Сжавшись в комок, принцесса горько расплакалась. В один момент лишившись всего, что было дорого сердцу, она сумела совладать с болью, а потом, охваченная внезапной яростью, гордо подняла голову и подменила любовь презрением. Роберт, не ожидавший такого высокомерного и равнодушного приема, в особенности после былой приязни, удивился и стал ревновать. Самолюбие его было уязвлено, и он разразился горькими упреками и жестокими встречными обвинениями. Слетели маски, и сердце принцессы было теперь для него навсегда потеряно.
Вдова великого сенешаля поняла, что пришло время вмешаться. Она выбранила сына и обвинила в том, что своей неуклюжестью он поставил под удар исполнение всех ее замыслов.
– Раз уж ты не сумел обуздать ее душу любовью, – сказала она Роберту, – придется призвать на помощь страх. Честь Иоанны в наших руках, и она никогда не посмеет нам перечить. Думается, она влюблена в Бертрана дʼАртуа, чьи томные взоры и смиренные вздохи так несхожи с твоей горделивой беззаботностью и деспотическими порывами. Мать князей Тарентских, императрица Константинопольская, не упустит возможности поспособствовать амурным похождениям принцессы, лишь бы постепенно отдалить ее от мужа. В качестве посредницы выберут Канцию, и рано или поздно мы застанем дʼАртуа у ног Иоанны. И тогда она ни в чем не сможет нам отказать.
В скором времени престарелый король умер, и прозорливая Катанийка стала ждать момента, который должен был решить дело. Чутье ее не обмануло: увидев, как граф дʼАртуа входит в апартаменты королевы, она громким голосом позвала сына и повлекла за собой.
– Идем, – сказала она Роберту. – Теперь королева в наших руках.
Такова была цель прихода матери и сына в опочивальню Иоанны.
Королева стояла посреди комнаты. Она была бледна и не сводила глаз с балдахина над кроватью, хоть и пыталась скрыть свое волнение за улыбкой. Иоанна сделала шаг навстречу своей воспитательнице и наклонила голову, чтобы та могла поцеловать ее, как это было у них заведено по утрам. Катанийка с наигранной сердечностью запечатлела на ее челе поцелуй, а потом посмотрела на сына, стоящего тут же, преклонив колено.
– Моя прекрасная государыня, позвольте смиреннейшему из ваших подданных, – заговорила она, указывая на Роберта, – принести свои искренние поздравления и засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение!
– Встаньте, Роберт, – сказала Иоанна, благожелательно протягивая ему руку. В голосе ее не было ни намека на горечь. – Мы выросли вместе, и я никогда не забуду, что в детстве, в эти счастливые годы, когда мы с вами оба были чисты и беспорочны, я называла вас своим братом.
– Раз уж вы заговорили об этом, сударыня, – отвечал Роберт с ироничной усмешкой, – знайте, что и я никогда не забуду все те ласковые имена, которыми вы удостаивали меня в былые времена.
– А я забуду, что говорю с неаполитанской королевой, – подхватила вдова великого сенешаля, – и еще раз поцелую мою любимую доченьку! Сударыня, прошу, прогоните прочь тоску! Довольно вам плакать! Все мы чтим вашу скорбь, но не пора ли вам показаться добрейшему неаполитанскому люду, не перестающему благословлять небеса за то, что послали им такую красивую и великодушную королеву? Пришло время излить свою милость на ваших верных подданных, и мой сын, который преданностью всех превосходит, в своем желании служить вам с еще бо́льшим усердием, прежде других явился просить вас о благодеянии!
Иоанна с укором посмотрела на Роберта и, обращаясь к Катанийке, добавила с глубочайшим презрением:
– Я ни в чем не могу отказать вашему сыну, моя наставница, и вы это знаете.
– Он просит даровать ему звание, принадлежащее ему по праву, ибо он наследует его от отца, – звание великого сенешаля Королевства Двух Сицилий! – парировала та. – Смею надеяться, доченька, вам это не доставит ни малейших затруднений.
– Мне нужно посоветоваться с регентским советом.
– Совет утвердит любое волеизъявление королевы, – сказал Роберт, повелительным жестом протягивая Иоанне пергамент. – Попросите посодействовать вам… ну хотя бы графа дʼАртуа!
И он грозно посмотрел на покачнувшуюся занавесь балдахина.
– Ваша правда, – поспешила согласиться с ним королева.
Она подошла к столу и дрожащей рукой подписала пергамент.
– А теперь, доченька, в благодарность за всю ту заботу, которую я дарила вам в детстве, во имя любви, что нежнее и сильнее материнской, я умоляю вас оказать нам милость, о которой наша семья будет помнить вечно.
Королева отшатнулась. Щеки ее порозовели от изумления и гнева. Но прежде чем она сообразила, что ответить, вдова великого сенешаля продолжала бесстрастным голосом:
– Прошу вас сделать моего сына графом Эболи.
– Это не в моей власти, сударыня. Все неаполитанские бароны придут в негодование, если я, исключительно по своей прихоти, возвышу до дворянского звания, причем одного из самых высоких в королевстве, сына…
– …прачки и негра? Это вы хотели сказать, сударыня? – ухмыльнулся Роберт. – Что ж, Бертран дʼАртуа и вправду может оскорбиться, если я, как и он, стану именоваться графом!
И, схватившись за эфес шпаги, он шагнул к королевскому ложу.
– Бога ради, Роберт! – вскричала королева, останавливая его. – Я сделаю все, что вы просите.
И она поставила свою подпись на пергаменте, провозглашающем Роберта Кабанского графом Эболи.
– А теперь, дабы мой новый титул не казался иллюзорным, – продолжал Роберт с циничной дерзостью, – почему бы вам не подписать еще один указ? Удостойте меня привилегии быть членом королевского совета и распорядитесь, если вам это будет угодно, чтобы всякий раз, когда речь пойдет о чем-то важном, голос мой и моей матери на совете считался решающим!
– Никогда! – вскричала Иоанна, бледнея. – Филиппа, Роберт, вы злоупотребляете моей слабостью, вы дурно поступаете со своей королевой, дурно и недостойно! В эти дни я пролила столько слез, вытерпела столько боли, ибо скорбь моя велика! У меня нет сил сейчас заниматься делами. Уходите, прошу! Еще немного, и силы оставят меня!
– Что я слышу! – воскликнула лицемерная Катанийка. – Доченька, неужели вы нездоровы? Немедленно прилягте!
Она быстро подошла к кровати и схватилась за край занавеси, скрывавшей графа дʼАртуа.
Королева пронзительно вскрикнула и, как львица, накинулась на свою наставницу.
– Прекратите! – глухим голосом проговорила она. – Вот привилегии, которых вы требуете. А теперь уходите, если вам дорога жизнь!
Катанийка с сыном тотчас же молча покинули опочивальню – они получили все, что хотели. Растерянная Иоанна, дрожа всем телом, устремилась навстречу Бертрану дʼАртуа, который, не помня себя от ярости, обнажил кинжал и хотел было броситься вслед за бывшим фаворитом и его матерью, чтобы отомстить за снесенные королевой оскорбления. Но уже в следующее мгновение сияние умоляющих глаз Иоанны, прикосновение ее рук и ее слезы обезоружили его. Он упал к ее ногам и в исступлении целовал их, позабыв попросить прощения за свое неурочное появление и не говоря ни слова о своей страсти, как если бы они давно уже любили друг друга. Расточая нежнейшие ласки, утирая слезы, целуя дрожащими губами ее волосы, он мало-помалу заставил Иоанну забыть и ее гнев, и клятвы, и раскаяние. Убаюканная мелодичными словесами возлюбленного, она отвечала односложно, плохо понимая, что происходит, и сердце ее билось так, словно хотело вырваться из груди. Словом, королева снова поддалась неодолимому очарованию любви, когда шум шагов внезапно оборвал ее восторги. Но на этот раз юный граф успел без излишней поспешности удалиться в смежную комнату, и Иоанна приготовилась встретить незваного гостя с холодным и строгим достоинством.
Этим нежданным посетителем, явившимся, чтобы отвести грозу, омрачившую чело королевы, был Карл, наследник герцогов Дураццо. С тех пор как он представил свою очаровательную кузину неаполитанцам в качестве единственной законной государыни, Карл неоднократно искал возможности поговорить с ней, ибо у него были все основания полагать, что разговор этот станет решающим. Герцог Дураццо был из тех людей, кто использует все средства для достижения своей цели. Ненасытный в своем честолюбии, он с младых ногтей привык скрывать самые горячие чаяния под маской беззаботности и плести интриги, лишь бы получить желаемое, не отклоняясь при этом ни на шаг от намеченного пути, удваивая бдительность при каждой победе и выдержку – при каждом поражении. Он не улыбался в радости и ненавидел с улыбкой на устах, и самые пылкие порывы его всегда и от всех оставались сокрыты. Он дал себе клятву взойти на трон Неаполя, законным наследником коего привык считать себя, самого близкого по крови племянника короля Роберта. И это ему отдали бы в жены Иоанну, если бы король на старости лет не передумал и не призвал в свою страну венгерского принца Андрея, дабы восстановить на престоле позабытую всеми старшую ветвь Анжуйской династии Капетингов. И несмотря на то, что венгерский принц явился в Неаполь, а Иоанна, увлеченная другим кавалером, знаки внимания от него, своего кузена, встречала полнейшим равнодушием, решимость Карла Дураццо не ослабела ни на секунду: ибо любовь женщины и жизнь мужчины ничего не стоили в его глазах, если на другой чаше весов – королевская корона.
Все то время, пока королева не показывалась никому на глаза, он бродил вокруг ее покоев, пока наконец не решился предстать перед ней с уважительной поспешностью, дабы осведомиться о ее здоровье. Благородство черт и стройность своего стана герцог подчеркнул великолепным одеянием, расшитым золотыми геральдическими лилиями и усыпанным сверкающими самоцветами. Алый бархатный камзол и ток того же цвета сообщали его смуглому лицу еще большую выразительность, а орлиный взор черных глаз метал молнии и оживлял его физиономию.
Карл долго рассказывал кузине о том воодушевлении, с которым жители Неаполя встретили ее восшествие на престол, и о будущих ее блестящих деяниях. В немногих чертах и достоверно он обрисовал текущее положение дел в королевстве и, не забывая превозносить мудрость королевы, ловко указал ей на те изменения, в коих страна нуждалась самым неотложным образом. Речи герцога были проникнуты таким пылом и в то же время отличались таким здравомыслием, что неприятное впечатление, произведенное на Иоанну его неожиданным появлением, вскорости было забыто. Невзирая на ошибки юности, которые стали следствием попустительства и скверного воспитания, благие устремления были свойственны ее природе. Когда дело касалось благополучия подданных, она проявляла рассудительность, поразительную для создания столь юного и к тому же представительницы слабого пола. Поэтому, позабыв ненадолго все свои трудности и огорчения, она выслушала своего кузена с самым живым интересом и благожелательным вниманием. Отважился герцог Дураццо и намекнуть на угрожающие юной королеве опасности: как трудно отличить истинную преданность от услужливости подлецов и лицемерного обожания корыстолюбцев и как те, кого мы осыпаем благодеяниями и кому более всех доверяем, часто отвечают черной неблагодарностью. Сцена, которую Иоанне только что довелось пережить, как нельзя лучше подтверждала справедливость его слов. Королева вздохнула и после короткого молчания произнесла:
– Я молю, чтобы Господь, коего я призываю в свидетели чистоты и благости моих намерений, разоблачил изменщиков и дал мне знать, кто мои истинные друзья! Я знаю, что ноша, на меня возложенная, тяжела, и не переоцениваю своих сил. Но умудренность советников, назначенных дедом мне в опекуны, содействие семьи и в особенности ваша бескорыстная и сердечная дружба, мой кузен, надеюсь, помогут мне в исполнении моих обязанностей.
– Я искренне желаю вам преуспеть во всем, прекрасная кузина, и не хочу омрачать такой счастливый день, как сегодня, разговорами о недоверии и подозрениях. Я не хочу чернить радость, царящую всюду по случаю вашей коронации, напрасными упреками в адрес слепой судьбы, которая женщине, обожаемой всеми нами, – я говорю о вас, моя кузина! – женщине, чей единственный взгляд способен осчастливить мужчину, вознеся его выше всех ангелов небесных, дала в супруги чужестранца, недостойного ни пребывать в вашем сердце, ни рядом с вами на троне!
– Вы забываете, Карл, – сказала королева, протягивая руку словно бы для того, чтобы заставить его замолчать, – вы забываете, что Андрей – мой муж и что такова была воля нашего деда, который призвал его править вместе со мной!
– Этому не бывать! – в возмущении вскричал герцог. – Андрей – король Неаполя? Знайте же: город содрогнется, население его восстанет и колокола наших церквей прозвонят к новой Сицилийской вечерне прежде, чем неаполитанцы позволят управлять собой горстке венгерских пьяниц и дикарей, двуличному и уродливому монаху и принцу, которого все ненавидят так же пылко, как любят вас!
– Но в чем его обвиняют? В чем его провинность?
– В чем провинность? В чем его обвиняют? Народ обвиняет его в том, что он бездарный правитель, грубиян и дикарь. Знать возмущена тем, что он попирает ее привилегии и открыто покровительствует особам темного происхождения. А я, сударыня, – продолжал Карл Дураццо, понизив голос, – я обвиняю его в том, что он делает вас несчастной.
Иоанна вздрогнула так, словно чья-то грубая рука коснулась открытой раны. И все же она предпочла спрятать волнение под внешним спокойствием и с полнейшим безразличием ответила:
– Вы несете чушь, Карл. Кто дал вам основания полагать меня несчастной?
– Не пытайтесь оправдать его, кузина, – живо возразил герцог. – Вы погубите себя, но его не спасете!
Королева пристально посмотрела на кузена, как будто желая проникнуть в самую его душу и в полной мере уяснить смысл этих слов. Ужасная мысль промелькнула в ее сознании, однако принять ее было невозможно. И чтобы разузнать побольше о его планах, Иоанна сделала вид, что полностью полагается на его суждения и лояльность и готова излить перед ним душу.
– Ну хорошо, предположим, что я несчастлива, Карл. Что вы можете мне предложить, какое средство переменит мою судьбу к лучшему?
– Кузина, вы еще спрашиваете? Разве не все средства хороши, когда вы страдаете и эти муки требуют отмщения?
– Нужно еще иметь в своем распоряжении такие средства. Андрей от своих притязаний так легко не откажется: у него есть сторонники, и, если я решусь на открытый разрыв, его брат, венгерский король, может объявить нам войну и разорить Неаполитанское королевство!
Герцог Дураццо слабо улыбнулся, вслед за чем его лицо приняло зловещее выражение.
– Кузина, вы не понимаете…
– Объяснитесь, Карл! Говорите напрямик! – сказала королева, делая над собой усилие, чтобы не выдать конвульсивной дрожи, сотрясавшей ее тело.
– Выслушайте меня, Иоанна, – сказал Карл Дураццо, прикладывая ее руку к своей груди. – Чувствуете этот кинжал?
– Чувствую, – отвечала королева, бледнея.
– Одно ваше слово, и…
– И что же?
– И завтра вы будете свободны.
– Убийство! – вскричала королева, в ужасе отступая назад. – Выходит, я не ошиблась! Вы пришли предложить мне убийство!
– Это необходимая мера, – спокойно продолжал герцог. – Сегодня ее рекомендую вам я, но пройдет совсем немного времени, и вы распорядитесь об этом сами.
– Замолчите, несчастный! Не знаю, чего в вас больше – подлости или дерзновения; подлости, потому что вы поверяете мне свои преступные планы с уверенностью, что я вас не выдам; дерзновения, потому что, открывшись мне, вы не знаете, есть ли в моих покоях посторонние, которые нас слушают!
– Что ж, сударыня, раз уж я открыл перед вами душу… Как вы понимаете, я не могу уйти, не узнав, относите вы меня к числу своих друзей или к числу врагов.
– Подите вон! – презрительно вскричала Иоанна, указывая ему на дверь. – Вы оскорбляете свою королеву!
– Вы забываете, кузина, что однажды я могу предъявить права на вашу корону.
– Не вынуждайте меня звать слуг, чтобы вас выставили силой, – проговорила Иоанна, направляясь к двери.
– Умерьте гнев, прелестная кузина, я вас покидаю. И все-таки прошу вас не забывать, что это я протянул вам руку помощи и вы сами ее отталкиваете. Запомните и то, что я скажу вам в этот решающий момент: сегодня я – злоумышленник, но, возможно, настанет день, когда я стану судьей!
Карл Дураццо неспешно пошел прочь. Дважды он оглядывался, чтобы жестом, издалека, напомнить ей о своем зловещем пророчестве. Иоанна закрыла лицо руками и долго стояла, погрузившись в мучительные размышления. Со временем гнев возобладал над всеми другими чувствами. Она позвала донну Канцию и приказала больше никого к себе не впускать, ни под каким предлогом.
Запрет этот не распространялся на графа дʼАртуа, который, как помнит читатель, все это время находился в соседней комнате.
Тем временем в Неаполе настала ночь, и на всем пространстве – от мола до квартала Маржелинна, от замка Кастель-Капуано до холма святого Эльма – полнейшая тишина пришла на смену многоголосью этого самого шумного города во Вселенной. Карл Дураццо пересек площадь Корреджие и, бросив последний мстительный взгляд на Кастель-Нуово, углубился в лабиринт темных, извилистых, перепутавшихся между собой улиц старого города. Дорога до герцогского дворца на площади Сан-Джованни-а-Маре заняла четверть часа, и за это время он несколько раз замедлял шаг, а потом ускорял его, что свидетельствовало о беспокойстве, в котором пребывал его ум. Оказавшись дома, он резким, злым голосом отдал одному из пажей свои распоряжения, сбросил ему на руки шпагу и плащ и заперся в своих покоях, даже не подумав навестить несчастную мать, которая в эту минуту плакала от одиночества и печали, упрекая сына в неблагодарности, и, по обыкновению всех матерей, чтобы с ним поквитаться, молилась за него Господу.