– Попробуйте сами.
Женщина обнюхала руку и кивнула.
– Кажется, хорошие. У вас только такие маленькие флакончики?
– Вот небольшие. Есть еще один, очень большой. Вот. Он стоит всего сорок крон.
– Ничего. Этот большой подойдет, я его беру.
Керн не верил своим ушам. Восемнадцать крон чистой прибыли.
– Если вы берете большой флакон, то я бесплатно даю кусок миндального мыла, – заявил он в восторге.
– Прекрасно, мыло всегда пригодится. – Женщина взяла флакон и мыло и ушла в соседнюю комнату.
Керн между тем снова упаковал свои вещи. Из приоткрытой двери шел запах вареного мяса. Он решил устроить себе сегодня роскошный ужин. Суп в столовой на Венцельсплатц не насыщал.
Женщина вернулась.
– Ну, большое спасибо и до свиданья, – сказала она приветливо. – Вот вам бутерброд на дорогу!
– Спасибо. – Керн остановился и ждал.
– Еще что-нибудь? – спросила женщина.
– Да, конечно. – Керн засмеялся. – Вы еще не отдали мне денег.
– Деньги? Какие деньги?
– Сорок крон, – сказал пораженный Керн.
– Ах так! Антон! – крикнула женщина в соседнюю комнату. – Пойди-ка сюда! Здесь один требует денег!
Из соседней комнаты вышел мужчина в подтяжках. Он утирал усы и жевал. Керн увидел под пропотевшей рубашкой брюки с лампасами, и в нем вдруг шевельнулось дурное предчувствие.
– Деньги? – хрипло спросил мужчина, ковыряя в ухе.
– Сорок крон, – ответил Керн. – Но лучше отдайте мне мой флакон, если это для вас слишком дорого. А мыло можете оставить.
– Так-так! – Мужчина подошел ближе. От него пахло застарелым потом и вареной свиной требухой. – Пойди-ка сюда, голубчик! – Он открыл дверь в соседнюю комнату. – Знаешь, что это такое? – Он показал на форменный китель, висевший на стуле. – Одеть это и пойти с тобой в полицию?
Керн сделал шаг назад. Он уже видел себя в тюрьме, приговоренного на две недели за спекуляцию.
– У меня есть разрешение на жительство, – сказал он так равнодушно, как только смог. – Я могу вам показать.
– Покажи-ка мне лучше твое разрешение на работу, – возразил мужчина и уставился на Керна.
– Оно в отеле.
– Можем пойти и в отель. Или лучше оставишь флакон в подарок?
– Берите, – Керн оглянулся на дверь.
– Возьмите же ваш бутерброд, – сказала женщина с широкой улыбкой.
– Благодарю, не нужно, – Керн открыл дверь.
– Поглядите на него! Вот неблагодарный!
Керн захлопнул за собой дверь и бросился бежать вниз по лестнице.
Он не слышал громоподобного хохота, раздавшегося ему вслед.
– Великолепно, Антон! – заливалась смехом женщина. – Ты видел, как он улепетывал? Словно его ужалило в зад. Еще быстрее, чем тот старый жид, что приходил сегодня после обеда. Тот принял тебя прямо за капитана полиции и думал, что его уже посадили.
Антон самодовольно ухмыльнулся.
– Они все боятся униформы, будь она хоть на почтальоне! Так лучше для нас! Мы кое-что имеем с эмигрантов, а? – Он схватил женщину за грудь.
– Духи хорошие, – она прижалась к нему. – Лучше, чем тот шампунь, который продавал старый жид.
Антон подтянул брюки.
– Ну так подушись сегодня вечером; буду спать с графиней. Там, в кастрюле, есть еще мясо?
Керн стоял на улице. «Рабби Израэль Лёв, – обращался он довольно жалобно в направлении кладбища. – Вы посадили меня в галошу, рабби. Сорок крон. Даже сорок три с мылом. Двадцать четыре кроны чистого убытка».
Он вернулся в отель.
– Меня никто не спрашивал? – спросил он портье.
Тот покачал головой.
– Никто.
– Точно?
– Точно. Никто. Даже президент Чехословакии.
– Ну, этого я и не жду, – сказал Керн.
Он поднялся по лестнице. Странно, что он ничего не услышал об отце. Может быть, он и правда не заходил; или его за это время схватила полиция. Он решил подождать несколько дней и потом еще раз зайти на квартиру госпожи Эковской.
Наверху в своем номере он увидел человека, который кричал ночью. Его звали Рабе. Он как раз раздевался.
– Вы собираетесь ложиться? – спросил Керн. – Еще нет девяти.
Рабе кивнул.
– Это для меня самое разумное. Тогда я сплю до двенадцати. В двенадцать я вскакиваю. Каждую ночь. Они обычно приходили в полночь, когда брали нас на допрос из карцера. Потом я сажусь к окну на два часа. А после принимаю снотворное. Так я прекрасно выхожу из положения.
Он поставил около кровати стакан воды.
– Знаете, что меня лучше всего успокаивает, когда я сижу по ночам у окна? Я читаю себе стихи. Старые стихи, знакомые с детства.
– Стихи? – удивленно спросил Керн.
– Да, совсем простые. Например, это, которое по вечерам поют ребятишкам.
Он стоял в белом нижнем белье посреди полутемной комнаты, похожий на усталое доброе привидение, и медленно монотонным голосом произносил слова колыбельной песни, устремив погасшие глаза в ночь за окном.
– Это успокаивает меня, – повторил он и улыбнулся. – Не знаю почему, но это успокаивает.
– Может быть, – сказал Керн.
– Это звучит странно, но это действительно меня успокаивает. Я чувствую себя так, словно я где-нибудь дома.
Керну стало не по себе. Он почувствовал, как у него побежали по телу мурашки.
– Я не знаю наизусть никаких стихов, – сказал он. – Я все забыл. Мне кажется, что прошла вечность с тех пор, как я ходил в школу.
– Я тоже забыл. Но теперь вдруг я могу все вспомнить.
Керн кивнул. Он встал. Ему захотелось уйти из комнаты. Рабе тогда заснет, и ему, Керну, не нужно будет о нем думать.
– Если бы только знать, что делать вечером! – сказал он.
– Вечером всегда мерзко. Читать мне давно уже нечего. Сидеть внизу и в сотый раз говорить о том, как прекрасно было в Германии и когда все это кончится, у меня нет охоты. – Рабе сел на кровати. – Идите в кино. Это самый лучший способ убить вечер. Хотя потом и не помнишь, что видел, но по крайней мере ни о чем не думаешь, пока смотришь.
Он снял носки. Керн задумчиво смотрел на него.
– Кино, – сказал он. Он подумал, что можно пригласить девушку из соседнего номера. – Вы знаете кого-нибудь здесь в отеле? – спросил он.
Рабе повесил носки на стул и пошевелил голыми пальцами.
– Кое-кого. А что? – Он смотрел на свои пальцы так, словно никогда их прежде не видел.
– Кто живет в соседнем номере?
Рабе подумал.
– Там живет старая Шимановская. До войны она была знаменитой актрисой.
– Нет, не она.
– Он имеет в виду красивую молодую девушку, – сказал человек в очках, третий жилец в номере. Он уже несколько минут стоял в дверях и слушал. Его звали Мариль, и он был раньше депутатом парламента. – Не так ли, мой юный донжуан?
Керн покраснел.
– Странно, – продолжал Мариль. – Самые естественные вещи заставляют человека краснеть. Низости – никогда. Как дела, Керн?
– Катастрофически плохо. Я потерял наличные деньги.
– Ну, тогда истратьте еще. Это лучший способ избежать комплекса.
– Я и собираюсь, – сказал Керн. – Хочу пойти в кино.
– Браво. Как я понимаю, с Рут Голланд, судя по вашим осторожным расспросам.
– Я не знаю. Я с ней не знаком.
– Мы не знакомы с большинством людей. Когда-то надо начинать. Смелее, Керн. Отвага – лучшее украшение молодости.
– Вы думаете, она пойдет со мной?
– Конечно. Это одно из преимуществ нашей собачьей жизни. Испытывая постоянно страх и скуку, мы бываем благодарны, если нас отвлекают. Отбросьте ложный стыд!
– Идите в «Риальто», – сказал Рабе из постели. – Там идет «Марокко». Я заметил, что чем дальше страна, тем больше это отвлекает.
– Марокко – это всегда хорошо, – заявил Мариль. – В том числе и для молодых девушек.
Рабе, вздыхая, забрался под одеяло.
– Иногда мне хочется заснуть и проснуться через десять лет.
– И оказаться на десять лет старше?
Рабе посмотрел на него.
– Нет, – сказал он. – Ведь тогда мои дети уже стали бы взрослыми.
Керн постучал в дверь соседнего номера. Оттуда что-то ответили. Он открыл дверь и остановился как вкопанный. На него смотрела Шимановская. У нее были совиные глаза, затянутые пленкой. Тяжелые морщины, покрытые слоем белой пудры, напоминали гористый снежный ландшафт. Черные глаза казались двумя глубокими ямами в снегу. Она уставилась на Керна с таким видом, словно хотела вцепиться когтями ему в лицо. В руках она держала кроваво-красную шаль, в которой торчало несколько спиц. Вдруг ее лицо исказилось. Керн уже думал, что сейчас она бросится на него, но вдруг что-то вроде улыбки проскользнуло в ее чертах.
– Что вам угодно, мой юный друг? – спросила она низким патетичным театральным голосом.
– Я хотел бы поговорить с фрейлейн Голланд.
Улыбку как будто стерли.
– Ах так. – Шимановская бросила на Керна подозрительный взгляд и начала энергично стучать спицами.
Рут Голланд сидела на кровати и читала. Керн увидел, что это была та самая кровать, около которой он стоял ночью. Ему вдруг стало жарко.
– Могу я вас кое о чем спросить? – сказал он.
Девушка встала и вышла с ним в коридор. Шимановская фыркнула им вслед, как раненая лошадь.
– Я хотел вас спросить, не пойдете ли вы со мной в кино, – сказал Керн, когда они вышли. – У меня два билета, – солгал он. Рут Голланд посмотрела на него. – Или вы заняты? Если вы не можете… – Она покачала головой.
– Нет, я не занята.
– Тогда пойдемте! Зачем сидеть целый вечер в комнате?
– Я уже привыкла.
– Тем хуже. Я не смог бы выдержать и двух минут. Я думал, она меня проглотит.
Девушка засмеялась. Она вдруг показалась Керну совсем ребенком.
– У Шимановской только вид такой. Она добрая.
– Может быть, но по ней не скажешь. Сеанс через четверть часа. Пойдем?
– Хорошо, – сказала Рут Голланд, будто она решилась на что-то серьезное.
У кассы Керн быстро прошел вперед.
– Одну минуту, я только заберу билеты. Они отложены.
Он купил два билета, надеясь, что она ничего не заметит. Но ему было уже все равно – главное, что она сидела рядом с ним.
Свет погас. На экране появилась экзотическая Касба фон Марракеш, пронизанная солнцем, блеснула пустыня, и монотонный звук флейт и тамбуринов задрожал в горячей африканской ночи.
Рут Голланд откинулась на спинку кресла. Музыка обрушилась на нее как теплый дождь – теплый монотонный дождь, из которого всплыло мучительное воспоминание.
Она стояла на Бургграбек в Нюрнберге. Был апрель. Перед ней в темноте стоял студент Герберт Биллинг с помятой газетой в руке.
– Ты понимаешь, о чем я говорю, Рут?
– Да, я понимаю, Герберт! Это легко понять.
Биллинг нервно развернул номер «Штюрмера».
– Мое имя в газете. Я – позорю расу. Я – еврейский холуй. Все пропало, ты понимаешь?
– Да, Герберт.
– Интересно, как я выберусь из этой истории. На карту поставлена вся моя карьера. В газете, которую все читают, ты понимаешь?
– Да, Герберт. В газете есть и мое имя.
– Это другое дело! Тебе-то что? Ты все равно исключена из университета.
– Ты прав, Герберт.
– Значит, конец, да? Мы расходимся и не имеем больше ничего общего.
– Ничего. Ну, всего хорошего. – Она повернулась и пошла прочь.
– Подожди… Рут… Послушай же… Одну минуту.
Она остановилась. Он подошел к ней. Его лицо было так близко, что она слышала в темноте его дыхание.
– Послушай, – сказал он. – Куда ты теперь?
– Домой.
– Так сразу. – Он задышал еще чаще. – Ведь мы обо всем договорились, да? Ну и хорошо. Но ты могла бы… мы могли бы… как раз сегодня вечером у меня не будет никого дома, понимаешь, и нас бы никто не увидел. – Он схватил ее за руку. – Мы не должны так расставаться, то есть так… формально, мы могли бы еще один раз…
– Уходи, – сказала она. – Скорее.
– Но будь же разумной, Рут, – он обнял ее за плечи.
Она увидела красивое лицо, которое она любила и которому беззаветно доверяла. Потом она ударила его по лицу.
– Уходи! – закричала она, задыхаясь от хлынувших слез. – Уходи!
Биллинг отшатнулся.
– Что? Бить? Бить меня? Ты, грязная еврейская свинья, смеешь меня бить?
Он сделал вид, что хочет броситься на нее.
– Уходи! – закричала она пронзительно.
Он оглянулся.
– Заткнись, – прошипел он. – Хочешь натравить на меня людей? Очень на тебя похоже! Я уйду. Конечно, я уйду! Слава богу, что я от тебя отделался!
«Quand l’amour meurt», – пела женщина на экране. Ее глубокий голос пробивался сквозь дым шумного марокканского кафе. Рут Голланд потерла лоб рукой.
По сравнению с этим все остальное было мелочь. Страх родственников, у которых она жила… настойчивые напоминания дяди об отъезде (он боялся, что его втянут в эту историю)… анонимное письмо, где было сказано, что если она не уберется в три дня, то за то, что она позорит расу, ей остригут волосы, повесят на грудь и спину плакат и провезут по всему городу… прощание с могилой матери… дождливое утро перед памятником жертвам войны, с которого была счищена еврейская фамилия ее отца, погибшего в 1916 году во Фландрии… и потом спешный отъезд в Прагу. Она бежала через границу одна, не имея с собой ничего, кроме нескольких драгоценностей матери.
На экране снова зазвучали флейты и тамбурины. Их заглушал марш Иностранного легиона – торопливые призывы кларнетов, обращенные к уходящим в пустыню ротам легионеров – солдат без родины и отечества.
Керн наклонился к Рут.
– Вам нравится?
– Да…
Он вытащил из папки и вложил ей в руку маленький плоский флакон.
– Одеколон, – прошептал он. – Здесь жарко. Может быть, это освежит вас немного.
– Спасибо.
Она налила на руку несколько капель. Керн не видел, что на ее глазах вдруг выступили слезы.
– Спасибо, – сказала она еще раз.
Штайнер уже во второй раз ждал в «Алебарде». Он дал официанту пять шиллингов и заказал кофе.
– Позвонить? – спросил официант.
Штайнер кивнул. Он несколько раз с переменным успехом играл в разных заведениях, и теперь у него было около пятисот шиллингов.
Официант положил перед ним стопку журналов и ушел. Штайнер взял какую-то газету и начал читать. Но скоро он отложил ее. Его мало интересовало, что происходит на свете. Для того, кто захлебывается под водой, важно только одно: выплыть на поверхность – ему нет дела до того, какую окраску имеют рыбы.
Официант принес кофе и стакан воды.
– Господа придут через час.
Он не отходил от стола.
– Хорошая погода сегодня, не так ли? – спросил он через минуту.
Штайнер кивнул и уставился на стену, где висела реклама, призывающая для продления жизни пить солодовое пиво.
Официант зашаркал к стойке. Через некоторое время он принес на подносе еще один стакан воды.
– Принесите мне лучше вишневки, – сказал Штайнер.
– Хорошо. Сейчас.
– И выпейте со мной.
Официант поклонился.
– Благодарю вас. Вы понимаете нашего брата. Это редко.
– Ну что вы! – возразил Штайнер. – Мне просто скучно, вот и все!
– Я знал людей, которые со скуки делали совсем иные вещи, – сказал официант.
Он выпил и поскреб себя по кадыку.
– Сударь, – сказал он доверительно, – я же знаю о вашем деле и если вы бы позволили дать вам совет, то я рекомендовал бы мертвого австрийца. Есть, правда, мертвые румыны, и они даже немного дешевле, но кто же говорит теперь по-румынски?
Штайнер пристально взглянул на него. Официант оставил в покое свой кадык и начал скрести затылок. К тому же он, как собака, почесывал себе ногу.