Мы выбрали ковбойский фильм. Витторио давно признался мне, что не любит фильмы, в которых без конца дерутся и стреляют. Сейчас он захотел посмотреть именно такой фильм, решив, очевидно, что приключения на экране отвлекут меня, помогут забыться. Но когда в зале погас свет и Том Микс принялся расправляться с многочисленными врагами, Витторио сам увлекся похождениями героя. В самые напряженные моменты он крепко хватал меня за локоть и сразу отдергивал руку, словно напуганный моим оцепенением.
Выйдя из кино, я купил пирожных.
— И для мамы тоже! — вырвалось у Витторио.
— Конечно, и для мамы. Ведь это — твой праздник, верно?
— Зачем так много? — запротестовал Витторио, когда увидел, что я попросил шесть пирожных: по два для него и Ренаты и еще два для возможного гостя.
Размахивая коробкой, словно кадилом, Витторио неохотно направился к дому... Внезапно он остановился, вернулся назад и, не говоря ни слова, крепко меня обнял и поцеловал.
16.
Я решил исчезнуть. Теперь я испуганно вздрагивал, когда звонил телефон, и знаком показывал продавцу или продавщице: «Скажите, что меня нет в магазине». Если же я был один, я изменял голос, чтобы ни Рената, ни Витторио меня по телефону не узнали. А если Витторио приходил в магазин, я притворялся, будто очень занят. Сбрасывал вниз с книжных полок горы книг, словно я что-то искал и не находил. А сам изо всех сил крепился, чтобы ничего не спрашивать ни о его жизни, ни о Ренате. Стоя на лестнице, молчал, пока он что-нибудь рассказывал и чихал в облаке пыли, вздымавшемся от сброшенных мною книг. В конце концов он, обидевшись, уходил.
— Это старинные книги? — спросил он однажды.
— Старинные, старинные, — резко ответил я.
— И ты так вот их бросаешь?
— Тот, кто учил меня профессии букиниста, объяснил мне, что книги — обычный товар. Для меня что мешок картошки, что книги — разницы никакой. — Я всячески разжигал себя и отыгрывался на книгах, которые яростно кидал на пол.
— Когда же снова увидимся? — спросил Витторио, стоя в дверях и не замечая, что зазвонил сигнальный электрический звонок.
— Входи или захлопни дверь, — сказал я, раздраженный этой металлической трелью.
— Ох, извини! — смутился Витторио и сразу ушел.
Было это в марте, и до самого октября он больше не появлялся. Теперь воспоминание о Ренате потускнело — оно мгновенно оживало с приходом Витторио, — и я во вновь обретенном иллюзорном спокойствии решил, что излечился от страсти.
Но однажды в субботу, когда я и думать обо всем этом позабыл, я услышал в телефонной трубке голос Витторио.
— Что ты делаешь завтра? — спросил он так, точно мы расстались только вчера.
Застигнутый врасплох, я не нашел ничего лучшего, как задать дурацкий вопрос:
— А что за день завтра? — Хотя прекрасно знал, что это за день.
— Что у тебя стало с памятью? Забыл, что завтра — воскресенье. И поздравить меня не хочешь?
— Верно, прости, пожалуйста.
— Так ты меня поздравляешь или не поздравляешь? — настаивал Витторио. Я чувствовал, что рядом с ним стоит Рената.
— Конечно, желаю тебе счастья, — сказал я, глядя на цифру «29» в настенном календаре.
— Значит, мы проведем этот день, как и раньше, вместе?
— Послушай, Витторио, не обижайся, но я не тот, что прежде. Я устал, и у меня большие неприятности.
— У меня тоже, — мрачно сказал он.
— Что случилось, говори?!
— Ничего особенного. Если увидимся, расскажу.
— Раз уж начал, рассказывай все сейчас же.
— Так мы увидимся? — настойчиво повторил он. — Когда увидимся, я тебе все и расскажу.
17.
Мы встретились. Витторио начал разговор издалека, первым делом сообщил, что наконец-то получил лицейский диплом, и добавил, что по этому случаю, а также по случаю своего восемнадцатилетия он решил, как и в прежние годы, провести этот день со мной. Мы стояли у парапета виллы Медичи и смотрели на машины, взбиравшиеся по крутому подъему Сан-Себастианелло, форсируя до предела режим моторов. Вот и наш разговор стоил нам невероятного напряжения.
— Очень рад за тебя, молодец. Я всегда знал, что ты выдержишь, — рассеянно сказал я.
— Твоя заслуга, только твоя! А все остальные — вспомни, чего они только не делали, чтобы меня обескуражить.
Витторио намекал на давнее неверие в его силы тех, о ком я хотел забыть, поэтому я холодно сказал:
— Ты выстоял. Это — главное. Стоит ли копаться в прошлом, вспоминать, кто в тебя верил, а кто нет. Ты не забыл, что я тебе говорил много лет назад? Человек крепнет в тяжких испытаниях. И чем труднее испытания, тем мужественнее человек, сумевший их выдержать.
— Я записал твои слова в тетрадь по итальянскому. Учитель однажды увидел и стал допытываться, откуда я списал это изречение. Я назвал твое имя.
— И зря сделал. Изречение не мое. Не знаю уж, где я его вычитал. Но ты наверняка отыщешь его в одной из книг.
— Почему ты всегда любишь себя принижать? — спросил Витторио.
— Конфуций говорил: «Не взбирайся слишком высоко, если не хочешь упасть со слишком большой высоты». Но мое любимое изречение другое. Вот оно: «Не моли богов сделать тебя таким, каким ты никогда стать не сможешь».
— Это тоже прекрасные изречения, подожди, я их запишу.
Я остановил его:
— Ты и их рано или поздно найдешь в какой-нибудь книге по истории. Скажи лучше, чего мы тут стоим как истуканы?
Витторио притворился, будто обдумывает, что бы нам такое сделать.
— Давай сходим куда-нибудь пообедаем? А потом — сразу же на футбол, — радостно закричал он.
— Значит, ты заранее продумал программу?
— Да, но на этот раз плачу я. Ладно?.. Мне нужно рассеяться, — задумчиво добавил он, глядя вдаль, словно в лабиринте лоджий и гребней крыш он увидел свой балкон на виа Рипетта. Потом другим, почти шутливым тоном: — Знаешь, сегодня играют «Рома» — «Проверчелли». Хорошая команда — «Проверчелли». Говорят, в ней много молодых игроков. — И еще более наигранно-весело: — Кстати, как их надо называть? Верчеллани, верчеллини или верчеллези?
В ответ я молча улыбнулся, понимая, как трудно ему не говорить о том, что его гнетет.
18.
Во время обеда и потом на матче я заметил по движению губ, что Витторио хочет поделиться со мной своей бедой, но никак не решается. Лишь в перерыве, увидев, как я рассматриваю женщин, сидящих на ступеньках, он заметил:
— Странно, ты всегда заглядываешься на женщин одного типа.
Это было правдой — я всегда заглядывался на женщин, чем-то напоминавших мне Ренату. Но я не признался.
— Вовсе нет, я наблюдал, с каким интересом женщины смотрят на тебя. Ты им явно нравишься.
Он посмотрел вокруг и отрезал:
— Мне тут ни одна не нравится.
Весь второй тайм он не промолвил ни слова. Лишь когда мы, смешавшись с толпой, вышли со стадиона, Витторио сказал:
— Ты меня не спросил о ней.
— Да, как она поживает? — притворился я, будто лишь сейчас вспомнил о Ренате.
— Хорошо. Так хорошо, что сегодня обвенчалась.
Я ощущал на себе его немигающий взгляд и шел покачиваясь, словно слепой. Витторио взял меня под руку.
— Не думай больше об этом, — шепнул он.
— А кто думает? — ответил я с застывшей улыбкой.
— Ты ее любил? Теперь можешь мне сказать. Ведь мне уже восемнадцать!
— Да, любил и никогда не скрывал этого от тебя.
— Значит, со мной ты гулял лишь из-за нее?
— Отчасти да. Но это не совсем так. Как бы тебе объяснить? Ну, в какой-то момент мне захотелось быть тебе вместо отца.
Витторио толкнул меня локтем и снова крепко сжал мою руку.
— Отца, скажешь тоже!.. Забыл, какую драку мы устроили в Трастевере и Борги... А про то больше не думай. Тем более она сегодня обвенчалась.
— Ты мне уже сообщил... Спасибо за информацию.
Я был взбешен.
— А ты сам был на венчании?
— Еще чего! Хорошо бы я там выглядел, в церкви, здоровенный детина! Мама, правда, скандал мне учинила. Ей очень хотелось, чтобы и я пошел в церковь.
— Глупо сделал, что не пошел, — с упреком сказал я.
— Они бы меня туда и связанного не затащили! — воскликнул Витторио. — Вот потому-то мне и хотелось побыть с тобой сегодня. Чтобы отвлечься и никого больше не видеть. Ей нужно было обвенчаться, а не мне! Понимаешь, уже видно стало...
— Что стало видно?
— Да что у нее живот! — сказал он так просто, что я похолодел. — Она уже на пятом месяце. Когда же ей выходить замуж, как не сейчас?!
Я молчал, горло сдавило петлей, покалывание в руке, которую сжимал Витторио, сливалось с таким же покалыванием в сердце. Так, не обменявшись ни единым словом, мы прошли больше половиы виа Фламиниа. Витторио первым нарушил тягостное молчание:
— Не думай, что она тебя не любила... Знал бы ты, сколько она из-за тебя пролила слез.
— Из-за меня? — вскинулся я. — Что я ей плохого сделал?
— Просто ты намного ее моложе... Ей ведь почти сорок лет. А тебе?
— Сам знаешь, скоро будет двадцать девять.
— Представляешь себе маму через десять лет, когда она вообще не сможет ходить?!
— При чем тут это? — рассердился я.
— Очень даже при чем... На женщине старше меня на десять лет, да вдобавок больной, я бы никогда не женился!
— Ты потому так говоришь, что не испытал, что это такое — любить, — пробормотал я.
Дойдя до пьяцца дель Пополо, Витторио не отпустил моей руки, не свернул на свою виа Рипетта, а повел меня дальше по Корсо. Загорались фонари, побеждая густеющие тени осенних сумерек. Заморосил мелкий, ажурный дождик, Витторио свободной рукой поднял воротник плаща и сказал мне на ухо:
— Больше об этом не думай. Теперь вы должны забыть друг друга. Так будет лучше для обоих.
Я горестно кивал головой, захлебываясь от воспоминаний о стольких годах любви и страданий. В смятении смотрел на лучи, отражавшиеся в черном зеркале мокрого асфальта, и никак не мог смириться с потерей — не любви даже, а ожидания, придававшего смысл дням моей жизни и почему-то всегда приносившего мне какую-то непонятную, горькую радость. Теперь все кончилось, смирись с этим, говорила мне рука Витторио, сжимавшая мою. Ты мужчина, и ты не можешь и дальше тщетно надеяться, что однажды ожидание вознаградит тебя, распахнув двери новых, несбыточных весен. Я машинально повторял про себя строки стихотворения, которое несколько лет назад посвятил Ренате. В нем я изображал ее и себя как «две зимы, странно слившиеся воедино». Налетали бури, а я все призывал такую бурю, которая разделила бы словно стеной «мою судьбу и твою, столь похожие и столь далекие, раз уж и близость ничему не помогла». Я улыбнулся, вспомнив об этих наивных стихах. Если и была в них поэзия, то лишь поэзия породившего их отчаяния — цветы, выросшие на поле среди сожженной сорной травы.
В голове у меня был мрак от этих беспорядочных мыслей и душевного смятения, глаза подернуло туманом, лоб взмок от пота, и я не замечал, куда мы идем, давно ли. Но вдруг Витторио отпустил мою руку и нажал кнопку звонка маленького парадного; дверь внезапно отворилась, меня обдало магическим светом убегающих лучей, запахом дыма и пудры, и я увидел в глубине крутую лестницу.
[1] Меж рассыпанных в мире привычных красот
Всякий выбор, мой друг, представляется спорным.
Но Лола — драгоценность, где розовый с черным
В неожиданной прелести нам предстает.
(На картину Эдуарда Мане «Лола из Валенсии», перевод В. Левика.)
[2] Авангуардисты — при Муссолини — члены фашистской молодежной организации.