2
Поп Василий Фёдоров, не получив от Никона ни помощи, ни доброго благословения, отправился за правдой в Москву. Мирские власти круто взялись за батюшку-доносчика. Пришлось написать извет на беглых крестьян, ушедших от своих господ в дворцовые сёла. О раскольниках приказные слушали, но дела не заводили. Наконец привёл Бог к митрополиту крутицкому Павлу. Тут и записали со слов попа Василия извет не только на раскольников, но и на местное священство.
Обидно было батюшке! Служил послушно, как приказывали царь, патриарх, московские архиереи, а народ от него шарахается. В его неделю служб пусто в храме. Богу печаль, а служащим скудная жизнь.
Извет вязниковского попа гласил: «За рекою за Клязьмою в бору поселились незнамо какие люди, — старцы и бельцы, и келии поставили, и в земле норы поделали, и в церкви Божии не ходят. И которые у них помирают — без причастия и без покаяния. И тех у церкви Божии не погребают, а погребают в лесу без попа, сами. И про церкви Божии говорят, что-де от церкви святыня отошла, и называют церкви простыми храминами и не велят никому в церкви ходить и причастия принимать не велят... А про те пустыни ведает Вязниковской слободы покровский протопоп Меркурий Григорьев и Благовещенского монастыря игумен Моисей. И к тем людям они ходят, и служат они по старым служебникам, и церкви освящают и антиминсы пришивают к срачицам под индитию. А кто по новым служебникам служит, и он игумен и протопоп на исповедь к тем священникам ходить не велят. А в Введенском девичьем монастыре стариц двести с лишком, и как-де он, поп Василий, служит по новым служебникам и на его-де неделях никто не причащается из стариц, а товарищ его поп Лев Матвеев служит по старым служебникам, и старицы на его неделях и причащаются».
Извет как извет. Мало ли подают изветов! Но вот беда — поп Василий в Вязники из Москвы не вернулся. Убили. Делом священника Покровского девичьего монастыря Василия Фёдорова, жителя Вязниковской слободы города Ярополча, занялись подьячие Тайного приказа. Впрочем, не поспешая. Великому государю Алексею Михайловичу было недосуг слушать доклады. В апреле, когда вязниковский поп принёс свой извет, родился царевич Симеон. Четвёртый сын, одиннадцатый ребёнок в семействе, девятый из живых. Первенца, Дмитрия, да пятую, Анну, — Бог взял.
Алексею Михайловичу в 1665 году исполнилось тридцать шесть лет — двадцать на царстве. Ожидая приезда вселенских патриархов, от мелких дел государь устранился, да и лето выдалось ровное, ласковое — грех пропустить такую благодать. Никакие государственные тайности не стоят пчёлки, пасущейся в цветах яблони.
Каждый извет — трата сердца. Хлопочи не хлопочи — неустройства, злобы человеческой не убывает.
Поселился Алексей Михайлович с семейством в Измайлове. С утра до ночи в садах.
Садовник Индрик достался ему в наследство от Бориса Ивановича Морозова. Родом немец, но русскую жизнь Индрик знал лучше иного русского. На всякий день у него присловье да примета.
В мае шли дожди. Короткие, но обильные. Тучи проливались, не закрывая солнца. Дороги развезло, а для Индрика майская непогодь — радость. Приговаривал:
— Коли март сух, да мокр май — будет каша, будет каравай.
Ещё в прошлом году Индрик удивил царя четырьмя разного вкуса, разного цвета яблоками с одной яблони. Разгорелось сердце у Алексея Михайловича. Думал-думал, терпел-терпел и наконец открылся:
— Пришло мне на ум, Индрик, совершить дело наитайнейшее. Давай привьём на яблоне все плоды, какие у Бога есть!
Призадумался садовник, правду сказал:
— Все плоды, государь, невозможно привить.
— Так мы испробуем! — взмолился Алексей Михайлович. — Получится, не получится — как Бог даст. Ведать про наше дело никому не следует.
— Вольному воля, ваше величество! Выберу доброе сильное дерево, приготовлю подвой.
— Ты, Индрик, собери черенки от всякого куста и дерева, какие у нас есть, — виновато улыбнулся: — Не сердись! Испробуем.
Добрых две недели трудился Алексей Михайлович над яблоней, прививая с помощью Индрика все сорта яблонь, груш, слив, вишни...
Но была у Алексея Михайловича и наитайнейшая яблоня. Дикарка, росшая за ригой, и на этой яблоне, никому о том не сказывая, сам прививал побеги не только всяческих деревьев — тополь, берёзу, вербу, дуб, осину, но засовывал в надрезы зёрна пшеницы, ячменя, проса, мака. Вдруг что-нибудь да выйдет!
Тепло стояло парное. Земля молоком пахла. Государь поднимался до зари. Шёл в церковь, молился, а потом спешил на пруды — глядеть, как в хрустальных водах ходят, шевеля плавниками, пудовые сазаны и карпы.
С царём шли его стольники. И он скоро приметил: ранних птах среди его слуг мало. Озаботился! Если царские люди ленивы, то в стрелецких полках лени вдвое больше, а в дворянских — вчетверо.
Приказал Алексей Михайлович: являться всем стольникам пред его царские очи поутру не позже, чем солнце встанет. Оторвётся солнце от земли, значит, опоздал, получай наказание.
— А какое будет наказание? — спросили стольники.
— На всю жизнь запомните! — сказал Алексей Михайлович, грозно сдвинув брови.
На первый смотр явился первым. Стольники, завидев царя, бежали строиться, оправляя на себе платье и оружие.
Когда ярая капелька зачатья набухла на краю земли, почти вся сотня была на месте. Но солнце поднимается быстро.
— Скорей! — кричали стольники бегущим со всех ног товарищам. Солнце уже поднялось наполовину.
— Все? — спросил государь и приказал начинать перекличку.
Тут все и увидели: бежит, спотыкаясь, князь Иван Петрович Борятинский, бежит, застёгивая на ходу пояс с саблей. Сабля тяжёлая, болтается, мешает попасть ремешком в рамку застёжки; и остановиться нельзя: солнце вот-вот оторвётся от земли и в небо прыснет. И уж как угораздило Ивана Петровича! Подбил коленкой саблю, закрутилась, сунулась между ногами — князь упал, а сам на солнце глядит. Оно уж в небе. Вскочил, застегнул ремень, подошёл к Алексею Михайловичу, поклонился.
— Виноват, государь!
— Что поделать, Иван Петрович! Видно, согрешил ты перед Богом.
— Да чем же?
— Э-э! — сказал Алексей Михайлович. — Может, комара во сне проглотил... Уж не прогневайся. Договор, сам знаешь, дороже денег.
Кивнул телохранителям. Подхватили стольника под руки. Раздели до исподнего, отнесли по мосткам к купальне, кинули в пруд.
Вода была ещё очень бодрая. Выскочил на берег Иван Петрович как ошпаренный. Алексей Михайлович первым к нему подскочил, с чашей в руках.
— Пей! Согревайся!
Борятинский хватил чашу до дна.
— Чего? — спросили стольники товарища.
— Романея!
— Ух ты!
— Переодевайся. Да ступай в столовую избу! — сказал озабоченно Алексей Михайлович. — Ишь, как посинел!.. Там тебя горячими блюдами попотчуют.
На следующий день опоздали сразу трое: разохотились отведать романеи да покушать с царского стола.
Каждый день кто-нибудь опаздывал, желая изведать «гнева». Алексей Михайлович правил игры не менял. Стольники были премного довольны, и хоть хотелось им опоздать сразу всею ротой — не смели, боясь огорчить государя всерьёз. Держали черёд, кому купаться.
Царице Марии Ильиничне в то доброе лето неможилось. Ей было сорок лет. С каждым ребёнком Бог прибавлял красоты, но забирал здоровье. Румянец с рождением Симеона едва-едва проступал сквозь белую кожу. Алексей Михайлович не смел глядеть на притихшую голубушку свою. Украдкой взглядывал. До того была хороша, нежна, но такая печаль в глазах, заплакать хотелось.
Рассказал о своём смотре стольникам, Мария Ильинична посмеялась, а потом вздохнула.
— Аввакума во сне видела. Стоит он на корабле, а корабль — как церковь Благовещенская. Весь иконостас там у него. Вместо паруса — «Спас в Силах». Увидел меня, велел сходни на берег спустить. «Иди, — говорит, — матушка-государыня, на корабль, помолись». Я пошла было, а ты за руку меня схватил, дёрнул, да больно! А батька Аввакум заплакал, толкнул в берег багром. И чудо чудное! Не корабль от земли, а земля от корабля отошла прочь. И мы с тобою на той земле по водам поплыли.
Царица рассказывала, опустив голову, виски белее снега, с голубыми жилочками.
— Ты бы хоть мучить его не велел.
Алексей Михайлович хлопнул себя по ляжкам.
— Да кто же его мучает?! Батьке было указано жить в Пустозерске, а он до Мезени доехал и остался. В церкви служит. Все его домашние с ним. Да у него ведь прибавление. Жена сына ему родила.
— Спасибо, дружочек мой! Досаждаю тебе! Ты уж прости. Бога боюсь! Страшный ведь сон-то.
— Ох, голубушка, ох! Приедут вселенские патриархи, совершат свой суд. Будет мир наконец. Мира хочу! Люблю ведь Аввакума-то! В духовники себе собирался взять, да он человек супротивный. Меня ни на толику не боится... Я своего царского венца, своей державы, Креста Животворящего боюсь, а он — раб — не боится!
Мария Ильинична вдруг засмеялась.
— Ты-то у меня — не супротивный? Истинный русак. Все русские — супротивные люди, гоже ли одного протопопа судить, что сердит, коли всё стадо сердитое?
— Опять ведь об Аввакуме говорим! — изумился Алексей Михайлович. — До того въедливый человек, в сны пробрался!
— Зачем батьку коришь? Совесть болит, потому и снится.
Вспылил Алексей Михайлович, вскочил.
— Совесть! Я, стало быть, без совести? — Тотчас сел, притих. — Прости, голубушка. Верно сказала: супротивные мы люди, племя русское.
3
В тот самый час, а может, и в ту же самую минуту, когда царь с царицей об Аввакуме говорили, сам батька, изнемогший от трудов, плюхнулся на скамью поперёк лодки.
— Иван, полежу! — сказал Аввакум сыну. — Спину ломит.
Пахло мокрой сетью, рыбой и великой белой водой, морем-океаном.
Высокие серебряные облака тоже как рыба. Чешуйки ровнёхонькие, белый сазан.
Прокопий с Иваном устало гребли к берегу. От незакатного ли солнца, от невидимых ли, ушедших за горизонт льдов весь мир Божий пропитался серебряным тихим светом. Вода, сколько ни гляди, без морщинки. По лицам ребят отсветы белого полыханья. Как во сне, беззвучные, не взмахивая крыльями, скользят серебряные птицы.
Столько было зимней жути, буранов, весь снег, кажется, взмывал с земли на небо, превращая воздух в воющую твердь. Столько было тьмы, бесконечной, убивающей душу. Но и такой зиме приходит конец. Справедлив Господь. Испытывал тьмою, наградил днём. Не уходит солнце с неба. Всякая тварь, всякое растение спешат отдарить Господа цветами, плодами, любовью.
На берегу лодку протопопа ждала подвода, присланная Алексеем Христофоровичем, — воеводша захворала.
Рыбу ребята повезли домой, в Окладникову слободу, Аввакум же со стрельцом поспешил к воеводе. Наказал ребятам:
— Печёнки тресковой нажарьте. Рыбу тотчас посолите.
Мезенский воевода Цехановецкий был православный поляк, супруга его, пани Евдокия, послушная подданная, молилась, как власти приказывали. Зимой, когда привезли Аввакума, пани Евдокия тяжко болела. Протопоп, уповая на милость Исуса Христа, взялся лечить страдалицу: мазал церковным маслом, поил святою водой. Помогло. Да на ветрах весенних, жданных грудь остудила. Налегла немочь на добрую молитвенницу, как медведь. Молилась пани Евдокия с великим прилежанием, за себя, за вздыхающего Алексея Христофоровича. Всякое дело начинал воевода вздохом, всякое известие, радостное и грустное, выслушивал со многими вздохами.
Воеводская изба стояла за тыном, построена по северному обычаю, высоко, широко. Отличалась от других изб пристройками: для караульных, для прислуги, для хранения припасов, пушной казны, рыбьего зуба.
Горница, где ждала протопопа пани Евдокия, была украшена её белыми ручками: выбелена, в лазоревых цветах. Между окнами, в простенках, тоже нарисованы цветы. Глухая восточная стена сплошь в иконах, а на западной, с одним окном, две вышивки: на левой — замок среди леса, на правой охотники да собаки — труды пани Евдокии. Она и теперь сидела за пяльцами. Увидела протопопа в дверях, всплеснула радостно ручками, оставила рукоделье, поспешила под благословение.
— Заждалась тебя, батюшка!
— Опять кашляешь?
— Слава Богу, отлегло. Просил ты бумаги да чернил поучение писать. Я о твоём учительстве думала и молилась, и был мне нынче сон. Прилетел голубь — держит в клюве свиток. Я взяла за край, а голубь взмыл, свиток развернулся от неба до земли. А ещё из того голубя перо упало мне в руки, я то пёрышко тебе подала. Рассказала сон Алексею Христофоровичу, а он и говорит: Аввакуму надо жизнь свою записать. Мало кто бывал столь далеко, мало кто видел так много. Ты, батюшка, Алексея Христофоровича послушайся. Его слово доброе.
Взял протопоп бумагу из рук пани Евдокии, поцеловал свиток.
— Дивен сон, государыня. Мне бы наяву то пёрышко голубиное, сатану посрамить.
— К чему сон-то, батюшка? — спросила пани Евдокия.
— Не ведаю. Мне ли, грешному, голубиную книгу писать. То дело святое, а я прост, убог... По мне никониан в блевотину мордами тыкать. Тут великой мудрости не надобно, правды довольно...
— А что скажешь о слове Алексея Христофоровича?
— Матушка ты моя! Да чем жизнь батьки Аввакума горше других? Иные за слово Божие вдесятеро против моего претерпели.
В горницу вошёл сам Алексей Христофорович. Спросил Аввакума:
— Рассказала тебе пани Евдокия сон?
— Рассказала, государь. Дивное видение.
— Угости нас, — попросил супругу воевода. Брови у него были рыжие, росли, нависая над веками. Усы колечками, борода на одном подбородке, щёки бритые.
Пани Евдокия принесла братину, полную вина, три чарочки да сёмужки.
— Какое число сегодня? — спросил воевода.
— Обретение честных мощей преподобного Сергия Радонежского. 5 июля.
— Люблю русских святых, — сказал Алексей Христофорович. — Тот же Сергий. Платьем, трудами, всем видом своим — крестьянин, заботами о государстве — царь, молитвами, совершенством духовным — ангел.
— Сладко говоришь! — воскликнул Аввакум. — Отче Сергий благословил нас храмом Троицы, ибо душу его и сердце его пронзили слова Исуса: «Я открыл имя Твоё человекам, которых Ты дал Мне от мира; они были Твои, и Ты дал их Мне, и они сохранили слово Твоё». Миленькие! По сто раз читаем Писание, а разумеем мало. Открывается нам по вере нашей. Преподобному чудотворцу сокровенное поведано через слово Господа: «И всё Моё Твоё и Твоё Моё, и Я прославился в них... Отче Святый! соблюди их во имя Твоё, тех, которых Ты Мне дал, чтобы они были едино, как и Мы». Возлюбил Сергий Животворящую Троицу, и через его любовь освободилась Русь из плена Батыева... Но скажи ты мне, Алексей Христофорович, как складывал персты, молясь, благословивший нас храмом Троицы, многими дивными иконами Троицы?
Воевода грустно покачал головою.
— Как вся Русь, видимо...
— Как вся Русь, благодетель ты мой! Как вся матушка Русь! Глазами к Троице, а персты сложены, утверждая истину о двух естествах Исуса Христа, ибо Он прославился в нас, исполнив волю Отца и Свою волю — спасти нас от первородного греха, посрамить, побить сатану. Как молился Сергий, всея Руси чудотворец, спрашиваю? Как вся Русь! — Воздел длань, показывая двоеперстие.
— Истинно, батюшка! Истинно! — пани Евдокия подняла белую ручку, выставляя два перста, перекрестилась. — Камень снял с души моей, батюшка. В сей глуши не от кого душевной крепости набраться.
— Вот и врёшь! — сказал Аввакум. — Не бедна русская сторона подвижниками Господними. У меня в Москве жил блаженный Фёдор, босым всю зиму ходил. Здешний! Из Мезени! Сын богатого купца. Считал-считал барыши да смекнул — нет прибыльнее вечной жизни.
— Уже 5 июля, — вздохнул Алексей Христофорович. — На моей родине черешня поспела.
— А у нас, за Волгой, — черника, земляника. Грибы уж небось пошли. Самое весёлое время. — Встал, поклонился: — За бумагу благодарствую.
— Батюшка! А винца испить?! — удивилась пани Евдокия.
— В море ныне ходил с сыновьями. Рыбу надо посолить.