– Жители Неаполя, король умер! – провозгласил он. – Да здравствует королева!
– Да здравствует Иоанна, королева Неаполя! – ответила толпа в едином порыве, и этот громогласный возглас эхом отозвался во всех кварталах города.
События этой ночи, сменявшие друг друга с поразительной быстротой, как во сне, произвели на Иоанну столь глубокое впечатление, что, раздираемая тысячей противоречивых эмоций, она удалилась в свои покои и заперлась в опочивальне, чтобы дать выход своему горю. И пока ее родичи и царедворцы со своими амбициями и притязаниями суетились у гроба неаполитанского монарха, юная королева, отвергнув утешения, которые были ей предложены, горькими слезами оплакивала смерть своего любящего деда, потакавшего едва ли не всем ее капризам. Усопшего с почестями похоронили в церкви Санта Кьяра, посвященной Святому Причастию, им же основанной и благодаря ему украсившейся великолепными фресками Джотто и многочисленными драгоценными реликвиями, в числе которых – стоящие позади главного алтаря две колонны белого мрамора, вывезенные якобы из храма царя Соломона и сохранившиеся доныне. Здесь король Роберт Неаполитанский покоится по сей день, справа от усыпальницы своего сына Карла, герцога Калабрийского, и здесь же мы можем увидеть два его изображения: на одном он представлен в королевском одеянии, на другом – в монашеской сутане. Сразу после похорон наставник принца Андрея спешно собрал представителей венгерской знати, и на этом совете, в присутствии принца и с его согласия, было решено немедленно отправить письма матери, Елизавете Польской, и родному брату Людовику Венгерскому, в коих изложить все подробности завещания короля Роберта, а еще – пожаловаться в папскую резиденцию в Авиньоне на поведение принцев крови и неаполитанский люд, которые, презрев права ее супруга, провозгласили Иоанну единовластной королевой Неаполя, и испросить позволения понтифика короновать также и Андрея. Поднаторевший в придворных интригах брат Роберт, который вдобавок к чисто монашеской хитрости обладал также и сноровкой ученого, подвел своего подопечного к мысли, что следует воспользоваться унынием, в кое, по всей видимости, повергла Иоанну кончина деда, не дав ее фаворитам времени оплести ее своими соблазнами и советами.
Но чем острее и громкозвучней наша скорбь, тем скорее она сменяется утешением. Так случилось и с Иоанной. Рыдания, грозившие разорвать ей сердце, внезапно смолкли, и новые помыслы, уже не такие мрачные и даже приятные, стали занимать королеву. Слезы высохли, и во влажных глазах ее, словно лучик солнца после грозы, снова стала проблескивать улыбка. Эта перемена, столь желанная и с таким нетерпением ожидаемая, скоро была замечена молоденькой камеристкой Иоанны. Она проскользнула к королеве в опочивальню и, упав на колени, самым вкрадчивым тоном и в самых ласковых выражениях принесла своей прекрасной госпоже первые поздравления. Иоанна распахнула ей свои объятия и долго не отпускала, потому что донна Канция была для нее не просто прислугой, она была подругой детства, хранительницей всех ее секретов, наперсницей, которой королева поверяла свои самые потаенные мысли. Достаточно было взглянуть на эту девушку, чтобы понять, почему привязанность к ней Иоанны так велика. Улыбчивое, открытое лицо из тех, что внушают доверие и моментально покоряют душу, золотистые светлые волосы, глаза ярчайшей и чистейшей голубизны, лукаво вздернутые уголки рта, точеный подбородок – все это придавало облику донны Канции неотразимое очарование. Бесшабашная, веселая, легкомысленная, живущая только ради удовольствий, слепо следующая своим сердечным порывам, восхитительная в своем остроумии и очаровательная в своем коварстве, в возрасте шестнадцати лет она была красива, как ангел, и порочна, как демон. При дворе все ее обожали, а сама Иоанна относилась к своей камеристке с большей сердечностью, чем к собственной сестре.
– Моя милая Канция, – со вздохом прошептала королева, – как видишь, я несчастна и мне очень грустно.
– А я, моя прекрасная государыня, как видите, наоборот, очень счастлива, потому что могу, прежде всех других, смиренно поведать вашему величеству, как радуется сейчас народ Неаполя! – отвечала камеристка, взирая на нее с восхищением. – Найдутся те, кто позавидует короне, сияющей на вашем челе, и трону, одному из самых величественных в мире, и приветственным кликам целого города, который, скорее, боготворит свою королеву, а не просто ее почитает; но я, сеньора, я завидую вашим прекрасным черным волосам, сиянию ваших глаз и непередаваемой грации, перед которой не устоит ни один мужчина!
– Нет, моя Канция, тебе стоило бы меня пожалеть и как женщину, и как королеву: когда тебе пятнадцать, корона кажется тяжкой ношей. К тому же я лишена той свободы, какой пользуется нижайший из моих подданных, – свободы любить по своему выбору. Прежде чем я достигла разумного возраста, меня принесли в жертву человеку, которого я никогда не смогу полюбить!
– Госпожа, а ведь при дворе есть один молодой рыцарь, – еще более вкрадчивым голосом, чем прежде, продолжала камеристка, – способный своим почитанием, своей преданностью и любовью заставить вас забыть все обиды, нанесенные этим чужеземцем, не достойным ни быть нашим королем, ни вашим супругом.
Из груди королевы вырвался глубокий вздох.
– С каких пор ты разучилась читать у меня в душе, Канция? Неужели тебе должна я признаваться в том, что эта любовь делает меня несчастной? Глупо отрицать, в первое время это преступное чувство завладело мной; мне чудилось, будто новая жизнь пробуждается в моей душе, и я дала себя увлечь мольбам, слезам, отчаянию этого юноши, тем более что и его матушка, которую я всегда любила, как родную, была к нам так снисходительна… Я любила его. Господи, я так молода, но сколько горя довелось мне изведать! Временами я ловлю себя на ужасной мысли, что он меня больше не любит и никогда не любил. Честолюбие, корысть и бог знает какие еще гнусные мотивы побудили его изображать страсть, которой он никогда не испытывал. Я к нему охладела, и сама не знаю почему. Его присутствие стесняет меня, взгляд тревожит, от звука его голоса меня бросает в дрожь, я боюсь его и отдала бы год своей молодости за то, лишь бы никогда его не встречать и не слышать!
Эти слова, по всей видимости, растрогали королевскую наперсницу до глубины души. Чело донны Канции омрачилось грустью, она опустила глаза и какое-то время молчала, показывая больше печали, нежели удивления. Наконец она медленно подняла голову и заговорила с очевидным смущением:
– Я бы не осмелилась так строго порицать человека, которого моя государыня одним только своим благосклонным взглядом вознесла выше всех смертных. Но, если упреки в непостоянстве и неблагодарности Робертом Кабанским заслужены, если он нарушил свои клятвы, участь его незавидна, ибо он презрел счастье, о котором иные всю жизнь молят Господа и за которое готовы отдать свою бессмертную душу! И я знаю того, кто день и ночь неутешно проливает слезы, страдает и сгорает от долговременного и жестокого недуга, притом что одно-единственное слово сострадания может еще его спасти, если только это слово сорвется с губ моей благородной госпожи!
– Ничего больше не желаю слушать! – вскричала Иоанна, вскакивая с места. – Совесть и так обременяет меня упреками, новых я не хочу. Несчастье постигло меня и в любви законной, и в любви преступной. Увы! Я не стану больше бороться с жестокой судьбой, я покорно склоню перед ней голову. Я – королева, и обязана посвятить себя заботам о благополучии подданных!
– Неужели вы запретите мне, сеньора, – снова заговорила донна Канция ласковым, проникновенным голосом, – произносить при вас имя Бертрана дʼАртуа, этого злополучного юноши, красивого, как ангел, и робкого, как девица? Теперь вы – повелительница, жизнь и смерть подданных – в ваших руках, но неужто не найдется в вашей душе и капли милосердия к несчастному, не совершившему никакого прегрешения, кроме любви к вам, и призывающему все силы своей души, чтобы не умереть от счастья всякий раз, когда вы с ним встречаетесь взглядом?
– Знала бы ты, какое усилие мне приходится делать над собой, чтобы отвести от него взгляд! – воскликнула королева в сердечном порыве, с которым не смогла совладать.
Желая смягчить впечатление, которое это признание могло произвести на служанку, она поспешила добавить строгим тоном:
– Я запрещаю упоминать о нем в моем присутствии, а если он посмеет жаловаться, я прикажу передать ему от моего имени, что в тот день, когда мне откроется причина его печали, я прогоню его с глаз моих навечно!
– Что ж, госпожа, тогда уж и верную свою Канцию прогоните, ибо у нее не станет сил исполнить столь жестокий приказ! И если этот несчастный не смог пробудить в вашем сердце сострадания, вы можете сами выместить на нем свой гнев, ведь он здесь, он пришел, чтобы услышать ваш приговор и умереть у ваших ног!
При этих словах, произнесенных донной Канцией достаточно громко, чтобы быть услышанными в соседней комнате, Бертран дʼАртуа вбежал в опочивальню и упал на колени перед королевой. Молодая камеристка давно заметила, что Роберт Кабанский по собственной вине лишился благосклонности Иоанны и что его тирания стала для нее столь же невыносима, как и тирания супруга. Не укрылось от Канции и то, что госпожа часто останавливает взгляд, исполненный нежной грусти, на Бертране, меланхоличном и мечтательном юноше; и если она и решилась говорить от его имени, то лишь потому, что была уверена – королева уже его любит. Как бы то ни было, кровь прилила к лицу королевы, и ее гнев уже готов был обрушиться на обе повинные головы, когда в смежной комнате послышались шаги и голос вдовы великого сенешаля, разговаривавшей с сыном, поразил их, как удар молнии. Камеристка покачнулась и побелела как смерть; Бертран в отчаянии думал о том, что своим пребыванием в спальне королевы погубил не только себя, но и ее; и только Иоанна с этим восхитительным хладнокровием, не покидавшим ее в самые трудные моменты жизни, подтолкнула юношу к резному изголовью своего ложа и прикрыла сборчатой занавесью балдахина, после чего сделала донне Канции знак выйти к своей воспитательнице и ее сыну.
Но, прежде чем мы введем в опочивальню королевы этих двух персонажей, которых наш читатель уже встречал в свите Иоанны, у кровати умирающего, сто́ит рассказать, благодаря какому необычайному стечению обстоятельств и с какой невероятной быстротой семья Катанийки вознеслась из народных низов к самым высоким чинам в королевстве.
Когда донна Виоланта Арагонская, первая супруга Роберта Анжуйского, произвела на свет Карла, которому предстояло умереть герцогом Калабрийским, кормилицу ему решили подыскать среди самых красивых представительниц простонародья. Из всех претенденток, не уступающих друг другу в красоте, молодости и телесной крепости, принцесса выбрала молодую катанийку по имени Филиппа, жену рыбака из Трапани и прачку по ремеслу. Полоща в ручье белье, эта молодая особа часто предавалась несбыточным мечтаниям: она видела себя при королевском дворе всеми почитаемой знатной дамой и супругой какого-нибудь вельможи. Когда же ее призвали в Кастель-Нуово, радость ее была безграничной – грезы, казалось, уже начали сбываться. Филиппа обосновалась при дворе и стала кормить королевское дитя. Спустя малое количество месяцев она овдовела. В это же время Раймонд Кабанский, мажордом короля Карла II, купил у корсаров негра, крестил его, дал ему свое имя и вольную, а потом, убедившись, что Господь не обидел юношу ни проворством, ни рассудительностью, поставил его распоряжаться королевской кухней, после чего отбыл на войну. В отсутствие своего покровителя негр оставался при дворе и так славно обделывал свои дела, что за короткое время купил земельные наделы, дома, усадьбы, серебряную посуду и лошадей, так что мог соперничать в роскоши с самыми богатыми баронами королевства. Благосклонность правящей семьи к нему возрастала, и вскоре из кухни он переместился в гардеробную короля. Кормилица тоже сумела заслужить любовь своих господ, и, желая вознаградить ее за заботы о наследнике, принцесса выдала ее за негра замуж, а в качестве свадебного подарка молодожена посвятили в рыцари. С этого дня Раймонд Кабанский и прачка Филиппа взлетели так стремительно и высоко, что никто и не пытался бороться с ними за влияние при дворе. После кончины донны Виоланты Катанийка стала наперсницей донны Санчи, второй жены Роберта, которая предстала перед читателем в самом начале этой истории. Выкормленный ею принц Карл любил Филиппу, как родную мать, и она по очереди становилась доверенным лицом обеих его жен. Особенно ее жаловала вторая, Мария де Валуа. И поскольку за многие годы бывшая прачка поднаторела в придворных обычаях и манерах, когда родились принцессы Иоанна и Мария, ее назначили их воспитательницей и наставницей. Раймонда по этому случаю произвели в мажордомы. Будучи на смертном одре, Мария де Валуа поручила донне Филиппе своих дочерей, умоляя любить их, как родных. Вскоре Катанийка, которую отныне окружили почтением, достойным матери наследницы неаполитанской короны, добилась для мужа должности великого сенешаля – одной из семи высших придворных должностей в королевстве, а для своих трех сыновей – рыцарского звания. Раймонда Кабанского похоронили по-королевски в мраморной усыпальнице церкви Святого Причастия, и двое сыновей его через малое время к нему присоединились. Третий, Роберт, юноша исключительной силы и красоты, сбросил монашескую сутану и в свою очередь стал королевским мажордомом, а двух дочерей его старшего брата выдали замуж: одну за графа Терлицци, вторую – за графа Морконе. Многие уверовали в то, что могущество вдовы великого сенешаля отныне непоколебимо, но случилось нечто непредвиденное, разом ослабившее ее влияние при дворе и едва не разрушившее будущность, которую она выстраивала годами ценой огромных усилий, кирпичик за кирпичиком: подорванная у самого основания, она едва не рассыпалась в один день. Неожиданное прибытие брата Роберта, последовавшего из Рима в Неаполь за своим воспитанником, которого с детства готовили в мужья Иоанне, нарушило все планы Катанийки и составило серьезную угрозу ее будущему. Монах очень быстро уразумел: пока вдова великого сенешаля остается при дворе, Андрей будет рабом, а может, и жертвой своей супруги. Отныне все помыслы брата Роберта были подчинены одной цели – удалить Катанийку или хотя бы ослабить ее позиции. Наставник принца и воспитательница наследницы трона обменялись одним лишь взглядом – холодным, прозорливым, беспристрастным, и взгляды эти скрестились подобно зигзагам молнии, исполненным ненависти и жажды мести. Поняв, что ее разгадали, и не смея выступить против этого человека в открытую, Катанийка задумала укрепить свое ослабевшее было влияние посредством разврата и чувственных излишеств. Мало-помалу она отравила душу своей подопечной ядом порока, населила ее юношеское воображение преждевременными желаниями, посеяла в ее сердце семена необоримого отвращения к мужу, окружила бедняжку падшими женщинами, из которых особую приязнь Иоанна питала к красивой и соблазнительной донне Канции, современными авторами заклейменной званием куртизанки, и, дабы одним махом подвести черту под этими уроками бесчестья, определила к ней в любовники собственного сына. И бедная девочка, ничего не знающая о жизни, но уже осквернившая себя преступлением, бросилась в пучину своей первой страсти со всем жаром юности. Ее чувства к Роберту Кабанскому были так необузданны и жарки, что хитрая Филиппа, мысленно аплодируя своим гнусным трудам, решила, что свою жертву она держит крепко и та никогда не попытается вырваться.
Прошел год, и Иоанна, опьяненная любовью, ни на минуту не заподозрила своего любовника в неискренности. Роберт Кабанский, по своей натуре скорее тщеславный, чем нежный, ловко прятал свою холодность за братской заботой, слепой покорностью и преданностью, готовой на любые жертвы. И, может статься, ему удавалось бы еще долго держать любовницу в неведении, если бы молодой граф дʼАртуа в свою очередь безумно в нее не влюбился. У принцессы словно пелена спала с глаз. Она стала сравнивать чувства двух своих воздыхателей, и чутье, которое никогда не обманывает женщину, если она любима, подсказало Иоанне, что Роберт Кабанский любит ее ради своей выгоды, в то время как Бертран дʼАртуа отдаст жизнь, лишь бы видеть ее счастливой. Луч света осветил ее прошлое, она перебрала в памяти обстоятельства, предшествовавшие и сопровождавшие ее первое увлечение, и холод разлился по жилам Иоанны при мысли, что ее отдали на растерзание низкому соблазнителю, и кто? – женщина, которую она любила больше всех на свете и называла своей матерью!