— У кого ты этому научилась?!
— Видишь, — грустно сказала она, — мужчина может гордиться своим прошлым, женщина — никогда. Своего прошлого женщина должна стыдиться, будто она в чем-то провинилась.
— Почему ты не хочешь от меня ребенка?
— Ребенка от тебя! — Глаза ее радостно блеснули, она поцеловала меня. — Какое это было бы счастье, любовь моя!
Внезапно лицо ее помрачнело, она резко отодвинулась.
— Ты меня на преступление толкаешь! Хочешь, чтобы я разлюбила Витторио. О боже, прости меня!
Она горько заплакала.
5.
Больше всего она боялась, что ребенок, родившийся от нашей любви, вытеснит из ее сердца Витторио. А она хотела любить Витторио, чего бы ей это ни стоило. Еще больше, чем вдовой, она ощущала себя сиротой, так же как и сын, и вместе с ним хотела разделить все радости и беды: ведь судьба оказалась одинаково жестокой к обоим.
Наша первая поездка во Фреджене, в те времена дикий, пустынный уголок, тоже была омрачена тревогой за Витторио, которого мы оставили дома.
Ему нездоровилось.
— Быть может, у него жар, — сказала Рената, когда мы подошли к стоянке автобусов. — Я не мать, а мачеха. Как я могла оставить его одного с бабушкой!..
— Матери часто поступают, повинуясь инстинкту, — успокоил ее я, помогая ей влезть в автобус. — Значит, тебе сердце подсказало, что болезнь не опасна.
Она недоверчиво покачала головой и сказала, что как раз наоборот, потому и не измерила Витторио температуру, чтобы не оказаться перед трудным выбором.
— Я всю ночь глаз не сомкнула, совсем измучилась, — добавила она. — То и дело вставала к Витторио, и лишь когда взяла его к себе в постель, он уснул.
— Конечно, твоя мать — старая женщина, но у нее опыта предостаточно, и она уж приглядит за Витторио.
— Да, пожалуй, — неуверенно согласилась Рената. — Но мы у моря долго не пробудем, правда ведь?
— Все в нашей власти.
В этом самом первом автобусе Рим—Фреджене мы были единственными пассажирами. Я взял руку Ренаты, поднес ее к своему животу и сказал, что ощущаю вот здесь щемящую пустоту.
— Проголодался, наверно, — наконец улыбнулась она. — Вчера плохо поужинал.
— Знаешь, как это называется, — прошептал я ей на ухо. — Любовью. Всякий раз, когда я думаю о тебе, меня заливает волна счастья, она точно выплескивается наружу, оставляя внутри сосущую пустоту, сильную до головокружения.
— Любовью? — Рената просунула руку в отворот моей летней рубашки. — Я тоже ощущаю какую-то странную пустоту и даже куска хлеба проглотить не могу.
Она позабыла о Витторио.
— О боже, почему я тебя не встретила десять лет назад?!
И когда мы через густую рощу пиний вышли к морю, она снова повторила:
— Почему ты так поздно родился?
Она раздевалась неторопливо, не как возлюбленная, а как мать. На ней был купальный костюм, немного старомодный, но он изящно облегал ее прекрасное тело.
Из воды мы вышли очень скоро, Рената прихрамывала и тяжело дышала.
— Иди, еще раз искупайся, я слишком стара, чтобы тягаться с тобой. — Ее красивые черные глаза подернулись печалью, в голосе слышался непонятный страх. Она села, я улегся рядом. Внизу у самого песчаного берега корка от недавнего прибоя раскололась, обнажив сотни разнообразных ракушек и окостеневших, скукожившихся рачков. Рената набрала горсть песка с ракушками и, просеивая его сквозь пальцы, сказала:
— Вот и я как эти мертвые ракушки.
— Не говори так! — Я обнял ее за талию и положил голову ей на живот.
— Вся жизнь прожита зря, — повторила она, погрузив руку в сухой песок.
— Почему зря?
Рената не смотрела на меня, ее взгляд был устремлен к далекому горизонту.
— Жизнь никогда не кончается, Рената. Даже среди этих мертвых ракушек наверняка найдется одна живая, которая просит ее сберечь.
Я поднял огромную ракушку, очистил от налипшего песка и подставил лучам солнца. Ракушка блестела и переливалась множеством цветов и оттенков: бледно-желтым, ярко-розовым. Рената удостоила ракушку лишь беглого взгляда.
— Мертвая и никому больше не нужная, — сказала она. Нежно провела пальцами по моему виску и пригладила мои растрепавшиеся от ветра и воды волосы.
— Я слишком люблю тебя, чтобы тысячу раз на дню не задумываться об этом, — с горечью добавила она.
— В том и беда, что ты слишком много думаешь!
— Такая уж моя судьба — думать и за тебя, чтобы ты не наделал глупостей.
— Каких еще глупостей? — возмутился я.
— Чтобы ты не взвалил на себя непосильную ношу — не только меня, но и Витторио... Мы станем для тебя помехой, в конце концов ты возненавидишь нас обоих. А Витторио этого не заслужил, он перед тобой не виноват. Наоборот... Знаешь, он тебя даже полюбил. Ночью в лихорадке он все повторял: «Уго, когда придет Уго?»
«Смешно, да?» — с горечью подумал я, приподнявшись и сев с ней рядом. Глаза ее наполнились слезами, но она изо всех сил старалась скрыть их от меня. Раньше я бы ее сразу пристыдил, спросил бы: «Ну, чего ты плачешь?» На этот раз у меня не хватило духа. Пока она изливала в слезах свою молчаливую муку, я неотрывно смотрел на унылый берег. Слабеющие волны набегали на него, оставляя на песке пену вперемежку с водорослями, травой, сгустками смолы, обломками деревьев и хлебными крошками, которые чайки, спикировав, с лета выхватывали из воды.
6.
Мы расстались поздно вечером у ворот ее дома. Я ждал, когда она выйдет на балкон попрощаться со мной, а Витторио помашет мне просунутой сквозь балконные прутья рукой, и даже не заметил, как мысли об этом мрачном дне сменились глубоким раздумьем о смысле моей жизни. Кто я, в сущности, чего хочу, почему стою здесь, чего жду от Ренаты, права ли она, умеряя мои порывы, или же прав я и ее благоразумие губит нашу любовь? Мелкий буржуа, сделавшийся рабочим, чтобы свободно и здраво выбрать свою дорогу, разве не остался я верен косным и лицемерным нравам мелкого буржуа, который видит в браке единственное завершение любви?!
Неужели Рената, хоть и связана незримой цепью с прошлым и настоящим, где все подчинено строгим нормам и незыблемым законам, более свободна от буржуазных предрассудков, чем я в своем безумном желании погубить свою свободу?! Надо же мне было вообразить, что наш брак станет символом моего бунта против общества!
В этот момент Рената позвала меня (Витторио рядом с ней не было) и не сказала мне «чао», а знаком попросила подняться. Дверь была приоткрыта, на вешалке в коридоре висела потрепанная шляпа, в доме было темно и пугающе тихо. Я направился к двери, сквозь щели которой проникал слабый свет, переступил порог и увидел Ренату, стоявшую у двуспальной кровати, на которой лежал Витторио. Лицо у Ренаты было встревоженное, у другого края постели стоял врач, у изголовья — старуха. Рената приподняла Витторио, задрала ему рубашку, врач наклонился и приник к груди ребенка стетоскопом. Потом сам опустил Витторио рубашонку и помог ему снова лечь в постель. Я тихонько сказал ему «привет», но Витторио меня не заметил.
— Пока хрипов в легких нет. Затронута лишь брюшная полость. Будем надеяться, что сумеем предотвратить распространение воспалительного процесса. Но надо принять меры предосторожности; не спускайте с ребенка глаз. Учтите, эта болезнь чревата самыми неожиданными осложнениями. Будем к этому готовыми. Впрочем, на сегодня каких-либо осложнений не наблюдается.
Он все время говорил не «я», а «мы», словно желая показать, насколько он отождествляет себя с больным.
— А пока будем лечить основное заболевание. — Он пристально посмотрел сначала на Ренату, потом на старуху мать, и те ответили ему испуганным взглядом. Наконец обратился ко мне: — Слава богу, в доме есть мужчина. Надеюсь, вам не нужно объяснять, что болезнь заразная и нужна предельная осторожность.
Уловив в моих глазах немой вопрос, пояснил: причина болезни? Прежде всего жаркое лето, благоприятное для палочки брюшного тифа. Ну а переносчиком болезни могли быть фрукты, мороженое, вода или же молоко.
— Витторио очень любит молоко, — сказала старуха.
— Упаси боже давать ему молоко! Давайте ему одну только минеральную воду «Санджемини».
— Даже если он попросит молока?
— Именно если попросит! Лучше уж немного бульону, чем капля молока. Но пока — ничего, кроме воды!
Врач был полным, грузным человеком с крохотным носиком-бугорком на грубом, мясистом лице. Весь его облик, манера держаться — все в нем напоминало тупое животное.
— Ни капли молока! — снова приказал он.
Лишь год спустя я узнал, что врач вскоре сам умер от брюшного тифа после того, как выпил молока, купленного в «Чентрале». Потом стало известно, что продавщицы «Чентрале», любовницы фашистских властителей, принимали молочные ванны, чтобы их тело было еще более упругим, гладким и соблазнительным.
Эпидемия унесла в Риме сотню жизней, но газеты молчали. Напрасно старуха, мать Ренаты, несколько месяцев подряд лихорадочно перелистывала «Мессаджеро».
Но в тот вечер до меня опять донесся из коридора хриплый голос врача:
— Сейчас же купите эти лекарства!.. Я снова загляну к вам после больницы. А покуда будем надеяться, что небо наконец разразится ливнем.
Я взглянул на небо, оно потемнело, черная туча плыла к шпилю обелиска на пьяцца дель Пополо, на балконе соседнего дома хлопали под порывами ветра ставни.
— Хорошо еще, что ты внизу ждал, — сказала Рената, вернувшись в комнату с рецептом в руках. Я вырвал у нее рецепт и выбежал на улицу, не отозвавшись на ее оклик. Я был счастлив, что стал сопричастен общей беде, и не слушал, как она кричала вслед: «Уго, Уго, возьми деньги!»
7.
В моем сердце радость одолела тревогу. Я был безмерно рад, что могу быть полезным Ренате и доказать, что я мужчина, способный выдержать трудные испытания. Я мигом вернулся с лекарствами, неся их точно священный дар, я словно и себя самого приносил в дар... Когда я понял, что обе женщины решили поочередно дежурить ночью у постели больного, я предложил свою помощь. И старуха и Рената вначале запротестовали, но потом сдались.
Получив ключи от ворот и от двери, я после короткого неспокойного сна — я спал одетым — вернулся, поцеловал Ренату и отослал ее отдыхать. А сам занял ее место в кресле возле постели Витторио.
Так, прислушиваясь к любому движению больного мальчугана, я ждал наступления утра. Оно объявило о себе четырьмя полосками света в квадрате балконного окна, а вскоре его лучи позолотили бюст, стоявший на комоде. Это был бюст Ренаты работы скульптора Руджьери, который я впервые увидел в то утро.
Теперь утро неизменно объявляло о себе золотистыми лучами, вырывавшими из темноты строгий профиль Ренаты, ее упругую грудь. Со временем я заметил, что стоило Витторио проснуться, его взгляд тоже приковывался к углу, где стоял на комоде бюст Ренаты.
Едва открыв глаза, он еле слышно звал: «Ма!». Я подбегал к нему
— Хочешь пить? Выпей ложечку сиропа, а?
Витторио отрицательно качал головой.
— Хочу маму.
— Мама отдыхает, — шептал я, показывая ему на обессилевшую Ренату, спавшую с ним рядом. — Скажи мне. Может, хочешь пописать?
— Хочу маму, — начинал хныкать мальчик, неотрывно глядя на гипсовый бюст. Тут Рената просыпалась и приподнималась на постели.
— Скажи все маме.
Витторио сразу успокаивался. В эти часы короткой передышки я мчался домой и, умывшись, бежал в красильню.
Однажды утром перед уходом я отозвал Ренату в сторонку.
— У меня такое впечатление, что этот бюст его пугает. Убери его.
— Но ведь он всегда тут стоял, — возразила Рената. — Витторио видит его, можно сказать, со дня рождения. И потом, он не знает, что это мой бюст. Никто не знает, кроме тебя.
— Возможно... Только этот бюст все время меняет цвет. Честно говоря, он и мне действует на нервы. От него как-то неуютно становится в комнате. — Я заговорил зло, чего прежде никогда не случалось. Рената смотрела на меня в полной растерянности.
— Хорошо, я беру. Только не сердись, — сказала она.
— Я не сержусь, — возразил я с еще большим раздражением.
Бюст исчез, но с того дня и Рената и ее мать постарались свести к минимуму мои ночные бдения.
— Мальчику лучше, незачем беспрерывно сидеть у его постели, — говорила старуха. А Рената поддакивала:
— Конечно, стоит ли тебе изнурять себя бессонницей. Витторио больше ночью не просыпается, и мы обе можем передохнуть. Так что пойди и ты отдохни.
Недовольный, словно у меня хотели отнять заслуженное мною право, я уходил домой. «Хоть отосплюсь всласть за все бессонные ночи». Но едва я ложился в кровать, сон бежал от меня, и казалось, ночи не будет конца. Я вставал и отправлялся бродить по улицам или заходил в кафе «Мортео», единственное кафе, открытое до самого утра. Так я убивал время в эти часы мучительной свободы, лишенный права на самопожертвование, которое я уже считал своим завоеванием.
8.
Теперь, после выздоровления, Витторио всегда бывал с нами.
— Он еще слишком слаб, бедняжка, — защищала его Рената. — Как увидит, что я ухожу, сразу начинает реветь. Могу я оставить его одного?!
Наши любовные свидания тоже утратили прежнюю сладость.
Теперь Рената встречалась со мной лишь раз в неделю, да к тому же в «часы Витторио» — самое неурочное для меня время, когда тот гулял в саду Пинчо, ходил в гости к дедушке, брал частные уроки или отправлялся на лечебную гимнастику...
Остальное время Витторио неизменно проводил с нами, мешая нам на улице идти под руку, а в кино — нежно, как прежде, сплетать руки. Я даже в темноте чувствовал его взгляд, устремленный на наши сплетенные руки, пока мы не разнимали пальцы. Тогда он перебирался на мое место, «чтобы сидеть посередине, рядом с вами обоими».
Не меньше досаждал он нам и в кафе, куда мы порой ходили вечером или после ужина.
Витторио отправлялся бродить по залу, надоедая посетителям и официанту. Но как только он издали замечал, что я взял руку Ренаты или же прикасаюсь губами к ее губам, он сразу бежал назад.
— А ты знаешь, почему вода белая? — в упор спрашивал он меня с хитрым видом: мол, на этот раз я тебя поймал.
Если я случайно находил правильный ответ, Витторио тут же выпаливал новый, еще более нелепый вопрос:
— Но уж почему вода крепче стали, ты не знаешь.
— Перестань, Витторио, говорят тебе, перестань! Не то я тебя в следующий раз оставлю дома! — грозилась Рената.
Витторио смотрел на меня с ехидной усмешкой.
«Нашла чем пугать», — читал я в его глазах.
— Почему бы тебе в самом деле не оставить его дома? Дети быстро устают и становятся нервными.
— Уж я-то знаю, от чего он устает! — грустно ответила Рената. — Нет, ему просто нравится меня мучить.
— Он не виноват. Это мы не даем ему той свободы, в которой так нуждаются мальчишки, — неуверенно возразил я.
— Если он тебе надоел, можем больше не встречаться! — мгновенно обиделась Рената.
— Ну, зачем ты так? Разве я засну, если не посижу немного с тобою вечером?
— Вижу, вижу! Тебе уже надоело изображать из себя отца. Представляю, что будет потом!..
Она до боли сжимала мне руку. Я не решался ей признаться, какие противоречивые чувства испытываю. Все, что ночью казалось мне ясным и понятным, днем вновь представлялось немыслимым. И я тоже крепко сжимал ее руку — помоги же мне, Рената, превратить мечту в реальность. Мы сидели в блаженном молчании... Но лишь до того мига, пока Витторио не замечал этого тайного рукопожатия. Он подбегал и клал щеку на наши сплетенные руки, словно ища отдыха и ласки. Но секунду спустя начинал кусать мою или ее руку. Рената вскрикивала:
— Ой, мне больно. Перестань. Какой ты глупый мальчишка!
Наконец однажды вечером, после очередной сцены, Рената сказала:
— Такие встречи — пытка. И для тебя и для меня. Лучше уж тогда приходи к нам домой. Все равно поговорить и побыть одним не удается.
«Если бы он умер!» — подумал я, со слезами на глазах прижимая Витторио к груди. Рената испуганно и благодарно смотрела на меня, не подозревая, какое жестокое желание я топил в этих слезах.