— Кстати, если бы не Марков, — подчеркнул Ивлев, — то я, наверное, окончил бы Академию Генерального штаба…
— А когда вы успели побывать в этой академии? — заинтересовался рябой усатый капитан Дюрасов.
— Летом шестнадцатого года я был туда направлен прямо с фронта, — ответил Ивлев, — а осенью того же года Марков, уже будучи начальником штаба Кавказской армии, был вызван в эту академию для чтения лекций по общей тактике.
Ивлев закурил, потом откинул со лба непокорную прядь светло-соломенных волос и припомнил:
— Марков читал лекции вовсе не так, как профессора академии. Будучи боевым генералом, он строил лекции на фактах и примерах идущей мировой войны. Особенно много и живо рассказывал об операциях под Творильней, Перемышлем, Луцком… Эти операции выполнялись его Железной бригадой…
— Так, значит, Марков закадычный друг Антона Ивановича Деникина, — сразу же сообразил бледноликий, задумчивый поручик Виктор Долинский.
— Да, Деникин был командиром Железной бригады и жил с Марковым душа в душу. Даже представил его как начальника штаба к Георгиевскому кресту и золотому оружию.
— Но почему Марков помешал вам окончить академию? — спросил Долинский.
— А в георгиевский день на празднике в академии Марков по требованию молодежи произнес речь, в которой были, насколько я помню, примерно такие слова: «Знаете, господа, хотя я здесь призван уверять вас, что ваше счастье за письменным столом, в военной науке, но, честно говоря, я не могу, это выше моих сил. Нет, ваше счастье в геройском подвиге, в военной доблести, ваше счастье в седле, на спине прекрасной боевой лошади! Идите туда, на фронт! Там, среди рева орудий и свиста пуль, ловите свое счастье!.. Нет выше блага, как пожертвовать собственной жизнью, отстаивая отечество. Я, например, настоятельно прошу начальство академии освободить меня от профессорства и отправить на фронт!» Речь, конечно, была принята молодежью с восторгом, — продолжал Ивлев. — А начальство, убедившись, что Маркова не удержать в академии, вскоре отпустило его. И он сразу же получил пост начальника штаба Западного фронта, а затем, с переходом Деникина на Юго-Восточный фронт, — тоже пост начальника штаба…
Долинский весело глянул на Ивлева:
— Значит, и вы тогда последовали примеру Маркова?
— Не я один, очень многие офицеры.
Глава вторая
В канун встречи Нового, 1918 года атаман Каледин послал Ивлева с запиской на квартиру Корнилова.
Темнело по-зимнему быстро. Косо, по ветру, летел снег, и под ногами курилась поземка. На окраине города на улицах фонари не зажигались.
Было пасмурно и безлюдно.
Желая поскорей возвратиться в общежитие на Барковую улицу, чтобы встретить Новый год в обществе Долинского — тоже адъютанта Корнилова, Ивлев торопился.
В полутораэтажном доме войскового старшины Дударева на Ермаковском проспекте, где Корнилов с женой, дочерью Натальей и семилетним сыном Юрием снимал двухкомнатную квартиру, все ставни были уже закрыты.
Ивлев поднялся на узкое крылечко, стряхнул с фуражки снег, негромко постучался. Почти тотчас же из сеней откликнулась Таисия Владимировна, жена Корнилова.
— A-а, поручик! — приветливо воскликнула она, распахнув двери в маленькую прихожую, едва освещенную крошечной керосиновой коптилкой. — А я только что наготовила новогодних пельменей. Раздевайтесь. Проходите.
Звякнув шпорами и сняв фуражку, Ивлев поцеловал тонкую руку низкорослой, грузной Таисии Владимировны, еще пахнущую тестом и мукой.
— Простите, а могу я знать, где Разак-бек хан Хаджиев?
— Он пошел проводить Наталию Лавровну с Юрочкой на новогоднюю елку в Мариинский институт…
Таисия Владимировна пригласила Ивлева пройти в комнату.
Там за круглым столом, покрытым клеенкой, сидели Корнилов, Алексеев, полковник Неженцев и Марков, уже одетый в офицерскую тужурку с генеральскими погонами.
Ивлев начал было по всем правилам приветствовать генералов, но Корнилов запросто перебил:
— Добрый вечер, поручик! Что у вас?
Ивлев передал записку атамана.
Развернув лист глянцевой бумаги, еще с царским орлом, просвечивающим сквозь нее, Корнилов сказал:
— Каледин приглашает на встречу Нового года. Пойдемте, господа!
— Я не прочь! — отозвался Марков. — После долгого пребывания вне нашей среды я буду теперь как бы вновь рождаться на свет.
— Я пойду домой спать. — Алексеев старчески закашлялся и старательно протер носовым платком очки.
— Тогда и я не пойду, — решил Корнилов, взглянув на Таисию Владимировну, торжественно вносившую блюдо пельменей. — Садитесь, поручик!
— Спасибо! Я сыт…
— Нет, садитесь, — приказал Корнилов. — У нас пельмени особые, традиционные… Вы знаете, я сын каракалинского казака из Западной Сибири.
— Кстати, господа, — подхватила Таисия Владимировна, улыбаясь светло-голубыми поблекшими глазами, — имейте в виду: в одном из пельменей — гривенник. Кому попадется он в канун Нового года, тому предстоящий год непременно принесет счастье.
Ивлев сел за стол между полковником Неженцевым и Таисией Владимировной.
— Я, господа, не суеверен, — весело проговорил Корнилов. — Но помню: один усть-каменогорский казак, приятель моего отца, ел у нас под Новый год пельмени тоже с запрятанной монетой. Она попалась ему, и он в том же году нашел золотой самородок с кулак величиной, а потом обнаружил золотой песок. Разбогател баснословно.
— Ну, нам не богатеть, а с большевиками в восемнадцатом году покончить надо, — сказал Алексеев, нанизав на вилку два пельменя.
— Итак, значит, загадали на гривенник! — засмеялся Марков. — Если он хоть кому-нибудь попадется из нашей компании, мы удачно разделаемся с совдепией.
«Кому-нибудь непременно достанется, — подумал Ивлев, — но лучше — если бы Корнилову».
По-видимому, никто не придавал серьезного значения гаданию, и все ели пельмени весело, поминутно перебрасываясь шутками.
— Как хорошо было встречать Новый год в доброе старое время, — проговорила Таисия Владимировна. — Сколько было уверенности, что он будет таким же ровным, благополучным, как и прошедший. А сейчас даже жутко думать о завтрашнем дне.
— Да, пожалуй, любой нынешний денек вмещает в себе в сто крат больше опасностей, чем иное прежнее десятилетие, — согласился Алексеев и, увидев, что на блюде не осталось пельменей, положил вилку. Вскоре и другие, очистив свои тарелки, вопрошающе воззрились на Таисию Владимировну: где же обещанный гривенник?
Она в недоумении пожала плечами.
— Это вам, Сергей Леонидович, попался, — полушутя обратился к Маркову Корнилов. — Вы же очень везучий человек.
— И все-таки, Лавр Георгиевич, его у меня нет.
— Неужели кто-нибудь с маху проглотил счастливую монетку? — Неженцев снял с носа пенсне и засмеялся.
— В самом деле, куда же он делся? — обеспокоилась Таисия Владимировна и, поднявшись из-за стола, пошла на кухню.
А через минуту, вернувшись, обескураженно положила на стол гривенник.
— Представьте, господа, такой конфуз: монета выпала. Вероятно, я недостаточно крепко залепила ее.
Все молча опустили головы и затихли: всеми вдруг овладело предчувствие чего-то недоброго.
— Ну что же, господа, приуныли? — заметила Таисия Владимировна и стала уверять, будто всякие гадания под Новый год никогда не сбывались.
— Да, господа, — живо подхватил Марков, — для нас, военачальников, допускать существование каких-то независимых от нас сил — все равно что предаваться трусости. Мы должны руководствоваться при любых обстоятельствах лишь голосом разума.
На улице гуще, чем вечером, валил снег. Ветер гнул тополя и гудел в телеграфных проводах. Сильно курилась поземка. Идти против ветра, глубоко увязая ногами в зыбучих сугробах, было тяжело.
Ивлев поднял воротник и, пряча лицо от ветра, поглубже засунул руки в карманы шинели.
«Суеверие всегда источник страха, а почва для произрастания суеверия — это слепая вера в чудо», — думал он, стараясь настроить себя на боевой лад. Однако неизвестность будущего никогда не рисовалась столь зловеще, как сейчас.
Ивлев прибавил шагу. Смогут ли Алексеев и Корнилов собрать достаточно сил, чтобы отстоять хотя бы Дон и Кубань? Приток добровольцев почти прекратился. Связь с Киевом прервалась. Никаких денежных средств из Москвы не поступает. Все ближайшие узловые станции в руках красногвардейцев. Атаман Каледин нервничает, деньги из Донского банка отпускают скупо. Офицеры-добровольцы даже в чинах полковников и подполковников из-за отсутствия солдат вынуждены сами выполнять обязанности рядовых чинов. Нет, что ни говорили бы, а восемнадцатый год может действительно оказаться роковым.
Поручик сгорбился и даже внутренне как-то съежился. Особенно испортилось настроение, когда в общежитии не оказалось никого из офицеров. Ивлев, не снимая шинели, прошел в конец полутемного коридора и стал у окна, за которым не было видно ни зги…
* * *
В ту самую пору, когда в Новочеркасске, на полутемной Ермаковской улице, в небольшом доме старшины Дударева при тусклом свете керосиновой лампы Алексеев, Корнилов и Неженцев по-заговорщицки вполголоса обсуждали свои планы, в Петрограде, на Выборгской стороне, на Симбирской улице, в здании бывшего Михайловского училища, в колоссальном актовом зале, ярко освещенном громадой хрустальных люстр, Владимир Ильич Ленин, уверенно чеканя слова, говорил:
— Товарищи! Вот уже полчаса, как мы живем в новом году! Наверное, это будет очень трудный и очень суровый год. Мы это можем предвидеть по бешеным нападкам на нас со стороны контрреволюции как внутренней, так и внешней. Но мы твердо убеждены, что ни господам Калединым, готовящимся подавить молодую Советскую Республику силой оружия, ни господам рябушинским, стремящимся мешать нам саботажем, не удастся осуществить свою «священную» миссию. Будущее за нами! Мы победим… Ни тени сомнения в этом!..
Темные, чуть прищуренные глаза Владимира Ильича, казалось, вглядывались в даль новой эры, видели ту силу, которая росла, силу масс, гигантский запас энергии революционных сердец…
…Алексеев, находясь в Новочеркасске на Дону, далеко от центра России, за долгий месяц с трудом зазвал в добровольческую организацию всего лишь несколько сот юнкеров и офицеров. А в один лишь предновогодний вечер в Михайловское училище пришло в три раза больше питерских рабочих и солдат-красноармейцев, чем за месяц — юнкеров и офицеров в столицу Дона. Помимо Петрограда с трехмиллионным населением в красном строю уже пребывали и Москва, и Киев, и Харьков, Нижний Новгород, Саратов, Царицын, Екатеринбург, Томск, Иркутск — словом, все большие и малые губернские и уездные города Центральной России, Украины, Сибири, Урала, Поволжья, Дальнего Востока. Всюду реяли красные знамена и власть перешла в руки Советов. Только в Новочеркасске да Екатеринодаре на Кубани копошились маленькими отрядами алексеевские и корниловские офицеры.
В ведении Смольного оказались не только все города, но и их промышленные предприятия, все железные дороги с десятками тысяч классных пассажирских и товарных, грузовых вагонов, паровозами, все речные пароходства с паровыми судами и баржами, оба военно-морских флота — Балтийский и Черноморский, с их дредноутами, крейсерами, миноносцами, броненосцами и подводными лодками. А у атамана Каледина на Дону оставалось всего лишь пять паровозов с сотней изношенных вагонов, ни одного бронепоезда.
Владимир Ильич не мог не знать этого. Уверенно говорил о неисчислимых возможностях Совета Народных Комиссаров.
Когда он окончил речь, группа молодых рабочих схватила его на руки и под восторженные выкрики начала вместе с ним качать и Крупскую, сидевшую на стуле.
Оркестр духовой музыки грянул «Марсельезу», и выборжцы громко и дружно запели.
Владимир Ильич тоже пел, стоя среди членов Выборгского районного комитета партии, районного Совета и командиров красногвардейских отрядов, уезжавших на фронт для ликвидации калединщины.
Рабочие, молодые женщины, девушки, матросы-балтийцы, солдаты-фронтовики пели звонкими, сильными голосами. В их пении слышалось столько удали, воодушевления, силы, решимости, что казалось — они сейчас все готовы идти в бураны, метели, вихри враждебные, крушить любые преграды.
А после люди толпились у буфетных стоек и столов, пили морковный чай без сахара (вина и в помине не было), и все равно всеми владело веселье, все были пьяны торжеством силы, общим подъемом, радостью единения с вождем, пришедшим вместе с ними встречать Новый год.
День 31 декабря с утра и до самого вечера, как и все предшествующие дни после свержения Временного правительства, был у Ленина плотно заполнен делами, встречами с ответственными работниками наркоматов. За минувший день немало пришлось рассмотреть важных вопросов и принять серьезных решений.
Шел уже второй час ночи. Предстояло еще ехать с Выборгской стороны по улицам, не расчищенным от снега (почти трое суток без перерыва дул ледяной ветер при морозе в тридцать градусов).
Однако Владимир Ильич говорил Крупской и стоявшему возле нее своему бывшему ученику по партийной школе Лонжюмо, ныне секретарю Выборгского райкома Ивану Денисовичу Чугурину, что еще никогда так хорошо не встречал ни одного года в жизни…
Оркестр заиграл вальс. Посреди зала, там, где прежде танцевали юнкера и офицеры с воспитанницами Института благородных девиц, теперь закружились молодые работницы выборгских фабрик с матросами, солдатами и рабочие с женами.
В Петрограде было голодно, холодно, а здесь искрилось неподдельное веселье.
К Владимиру Ильичу подбежала разрумянившаяся от танца темноглазая, тонкая девушка и простосердечно предложила:
— Владимир Ильич, пойдемте танцевать!
Из-за шума вокруг, громовых раскатов музыки Ленин не сразу расслышал девушку. И только после того, как она, смутившись, повторила приглашение, он удивленно округлил глаза и улыбнулся:
— С удовольствием бы, но, к сожалению, не умею вальсировать. За меня с вами потанцует Чугурин, товарищ молодой и танцористый. — Владимир Ильич взял девушку за тонкую кисть длинной руки и подвел к секретарю райкома: — Иван Денисович, выручите меня, потанцуйте с этой славной девушкой.
Глядя, как ловко подхватил девушку и закружился в паре с ней рослый, плечистый Чугурин, Владимир Ильич довольно улыбнулся.
«Нет ничего удивительного или необычного, когда пляшут и поют итальянцы или испанцы под теплым и светлым небом, под развесистыми ветвями пальм и платанов, на берегу южного лазурного моря, — думал он. — Удивительно, когда веселится народ под ледяным северным небом, в стране, скованной стужей. Или вот сейчас в Питере, в котором ни вина, ни пива, ни даже пшеничного хлеба. Ничто не может истребить в русском народе его жизнерадостную натуру. Поди, сейчас и в Шушенском идет пляс…»
Во втором часу ночи Владимир Ильич простился с устроителями новогодней встречи и покинул Михайловское училище.
По питерским улицам еще вольготней разгуливал ледяной ветер, редкие фонари раскачивались. Всюду на мостовой белели косые, высокие сугробы. От шофера требовалось немало искусства и ловкости, чтобы вести автомобиль между снежных бугров, по сплошь обледенелым торцам мостовой.
Ветер прорезывался сквозь щели внутрь автомобиля, обжигая лица стужей. Надежда Константиновна на холодном кожаном сиденье зябко вздрагивала и прижималась к плечу Владимира Ильича.
— Очень хорошо, очень славно, что мы встретили Новый год среди выборгских рабочих и красногвардейцев!
— Да, — подтвердил Ленин. — Да, очень хорошо!
Глава третья
Уже в первые дни восемнадцатого года Добровольческая армия спешно перебазировалась вместе с алексеевской канцелярией из Новочеркасска в Ростов, откуда было сподручней руководить добровольческими батальонами, державшими фронты у Батайска, Таганрога и под Хопром.
Бои шли на станциях Неклиновка, Рженое и за Матвеев Курган. Отряды красных наседали со всех сторон. Георгиевский полк под командованием полковника Неженцева, брошенный под Таганрог, едва сдерживал эшелоны солдат, рвущихся к Ростову.