— Испей чару, протопоп. Почти пани Евдокию, — поклонился воевода.
— Да благословит Господь сей дом! — Аввакум выпил поднесённую воеводшей чарочку, улыбнулся. — Вкусно.
— Побудь с нами, — попросил воевода. — Черешни об эту пору видимо-невидимо в садах... Не столько, кажется, любил ягоду, как само слово — черешня.
Зачерпнули ещё по чаре. Выпили. Алексей Христофорович тихонько запел польскую песенку. Пше да пше, одно слово понятно, три — нет, но сердце щемит.
Спохватился протопоп.
— Алексей Христофорович! Пойду! Об образе Креста Христова слово надо сказать чадам моим духовным. Ныне все стали слепы! Тыркаются хуже кутят, а сосков с молоком найти не могут. Наваждение.
— Мы о тебе, протопоп, с пани Евдокией много говорили... А тут ещё сон. Напиши о своей жизни. Человеческая жизнь — лучший учитель.
— Жития о святых пишут. Чему моя жизнь научит, что расскажу? Как с Пашковым собачился, кору грыз, аки заяц, Господи?!
— Обо всём напиши!
— Бумаги жалко! — Почесал в затылке. — Не знаю. Да воля ваша, чего-нибудь накалякаю.
— Алексей Христофорович плохого не пожелает, — сказала пани Евдокия, грустно улыбаясь. — Не забывай нас, батюшка! Приходи! Завтра приходи.
Воевода вышел проводить протопопа до крыльца. Шепнул в сенях:
— Ради тебя храбрится. Плохо ей было... Помолись о нас, протопоп. — Слёзы так и закапали с ресниц.
Солнце в поднебесье, а городок — сонное царство. На Руси было бы за полночь, а здесь, на краю земли, — день-деньской.
Собаки и те спят.
На всю Мезень ни единого цепного пса, двери тоже не заперты.
Пришёл Аввакум домой: дрыхнут домочадцы. Никто не пробудился.
Сел на пол, положил на лавку свиток, обмакнул перо в коломарь.
«Рождение же моё в нижегороцких пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове».
Написал. Послушал, как завозился крошечка Афонюшка. Пелёнки замочил.
Аввакум встал, подошёл к зыбке. Сынок спал. Пелёнки сухие.
Снова, подложа ногу под себя, сел протопоп перед лавкой. Макнул перо в чернила.
«Отец ми бысть священник Пётр, мати — Мария, инока Марфа. — Вздохнул. — Отец мой прилежаш пития хмельнова; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию».
Подождал пока высохнут чернила. Свернул часть свитка. Начал писать иное, накипевшее.
«Пребывайте, чада, о Господе пребывайте, и крест Христов трисоставный почитайте, от кипариса, и певга, и кедра устроен, по речению Исайи пророка...»
Нажимая на перо, вдалбливал в головы тем, кто душою прост, для кого царь — истина, архиерей же как сам Господь Бог.
«А иже крест трисоставный Христов суемудренный отлагают и четвероконечный римский крыж почитают, кольми суть врежают душа своя, по речённому: аще кто любит Христа, той любит и крест святой и тричастный, от кипариса, и певга, и кедра сложенный... Держим же и четвероконечный крест во церкви, по преданию святых отец, но не вместо образная, токмо на ризах, и стихарях, и патрахилях, и пеленах. А иже кто его учинит на просвирах, или написав на нём образ распятого Христа и положив его на престол, вместо тричастного: таковой мерзок есть и непотребен во церкви, подобает его изринута...»
Пробудилась Анастасия Марковна, увидела Аввакума, сидящего на полу.
— Батька, что в таком неудобстве пишешь?
— На столе рука разбежится, перо заскрипит... Я тут тихохонько. Спи!
— Ах, батька! — Улыбнулась, повернулась, заснула, голубушка.
Писал Аввакум:
«Аз верую крепко пророком, апостолом и богословием всем. Они нас научают, яко тричастен крест Христов, сиречь от трёх древ сотворён. И над распятым Христом повеле Пилат титла положить... А без возглавия — тот не Христов крест, но Петров: колода на кресте, а не титло положено... Егда же соблудиша римстии людие и весь Запад над церковию, нарекоша имя ей костёл, понеже стоит на костях апостола Петра: оттоле же восприяша и крест с колоткою, Петров, Христов отринуша прочь... Мы же, правовернии, сие блядское мудрование римского костёла и выблядков его, поляков и киевских уният, ещё же и наших никониян, за вся их нововводныя коби еретическия анафеме трижды предаём и держим от святых отец преданное неизменно. И почитаем крест Христов с возглавием на престоле, и на просвирах, и на церкве на главе и прочая...»
Закончив наставление, Аввакум сладко потянулся, до хруста в позвонках, и, ложась в постель, подумал: «Письмецо надо Фёдору Благовещенскому, дьякону, переправить. Крепкий человек, бережёт душу».
Что-то зашумело, заскреблось на крыльце. Аввакум не поленился, встал, вышел.
Сова! Белая сова сидела у самого порога. В когтях мышь.
— Эко! Тебя, матушка, вместо кошки можно держать! — похвалил Аввакум сову и, чтобы не мешать ей, затворил дверь, не стукнув.
Расплакался Афонюшка. Анастасия Марковна, ласково приговаривая, распеленала младенца, дала ему грудь. И легли они в постель трое, и было сие, как в давние молодые годы, когда Иван родился, первенец.
4
В день обретения Казанской иконы Пресвятой Богородицы был черёд служить Аввакуму.
Воеводша стояла по левую сторону от Царских врат, первая, а супруг её, тоже первый, по правую сторону. Воеводу окружали все начальные люди Мезени: стрелецкий сотник, два пятидесятника, тюремный целовальник, приказчик, писарь, корабельщик. Бедный Алексей Христофорович крестил лоб, как царь велел, — щепотью. Чиновная братия следовала примеру воеводы. Обычное дело, но пошёл по храму некий шепоток. Устремились взоры на левую сторону, на воеводшу. Пани Евдокия, совершая крестное знамение, поднимала над головой белую ручку, складывала два перста и только уже потом осеняла себя широким внятным движением, по-учёному.
Кончив службу, сказал Аввакум проповедь:
— На пепелище обрела дева Матрона святыню, образ Богородицы. Не горит в огне святая правда. Ныне видел я многие взоры на молящихся честно и праведно, по обычаю и по завещанию святых отцов наших. Уж больно праздник большой, не смею обличать ни гордого, ни унывающего, хотя и тот и другой ходит в грехе. Ныне объяты мы все невидимым пожаром, горим, бедненькие! Боли не чуем, ну и ладно... Да вот когда останется пепелище от палат, в кои пустил нас жить Сам Господь, обретёт ли иная непорочная дева уж не образ, а хоть малый крестик? Всюду подмена, миленькие мои! Ныне вместо крестов — крыжи, а завтра вместо храмов своими руками воздвигнем римские хоромы, где Богу жить скорбно, ибо это дом идолов. Попомните меня, грешного, будет сия горесть на Святой Руси. Божием попущением, а дьяволовым злохитрием уже явились из бездны новые монахи, имеющие на себе образ любодейный. Камилавки — подклейки женские, клобуки рогатые. Сия пагуба от костёла римского. А что о Риме говорить? У них в папах баба-еретица на престоле сиживала. Ничего, терпели! Ещё и скрывали, пока не родила выблядка принародно, в крестный ход... Наши начальствующие от отеческого отвернулись, своё им в стыд. Не глядят, любо ли сие Христу? Иван Предтеча подпоясывался по чреслам, а не по титькам, поясом усменным, сиречь кожаным. Чресла под пупом, опояска крепкая, брюхо-то не толстеет. А нынешние архиереи? Кого ни возьми. Хоть самого Никона, хоть Илариона Рязанского или Павла Крутицкого. Такие телеса наели, что жёнки беременные. Вот и подпоясываются по титькам, как бы робёнка в брюхе не извредить... Грешен?
Грешен! Не хотел ругать, да как же молчать? В тех толстых брюхах наша беда накладена — ягоды миндальные, рейнское, романея, водки различные. Постом брюха не отрастишь. Не от кого, милые, правды ждать! Сами будьте правдой, как та дева Матрона, стрелецкая дочь. Не попу, не игумну далась в руки Казанская икона — отрочице, чистому сердцу. На себя надейтесь, на свою правду. Да поможет нам всем Господь наш Исус Христос, да благословит нас Пресвятая Богородица.
На другой день Аввакума позвали к пани Евдокии. Он взял церковного масла помазать больную, но воеводша приняла его в горнице, убранной как для встречи царя. Сама была в дорогом платье, в драгоценностях, всё богатство дома тоже выставила напоказ.
Аввакум встал у порога изумлённый, но пани Евдокия подошла к нему, повела к столу, на котором было тесно от серебряной посуды, ларцов, книг.
— Вот, батюшка, нажитое для земной жизни и прожитое для небесной.
— Хороши цацки!
— Любила я блеск и сияние, пока не разглядела — всё это слёзы. Отобранный у голодных хлеб, ограбленные дома, зарезанные, пусть в бою, но зарезанные люди!
Пани Евдокия опустилась перед иконами на колени, коснулась головой пола и сняла с себя ворох жемчужных бус.
— Взял бы всё это Господь! Не берёт. — Поднялась, посмотрела Аввакуму в глаза. — Ты, батюшка, скоро похоронишь меня. Знаю, согрешаю, но не много за мной стыдного и злого. Любила мужа в запретные дни, не все посты соблюдала, обижала слуг грубым словом... Есть много гордых и жестоких, но Господь меня хочет взять.
— Не хорони себя раньше времени, — сурово сказал Аввакум.
Пани Евдокия улыбнулась:
— Батюшка! Ты — сама правда. Но я больше твоего ныне знаю. Не за свои грехи наказана. Отец мой до двадцати пяти лет не дожил, кроток был, честен, ни единого раза совестью не поступился. Мне матушка о том говорила... За грехи прадеда уходим молодыми. Прадед ради богатства кровь пролил, клеветал. Знали бы любители сладкой жизни, как расплачиваются за их зло внуки и правнуки.
Повела руками по себе, трогая камешки, жемчужины, золото, показала на стол, на ковры:
— Батюшка! Отдала бы тебе любое из всего этого — не хочу злом делиться!.. — Ухватила протопопа за руку, покрыла поцелуями. — Не хочу ждать смерти с увядшей душою. Хочу трудиться! Может, и прадеда моего отбелю хоть немного... Больше помолиться о нём будет некому. Род злодеев быстро пресекается.
— Не пойму, милая, что ты желаешь от меня?
— Научи своей правде!
— Вся моя правда — Бога боюсь.
Вдруг из дальнего угла раздался голос. Аввакум даже вздрогнул — не увидел в креслах воеводу.
— Скажи, протопоп, а не греховна ли правда? Пани Евдокия правдой извела себя. Не родня ли правда гордыне?
Будто искра подожгла на ружейной полке порох.
— Гордыня, государь Алексей Христофорович, себялюбие! — яро сказал Аввакум. — Правда — от себя отречение. Ради правды архиерей Павел Коломенский Москву-реку променял на Онегу, кареты и царский стол — на тюрьму Палеостровского монастыря. Вот кто был истинно правый, правдой живущий человек. К Павлу приходили из наших, уговаривали: посвяти хоть одного из нас во епископы, иначе как сохранимся в вере отцов и дедов? Ни единого праведного архиерея, кроме тебя, нет. Все Никону угодники. А Павел отвечал: «Не могу. Осуждён я безвинно, но самому за себя отмстить неповелено. Праведный Судия Христос, Бог наш, будет нас с Никоном судить.
— Батюшка! — озарило пани Евдокию. — А ведь ты из неотступников — последний протопоп. Кто же правду, за которую принимаешь гонения, передаст иным поколениям?
— Не будет правды на Руси, пока не покаются отступники.
— Покаяния ждёшь? — усмехнулся Алексей Христофорович. — Лютер отринул немцев от Рима, и то — навеки{33}. Навеки, до Страшного Суда, разошёлся Рим с Царьградом{34}... У царя своя правда, у Никона своя, и у тебя своя же. Чья правдивей?
— Моя, — сказал Аввакум.
— Никон поменял древнее благочестие на белый клобук, красоваться перед бабами... Царь ему вторил, да теперь знает, что не прав. Он и вернулся бы к старому — духом немощен. Как признаться, что столько лет сатану тешил? Я же за мою правду сына на песке оставил без погребения, без молитвы, ибо ел я в ту пору траву, как скорбный Навуходоносор. Если удержу камень правды моей, может, всё царство Русское удержу. Верю, Господь не разорит городов, не развеет народ русский, ибо не все отступили от Него.
— Скажи, батюшка, — пани Евдокия поклонилась протопопу, — видишь ли ты во мне хоть зёрнышко правды? Хоть зёрнышко! Его бы и положила на другую чашу весов против сверкающих камешков, жемчуга, шубок мягоньких, собольих.
— Есть тебе что положить на другую чашу, — сказал Аввакум. — Того зёрнышка будет довольно, чтобы перетянуть не только твои цацки, но гору греха.
— Крепок ты, Аввакум. Сильна твоя правда, — согласился Алексей Христофорович, — но я знаю людей покрепче тебя.
— Кто же?! — изумилась пани Евдокия.
— Анастасия Марковна с чадами.
— Истинно так! — закричал Аввакум — Добре сказал, воеводушка, — А крепче всех нас, вдесятеро крепче, — Афонюшка, поспешивший на свет Божий на нарте, в пургу, в съезжей избе оплакавший явление своё... Ладно! Поговорили сладко, но ещё слаже Богу помолиться.
Молился с воеводшей и воеводой, пока не изнемогли, а на другой день протопоп с сыновьями ушёл в море. Когда воротился, рассказала ему Анастасия Марковна удивительное, о чём вся Мезень говорила. Воеводша отдала нищему шкатулку с дорогими камешками, с жемчугом. На всю Мезень и был-то всего один пропойца несчастный.
Нищий перепугался, принёс шкатулку воеводе, воевода наказал поить горемыку в царёвом кабаке целый год на дню по три раза.
Тут Анастасия Марковна умолкла, перекрестилась.
— Увидала пани Евдокия свои цацки, побледнела как снег, говорит: «Погубил ты меня, Алексей Христофорович. Хотела избавиться от греха — Бог не попустил».
Опять ушёл в море протопоп. В море от рыбаков узнал: слегла пани Евдокия. Одно у неё осталось желание: при солнышке помереть.
Со смирением, с тёплой надеждой молился Аввакум о доброй душе. Молебны служил, врачевал, как мог. Вымолил! Поднялась пани Евдокия. Воевода Алексей Христофорович каждому чаду и домочадцу Аввакумова семейства по шубе подарил. Протопопу да протопопице — по тулупчику.
Чадам ссыльного от казны положено было на день на еду шесть денег, домочадцам — три денежки. Протопопице — алтын, протопопу — алтын с денежкой. Но воевода и хлеба дал, и соли, и рыбы. А главное, не утеснял Аввакума молить Господа, как молили отцы.
5
Москва готовила столы. Ехал редкий гость — гетман Малороссии Иван Мартынович Брюховецкий.
11 сентября казачье посольство — триста тринадцать человек, шестьсот семьдесят лошадей — прибыло поутру к назначенной заранее первой встрече перед Земляным городом. Гетмана приветствовали и спрашивали о здоровье ясельничий Иван Афанасьевич Желябужский да дьяк Григорий Богданов. Гетману подвели немецкую лошадь из царских конюшен. Седло бархатное, вышитое золотой нитью, чепрак турецкий — по серебряной земле золотые цветы, сбруя тоже вызолоченная, в изумрудах, в бирюзе.
Въехал гетман в Серпуховские ворота. Поставили его со всею свитой на Посольском дворе. Содержание определили — рубль в день на кушанье, питьё не в счёт. Переяславскому протопопу Григорию Бутовичу, духовнику иноку Гедеону, генеральному обозному Ивану Цесарскому, генеральному судье Петру Забеле, двум генеральным писарям Степану Гречанину, Захару Шикееву да атаману гетманского куреня Кузьме Филиппову и прочим полковникам — по полтине, простым казакам — по пяти алтын.
На другой день гостям показывали Москву, а гости себя показывали.
Народ сбегался толпами, молодицы, глядя на бритобородых, с усищами, бритоголовых, с чупрунами, казаков, ахали. Люди, в военном деле смыслящие, изумлялись богатому оружию простых казаков, казацким ловким зипунам. Запорожцам нравилось красоваться, и Москва нравилась.
Деревянное кружево московских теремов, несчётные купола церквей с золотыми крестами были для казаков и для самого Ивана Мартыновича дивным дивом.
Желябужский проехал с гостями по замоскворецким лугам, где паслись казацкие кони. Город с реки вдвое краше. Но у казаков было иное на уме.
Попросился гетман на Пушечный двор.
— Пушки-то?! — прикинулся простаком ясельничий. — Пушки можно и в Кремле поглядеть.
Показал гостям длинный ряд стволов, поставленных на скате, над садом. Показал большой колокол и повёл на медвежью потеху.