Ивлев наполнил бокалы.
— Выпьем за тех, кто знал первую любовь!
Ольга Дмитриевна чуть пригубила вино и отодвинула бокал на середину стола.
— У меня от вина сердцебиение.
— У кого была первая любовь, у того была юность! — не унимался Ивлев, снова наполнив свой бокал кахетинским.
Обыкновенно от вина он становился красноречив, энергичен, но сейчас, чем больше пил, тем подавленнее делалось его настроение, будто не вином, а свинцом наливал себя.
«Это, вероятно, потому, что все время говорил о гражданской войне», — подумал он и вдруг полушутя промолвил:
— Когда вино мешают с любовью, язык любви становится поистине чудесным…
— Господи! — вздохнула Ольга Дмитриевна. — И ты все еще не утратил жизнерадостности и можешь говорить о любви. А я с ужасом могу думать лишь о том кошмарном завтра, которое грядет. Вот все знакомые ростовские офицеры упорно скрывают, что они офицеры. И совсем не видят никакого будущего у Добровольческой армии.
Ивлев, выпив бутылку кахетинского, принялся за цимлянское.
— Ты, наверное, у меня заночуешь? Изрядно выпил, и уже полночь. — Ольга Дмитриевна взглянула на стенные часы и поднялась из-за стола. — Я уступлю тебе мою кровать.
— Спасибо! — Ивлев оживился и решительным жестом стянул с себя гимнастерку. К счастью, сорочка на нем была свежая, что теперь не так часто случалось из-за недостатка мыла.
Ивлев лег первым, а Ольга Дмитриевна, уйдя в другую комнату и не гася света, еще долго щелкала счетами, потом накручивала волосы на папильотки.
Лежа в постели, Ивлев опьянел и, едва в соседней комнате погас свет, решил, что не будет ничего дурного, если он пойдет и сядет у ног Ольги Дмитриевны.
— Не пугайтесь, я хочу лишь поговорить по-дружески.
— Что ты, что ты надумал? — забеспокоилась Ольга Дмитриевна, когда он вдруг сунул руку под одеяло и начал гладить ее ноги. — Я от всего этого так далека…
начал читать стихи Ивлев и запнулся…
— Ты даже и Блока не забыл, — удивилась Ольга Дмитриевна. — А во мне все в комок сжалось. — Она отодвинулась к стене. — Жизнь стала такой трудной, я совершенно беспомощна.
Ивлев смущенно подумал: «Как же это я не вижу, что здесь не до флирта и баловства. Олечка прибита жизнью».
— Простите меня, Олечка! — сказал он и поспешно вытащил руку из-под одеяла. — Вино отуманило голову…
— Да, ты выпил много, — согласилась Ольга Дмитриевна и как-то по-матерински озабоченно сказала — Иди, Леша, спать. Сейчас трудно возрождать минувшее… Да и мне завтра рано на службу, хотя того жалованья, что получаю, теперь хватает лишь на один базар. Почти все свои тряпки спустила.
Ивлев чувствовал, как от стыда у него горит лицо, и, желая поскорее оставить Олю в покое, поспешно поднялся и вышел из комнаты.
Закинув руки за голову, он лежал и все сильней казнил себя за то, что не разглядел сразу, как страшно измучена жизнью Ольга Дмитриевна. Аромат ее юности не вернешь. А вообще-то и в девятнадцать лет была она рассудительной девицей. Неспроста лишь через платочек разрешала целоваться. А поцелуи под зонтиком в дождливый вечер, конечно, выдумала. Не было их! «Да, может быть, и я был для нее нелепой выдумкой. А сейчас, в смутную годину, — и я, и вино, и стихи — еще большая несуразность. В самом деле, какая любовь в пору сплошных невзгод? Нет, я слишком много выпил… Это факт!»
Ворочаясь с боку на бок, он долго не мог сомкнуть глаз. А когда в окне за кружевной занавеской смутно забрезжил рассвет, поднялся и сел за стол.
Короткий сон нисколько не освежил. Во рту держался неприятный вкус от вина и никотина.
Терпеливо дожидался Ивлев, когда Ольга Дмитриевна проснется, чтобы проститься с ней, и уже навсегда. И лишь только она раскрыла глаза и сказала: «Доброе утро!» — он тотчас же вытащил пробку из бутылки с недопитым цимлянским.
Она молча и понимающе скорбным взглядом следила, как Ивлев наливал и пил. Когда же он выцедил вино до последней капли, заметила:
— Однако ты пьешь ожесточенно.
— А что же делать? — смутился он. — Быть может, «ничтожество меня за гробом ожидает». Так, кажется, говорил Пушкин. Вы, Ольга Дмитриевна, должны понимать, что теперь значит быть офицером русской армии.
— Я тебе — «ты», а ты мне — «вы». Что это? Решил, что мы больше не друзья?
Ивлев наклонился и слегка коснулся губами ее лба, над которым торчали папильотки.
— Прощайте! Мне пора идти…
— Теперь уж, вероятно, не найдешь времени зайти? — поняла Ольга Дмитриевна.
Ивлев промолчал. А когда надел шинель и фуражку, сказал:
— В лихую годину я к вам приходил, но вы, пожалуйста, не поминайте меня лихом. Все мы теперь сами не свои. Ведь даже булавочные уколы, повторяясь, приносят смерть. А на нас обрушились убийственные глыбы небывалого извержения. Мы все в пепле и развалинах. Во мне многое убито. И сердце мое — крашеный мертвец. Я это понял у вас…
На улице под ногами по-утреннему звонко скрипел снег. Острый морозец обжигал лицо. На Большой Садовой, еще совсем безлюдной, встретился патруль юнкеров. Молодые люди, по-видимому, всю ночь проходили но городу и теперь едва волокли ноги. Однако, поравнявшись с Ивлевым, они молодцевато вытянулись и откозыряли ему. Ивлев отдал честь и оглянулся. Молодежи приходится нести полицейскую службу. Это отнимает немало сил у армии. А обыватели могли бы через домовые комитеты и сами организовать охрану. До чего ж инертна буржуазия!
С раздражением поглядел Ивлев на окна особняков, закрытые решетчатыми жалюзи.
«Спят, нежатся на пуховых перинах ростовские богачи, словно то, что будет завтра, вовсе ничем не грозит. И не от их ли узкого и слепого эгоизма, бесстыдства, жадного стяжательства все полетело кувырком. Да и политическая деятельность интеллигенции стала сплошной трагедией. А сейчас, когда разразилось землетрясение, буржуазия играет лишь страдательную роль. Защищать себя собственными руками она не может. И вот мальчики-юнкера кладут за нее головы. А между тем буржуазия уже дала свое злосчастное имя всей коалиции погибающих классов… Пожалуй, об этом свидетельствуют события семнадцатого года; буржуазия русская не могла стать активной силой в государственном строительстве. Этому мешало ее общественное воспитание, низкий уровень миросозерцания…»
Ивлев свернул на широкий Таганрогский проспект и, прибавив шагу, вновь вернулся мыслями к Ольге Дмитриевне: «Нет, ежели первая любовь минула, уж никогда и никакими силами не воротишь ее. Остудился юный пыл. А тут одна, другая война. Остается лишь одно — безоглядно воевать. Просветы во мраке нынешнего бытия невозможны».
Глава четвертая
После того как юнкера дали на ростовском вокзале залп по рабочим-демонстрантам, убив нескольких человек, рабочие города поглядывали на всех корниловцев с ненавистью. Слово «юнкера» в их устах приобрело самое презрительное значение. Во время похорон убитых, когда за гробами в красном кумаче пошла многотысячная толпа, атмосфера ненависти накалилась до такой степени, что казалось — вот-вот начнется всеобщее избиение и юнкеров, и офицеров.
Да, жизнь в Ростове была вовсе не такой безмятежной, какой она рисовалась Ивлеву в первый день его приезда. Почти каждую ночь на окраинах Ростова и в Нахичевани какие-то неизвестные вступали в открытые перестрелки с юнкерами, а листовки подпольщиков-большевиков то и дело появлялись на стенах домов и заборах. Дел у корниловских офицеров, и в особенности у адъютантов, было по горло; нередко Ивлев оставался в доме Парамонова, в штабе, до глубокой ночи. Приток добровольцев по прибытии в Ростов Алексеева и Корнилова в первые дни несколько увеличился, но главным образом за счет ростовских студентов. А как только полковник Кутепов, не выдержав натиска красных отрядов, сдал Таганрог, запись в добровольцы почти прекратилась. Ивлев не однажды замечал, как нервничал Корнилов, спрашивая у генерала Лукомского, идет ли пополнение. Стараясь успокоить командующего, начальник штаба неизменно отвечал:
— Записи есть!
— А воинов нет! — с горькой усмешкой замечал Корнилов, заглядывая в списки добровольцев. — И травля «юнкерей» продолжается. Скоро не с кем будет держать Ростов. Убыль в батальонах баснословная. У полковника Неженцева осталось сто двадцать человек. А я должен не только держать Ростов, но и заменять городского полицмейстера. Стоит лишь одну ночь не дать патрулей, как в городе начнется разбой.
Вскоре атаман Каледин вызвал Корнилова к прямому проводу.
— Лавр Георгиевич, — сказал он каким-то глубоко надломленным голосом, — Лавр Георгиевич, примите все меры, чтобы удержать Ростов.
Коричневое скуластое лицо Корнилова полиловело.
— Когда же деньги? Сколько-нибудь переведите их в мое распоряжение… Не можете перевести?.. — Корнилов с трудом преодолел спазму в горле и тихо договорил в трубку: — Не можете! Тогда я сниму свои части и уйду из Ростова…
Он бросил трубку на рычажки аппарата и быстро прошел в свой кабинет — самую отдаленную комнату дома Парамонова. И как был в темном штатском костюме, с бортами пиджака, исколотыми булавкой, в невысоких простой кожи сапогах, так и лег на походную кровать, положив браунинг на стул, где лежали спички и огарок стеариновой свечи.
* * *
Подле Корнилова безотлучно находился хан Хаджиев. Каждый день свой он начинал молитвой, прося аллаха сохранить Уллу-бояра. Так именовали текинцы командующего.
В последних числах января в Ростов приехал матрос эсер Федор Баткин. В период февральской революции он широко прославился своими красочными, очень эмоциональными речами, его называли севастопольским Керенским. Корнилов тотчас же принял его.
— Здравствуйте, Баткин! — Генерал внимательно оглядел с ног до головы статного матроса в черном бушлате, застегнутом на все пуговицы, и сказал: — Надеюсь, вы своим необыкновенным даром слова поможете мне собирать антибольшевистские силы.
Вертя в руках круглую матросскую бескозырку с потрепанными лентами, Баткин тихо ответил:
— Не знаю, Лавр Георгиевич, придусь ли я вам ко двору, но твердо убежден — кроме вас, сейчас никто не спасет Россию. Вы единственная наша надежда.
Хмурое лицо Корнилова потеплело, и он, пригласив матроса сесть у стола, принялся выспрашивать, как ему удалось пробраться из Петрограда на Дон. Выслушав его рассказ, генерал приказал Хаджиеву:
— Хан, отведите для Федора Исаевича Баткина комнату и охраняйте его так же, как меня… Он сослужит нам добрую службу.
Вечерами, когда в штабе утихала работа, приходил журналист-писатель Алексей Суворин (Порошин). Сидя с ним, Корнилов пил чай и просил хана Хаджиева читать стихи поэтов Хивы. Хан читал хорошо. Корнилов от удовольствия крутил ус рукой, на безымянном пальце которой блестели два золотых кольца: обручальное и кольцо с китайским иероглифом.
Однажды, настроившись на лирический лад, генерал принялся живо вспоминать, как молодым офицером служил на границе Персии и как успешно изучал иранский язык.
— Если память не изменила мне, я прочту несколько стихотворений персидских поэтов. Хан, когда буду ошибаться, пожалуйста, поправляйте меня.
Но поправлять не пришлось: генерал прочел стихи без единой ошибки, показав себя отличным знатоком прекрасного языка фарси и тонким ценителем восточной поэзии.
— Алексей Алексеевич, — вдруг обратился Корнилов к Суворину, — а как вы находите такие изречения мудрого Фирдоуси, как: «Смерть — это вино! Чаша, которую оно наливает, — жизнь! Наливающий его — судьба. Нет ни одного существа, которое не испило бы это вино»? — И тут же, сузив раскосые черные глаза, генерал быстро воскликнул: — Мы свернули бы горы, если бы сейчас каждый наш офицер проникся сознанием, что «смерть — это вино!». Я, например, стараюсь этого никогда не забывать. И Борис Викторович Савинков, по-моему, эту мысль неизменно носит в сердце. Потому он вчера вновь без всякого колебания отправился в Москву на организацию террористических актов и заговоров. И я убежден: он там будет действовать не без успеха.
Выходя в город, Корнилов кроме хана Хаджиева всякий раз прихватывал с собой и Ивлева.
Шли обычно вниз но Пушкинской улице, спускались на Таганрогский проспект и непременно заходили в гостиницу «Палас-отель» к генералу Богаевскому, жившему в просторном двухкомнатном номере.
Богаевский, в прошлом свитский генерал, теперь занимал пост командующего войсками ростовского района, но так как, кроме трех неполных сотен донских казаков, войск в его распоряжении не было, то Корнилов нередко спрашивал:
— Ну почему Дон не может дать вам хотя бы три-четыре надежных полка? Выставил же он во время войны целых шестьдесят полков.
Смуглоликий, с улыбчатыми карими глазами, генерал Богаевский смущенно опускал голову и отвечал:
— Отряд Абрамова едва держится в девятнадцати верстах от Новочеркасска, на Персиановке, и даже его не может Каледин ничем усилить. Таким образом, Новочеркасск, что называется, висит на волоске.
Из номера Богаевского Корнилов говорил по прямому проводу с Калединым и почти после каждого нового разговора с ним становился надолго мрачным и задумчивым.
Иногда вместе с Богаевским Корнилов шел в его штаб, разместившийся в пяти комнатах дома Асмолова, владельца большой табачной фабрики. Начальник штаба полковник Степанов, молодой человек с профилем Данте, всегда встречавший Корнилова с искренней радостью, однажды вечером сообщил:
— Сегодня один донской офицер, приходивший ко мне, рассказал, что сам видел, как матросы крыленковского поезда на платформе Могилевского вокзала растерзали генерала Духонина и, исколов штыками, бросили его труп под колеса товарного вагона.
Корнилов с внешним бесстрастием выслушал полковника, а потом, сев у стола, почти шепотом, но очень взволнованно проговорил:
— Участь Духонина может стать участью каждого из нас. Впрочем, Духонину незачем было дожидаться прибытия Крыленко в Могилев. Сидение в опустевшей Ставке было равнозначно самоубийству…
* * *
Семья Корнилова последним пассажирским поездом, идущим на Кавказ, уехала во Владикавказ к генералу Микстулову, а оттуда — в станицу Чернявскую.
Тоскуя о сыне, дочери и жене, Корнилов иногда украдкой вынимал из бумажника фотографию семьи и, хмурясь, смотрел на нее.
Посредине карточки зияло квадратное отверстие. Он вырезал его сам, покидая Быхов. Фотография могла быть уликой: он был запечатлен там в полной генеральской форме.
Вставал Корнилов по-прежнему рано и уже в семь утра сидел за столом. Работал много, а питался плохо. Все больше налегал на чай и был доволен, когда к чаю у хана Хаджиева находилось сливочное масло.
Его трудовой и почти аскетически скромный образ жизни, любовь к персидским стихам и афоризмам Фирдоуси, умение вникать во все детали любого серьезного дела, способность располагать к себе журналистов и писателей (кроме братьев Сувориных он принимал известного донского журналиста Виктора Севского) — все это глубоко притягивало Ивлева к командующему, и он так же, как хан Хаджиев, готов был пожертвовать за него жизнью и постоянно находиться рядом с ним.
Всего же больше радовало Ивлева то, что не только военная молодежь — прапорщики, юнкера, — но и студенты, гимназисты старших классов, стоило лишь Корнилову обратиться к ним с несколькими словами, тотчас же проникались верой в его дело. Он, как никто другой из генералов, умел покорять и вести за собой молодые сердца, порождать в них горячую убежденность в реальной возможности огнем и мечом изменить мир к лучшему, заражать жаждой воинской славы.
— Я люблю молодость, — говорил Корнилов, — потому что она живет с глазами, закрытыми на смерть. Юные бойцы чувствуют себя не смертными человечками, а бессмертными полубогами. Будь у меня сейчас десять тысяч юнкеров, я через две недели въехал бы в Москву.
И сам Ивлев, общаясь с Корниловым, нередко испытывал обостренную жажду подвига, какую-то почти сладострастную горячую мечту до последнего дыхания защищать все, соединившееся с волей и сердцем Корнилова.