскому наряду особенные, русские краски.
Метаксия, сидевшая в носилках с нею – а вернее, полулежавшая, как будто ей привычно было так путешествовать, - первой выскользнула из носилок и потянула за собой московитку.
- Сюда, ничего не бойся, сестра, - приговаривала она. – Итальянец еще не видел таких прекрасных женщин, как ты! Пусть поглядит, какие цветы Московия принесла к святому престолу нашего василевса!
Желань застыдилась, разгневалась на такие слова – и остановилась опустив руки; но гречанка рассмеялась и поторопила ее, потянув за рукав. Она взяла славянку за руку и повела туда, куда обеих с приветливыми улыбками приглашали чернявые смуглые слуги, которые могли быть итальянцами, а могли – и греками, и турками. Их провели в белый дом за низкой изгородью, увитой виноградом; обеим пришлось нагнуться, когда они входили в дверь. В коридоре тускло горел единственный светильник, но из комнаты лился свет нескольких ламп или многих свечей.
Потом оттуда выступил улыбающийся хозяин.
- Прошу вас, пожалуйте сюда, синьоры, - поклонившись, пригласил он; хотя, конечно, знал, кто такая Желань. Не мог не знать.
Беллини пригласил славянку сесть в деревянное кресло у окна, в которое падали косые лучи солнца. Потом отступил, оглядывая ее, - а потом сам, суетясь, развернул кресло вместе с гостьей, хотя мог бы велеть ей встать.
Метаксия скромно села на подушку в стороне – но наблюдала за происходящим жадными глазами, не упускающими ни единого движения. Гречанка что-то сказала художнику по-итальянски – и тот, одарив ее быстрым взглядом черных глаз, кивнул. Переводить, поняла Желань, если станет совсем непонятно.
Но покамест ей было все понятно – взмахи рук итальянца, показывающие ей, как сесть, как повернуть голову, когда замереть, были выразительнее любых слов. Потом он совсем скрылся за своей подставкой, на которой стоял холст; потом явился его слуга, которого итальянец несколькими резкими словами за чем-то послал. Потом Желань перестала замечать, что творится вокруг нее, - и чувствовать себя…
Очнулась она, когда итальянец вышел из-за своего холста и шагнул к ней; московитка вздрогнула и выпрямилась. Она охнула, ощутив, как одеревенела шея.
И замерла в испуге, когда Беллини взял ее руку и поцеловал. На Руси такие знаки почитания мужчины не оказывали даже боярыням – непристойно… Вот пасть в ноги знатной госпоже – это настоящее смирение, служба.
Метаксия, которая только сейчас напомнила о себе, встала между ними и перевела слова мастера – сложив руки на груди и улыбаясь, как будто гордилась Желанью:
- Синьор Беллини благодарит тебя за терпение и твою красоту – его глаза сегодня устроили себе настоящий пир, любуясь тобою, а руки были счастливы работой, которую ты им задала.
Желань нахмурилась. Это прозвучало не только непристойно – но и так, как будто глаза итальянца смотрели и руки творили сами по себе, а душа о том не знала…
Она улыбнулась и поблагодарила. Метаксия перевела, потом выслушала ответ художника – нахмурившись, задумавшись на мгновение; потом кивнула и опять повернулась к славянке.
- Сейчас подадут угощение. Ты, должно быть, хочешь подкрепиться.
А когда мастер отвлекся, опять отойдя к своему холсту, Метаксия прошептала:
- Ничего здесь не ешь и не пей.
Желань в испуге подняла брови, прикрыла рот рукой – потом кивнула. Как она была глупа, что сама не подумала!
Когда принесли вино и фрукты, Метаксия что-то сказала хозяину и покачала головой. Итальянец сразу поскучнел, вдохновенные глаза потускнели. “Догадался! - подумала Желань. - Господи!”
Однако ничего ужасного не стряслось – Беллини молча проводил обеих женщин к выходу, и даже поклонился на прощанье.
Во дворе было уже темно, и Метаксия крепко схватила славянку за руку. – Проклятье! – пробормотала она сквозь зубы. Желань увидела, как сбоку проскользнули какие-то тени.
Гречанка бросила ее руку и вдруг быстрым движением выхватила что-то из длинного узкого рукава туники. Желань ахнула: в слабом свете месяца блеснул кинжал.
Славянка огляделась, тяжело дыша и прижав кулаки к груди; угрожающие тени скрылись.
Метаксия рассмеялась.
- Трусливые псы!
Они быстро пересекли двор и, отворив калитку, с радостью поспешили к ожидавшим их носилкам и охране. Забравшись внутрь, женщины припали друг к другу, переводя дух.
Когда их подняли и понесли, Желань прошептала, тронув Метаксию за локоть:
- Он ведь догадался!
- Немудрено, - презрительно отозвалась гречанка. – Эти католики только и делают у себя дома, что травят друг друга и опаивают всякими зельями! Он надеялся, что ты еще этого не знаешь!
- А кто был во дворе? – спросила рабыня.
- Может, слуги… наверное, слуги, - ответила Метаксия. – Не знаю, турки или нет, но остерегаться следует все равно.
Желань посмотрела на нее большими глазами и замолчала до конца пути.
Но когда они приехали и выбрались из носилок, она не удержалась и сказала горячие слова, которые так и рвались с языка:
- Ты такая смелая, такая умная… столько знаешь!
Она не могла больше таить свои мысли.
- Ты знатная госпожа, не иначе! А служишь мне уже так долго!
Метаксия улыбнулась; она склонила голову набок, насмешливо прищурив серые глаза – точь-в-точь как Фома Нотарас. Налетевший с моря ветер прибил ко лбу черные завитки волос.
- Бог велел нам всем служить друг другу, - сказала гречанка. – Теперь я есть то, что я есть.
Вот и поговори с такой! Желань замолчала со смешанным восхищением, неприязнью и страхом, как делала уже много раз.
Но когда они пришли в спальню, Желань спросила:
- Мы еще вернемся туда?
- Почему бы и нет? – сказала Метаксия. – Возьмем эскувитов*, пусть стерегут нас по пути и у дома!
Она прибавила, склонившись к московитке:
- Здесь тому, кто боится, лучше вообще не ступать за порог!
Желань кивнула. Это она давно уже знала – Царьград был велик как в добродетелях, так и в пороках: после былой славы погряз в беззаконии так же, как в разврате.
Портрет был окончен через три недели.
Желань не знала, что Метаксия сказала ее хозяину, но они продолжали ходить к итальянцу под надежной охраной эскувитов. Беллини теперь мало разговаривал с ними и больше не предлагал угощения – но Желани было не привыкать к враждебным иноземцам.
Когда же она увидела готовую картину, то была поражена больше, чем на ипподроме. На нее словно смотрела вторая Желань – нет: Феодора, какою желал ее видеть покровитель: темноглазая царевна, хранящая тайны русской и греческой земли.
Портрет повесили в спальне Феодоры, и господин долго с наслаждением любовался им. Он сказал, что Феодора может оставить себе платье и драгоценности, в которых ее писали.
Наложница поблагодарила, но очень устыдилась, когда ей напомнили о ее положении. Однако потом подумала, что весь гинекей и половина двора вместе с нею живет за счет императора и его патрикиев…
Спустя немного времени василевс устроил пир, на который были приглашены многие придворные женщины. Получила приглашение и Феодора, о которой во дворце ходило уже немало слухов. А она все это время жила спокойно, начав потихоньку, под руководством Метаксии, учиться писать и читать по-гречески…
Теперь хозяин не сомневался в ней: и ему особенно нравилась ее верность, какую трудно было найти среди гречанок. Феодора, однако, едва ли могла бы изменить ему, даже если бы и пожелала, - встречи с мужчинами были слишком редки; но самая мысль о таком вызывала у нее отвращение. Ей вообще нездоровилось в последние дни, даже не хотелось идти на торжество; но она перемогла себя.
Метаксия теперь особенно внимательно приглядывалась к славянке – и, конечно, пошла с нею.
В пиршественном зале они опустились на соседние ложа – Желань давно знала об этом обычае ромеев, лежать на пирах, и не удивлялась. Так ей сейчас было и лучше.
Праздник оказался таким же шумным и опасным, как и игры: так же гостей развлекали музыканты, танцоры, глотатели огня, гадатели; так же славословили императора; так же разносили угощения и вина. Но теперь оставаться трезвыми было не нужно – и вино лилось рекой. Слышался смех, крики; Феодора видела, что начались непристойности, тем паче, что все господа лежали. Ей уже хотелось уйти – но она не видела никого, кто мог бы проводить ее.
И тут славянка увидела, что к ней подобрался один изрядно опьяневший гость. Она хотела вскочить, убежать; но не успела, он схватил ее за руки и повалил на ложе. От страха Желань не могла даже закричать; только молча боролась с ним как могла, но грек был куда сильнее. Он стал задирать ее тунику. На бедрах и на груди у нее были повязки*, как она привыкла ходить постоянно, последовав примеру Метаксии – и потому, что так казалось безопасней; но сорвать их ничего не стоило.
Где ее господин? Где Метаксия?.. Ромей попытался зажать ей рот; и тогда Желань словно воспряла, укусила его пальцы и что было сил ударила коленом.
Насильник заорал, согнувшись пополам и кляня ее; но когда славянка попыталась отползти, он изловчился поймать ее за волосы. Желань рванулась - и свалилась на пол, пребольно ударившись животом и грудью; попыталась откатиться в сторону и наконец смогла позвать на помощь.
Она увидела, задыхаясь от страха и боли, как насильника кто-то поднял и отшвырнул, да так, что тот перелетел через два ложа с бесчувственными гостями. Прибежал ее хозяин! Потом Фома бросился к ней, с искаженным от гнева и страха лицом; спросил что-то, и Феодора замотала головой. Нет, ее не обесчестили. Она одернула платье – и тут почувствовала, как у нее резко и больно сжалось в животе; вскрикнув от стыда, Феодора обхватила руками колени. А потом она ощутила кровотечение.
У ее господина вырвался стон ужаса; кто-то вскрикнул рядом – Метаксия. Потом Фома Нотарас поднял ее. Феодора обняла его за шею, но руки не держали.
Метаксия пощупала ей лоб. – Она горит как в аду! – воскликнула гречанка.
“Где ты была?..” - подумала Феодора.
В животе было пусто, тяжко; и так же пусто, тяжко было на душе. Господин бегом понес ее в спальню. Кровь текла и текла; он окутал наложницу своей одеждой.
Потом ее уложили в постель, Феодора закрыла глаза – и ее наконец все отпустило; и ей больше не нужно было держаться.
Она уже не понимала, когда и чьими усилиями остановилась кровь, - только осознала, что Фома Нотарас целует ей руку и плачет. Рабыня попыталась усмехнуться.
- Бог управил, - прошептала Желань. Потом отвернулась к стене и впала в забытье.
* Возлюбленная (ит.).
* Главный форум Константинополя, на который выходил Большой императорский дворец.
* Воины дворцовой стражи в Византии.
* Уже в античной Греции и Риме женщины носили род бюстгальтера – повязку, поддерживающую грудь.
========== Глава 7 ==========
Патрикий сидел с нею, должно быть, еще долго – открыв глаза снова, Феодора увидела его у своего ложа; глаза ее господина окружили тени усталости. Он улыбался ей с нежностью и горечью – а Феодора вдруг похолодела, поняв, что во сне могла звать, кликать тех, кого никогда не поминала при нем. Фома Нотарас еще ни разу не оставался у нее, когда она спала.
Увидев, что наложница смотрит на него, он вздохнул и опять поцеловал ей руку.
- Какое счастье, что ты жива, - сказал он. – Немало женщин умирают, когда теряют ребенка.
Желань улыбнулась, и в улыбке была спокойная ненависть, с которой она не могла совладать.
- Ты знал много таких женщин?
Он кивнул: да.
Потом встал и поцеловал ее в лоб; потом в обе щеки. Затем перекрестил.
- Лежи. Метаксия будет при тебе. Мне нужно…
Серые глаза патрикия обратились куда-то поверх лежащей рабыни, на что-то, ей недоступное.
- Я позабочусь, чтобы этого варвара примерно наказали. Он больше никогда не подберется к тебе.
Феодора не знала - и боялась спросить, кто напал на нее и чем это теперь обернется для них всех; но уже понимала, что вокруг нее поднялся шум, которого не стоит рабыня. Но она никогда не забывала, кто она есть, и не позволяла ромеям это в себе затоптать…