— Очень за тебя рада. Я всегда говорила, что ты пробьешься. — Она вздохнула и опустила глаза, словно ей было не по себе от моих разглагольствований.
— Теперь я сам себе хозяин, — не унимался я. — Не то что прежде, когда я был рабом красильни, просиживал там до позднего вечера. Теперь я волен уйти из магазина когда мне вздумается; прогуляться, заглянуть в библиотеку, справиться о книге, посидеть с другом в кафе или сходить в университет на лекцию.
— Молодец, мне очень приятно, — пробормотала Рената.
— Поэтому, если тебе будет трудно или же надоест водить Витторио на прогулку, я могу тебя заменить! — настаивал я, желая показать ей, какой я пользуюсь свободой. — Что мне стоит погулять с Витторио или повторить с ним уроки?!
Рената недоверчиво покачала головой:
— Похоже, ты не представляешь себе всех трудностей,
— Какие еще трудности?! Кто-нибудь вздумает на улице поиздеваться над Витторио? Пусть только попробует! — Я вытянул руку и напряг мускулы. — В любом случае он не может все время сидеть дома взаперти. По-моему, ему надо гулять, тогда он снова почувствует радость жизни. Он должен поверить, что рано или поздно вновь станет таким же, как все, нормальным человеком. Иначе физически он после курса лечения, может, и поправится, но в душе у него навсегда угнездится страх, сознание своей неполноценности.
Я заметил, что мои доводы подействовали на Ренату. И хотя она по-прежнему с сомнением покачивала головой, она ухватилась за мои слова как за последнюю надежду, что жизнь еще наладится.
— Конечно, ты во многом прав, — сказала она наконец. — Но у нас есть время поразмыслить над этим. — И, точно желая на миг отвлечься от пугающих мыслей о судьбе сына, с грустной улыбкой похвасталась: — Знаешь, что я сделала, и притом одна? Все в доме переиначила. Теперь у Витторио будет своя, отдельная комната... Но каких мне это стоило трудов! Идем, покажу!
Она, прихрамывая, направилась к двери. Мне показалось, что она нарочно припадает на больную ногу, чтобы я понял, как ей тяжело пришлось. А может, для того, чтобы убить во мне всякое желание.
13.
Моя любовь устояла и перед этим испытанием. Ее хромающая походка вызывала во мне чувство жалости и нежности. Лишь пальцы мои, которыми я во время «обхода» темных неприбранных комнат не раз касался ее тела, хранили аромат ее кожи, вызывая воспоминания о нашей прежней любви.
И вот однажды рано утром после бессонной, мучительной ночи я позвонил Ренате и попросил отпустить Витторио со мной на прогулку. Словно близость Витторио поможет мне подавить мою страсть.
— Еще слишком рано, — ответила Рената, приняв мое нетерпение за хитрость.
— Тогда в десять.
— Лучше бы завтра.
— Ты что, не доверяешь мне?
— Вполне доверяю. Не будь таким подозрительным.
— Хорошо, тогда в три часа.
— В три ему делают укол.
— Ну, в четыре.
— Я же тебе сказала: сегодня ничего не получится. В четыре я поведу его на рентген. Завтра я его отпущу. Но не больше чем на час. Потом ты сам отведешь его на лечебную гимнастику.
Мне казалось, будто я выпросил у Ренаты любовное свидание.
На другой день я ласково обнял Витторио, его волосы еще хранили слабый запах ее духов.
— Какие мы душистые! — сказал я.
— Это меня мама причесывала, — ответил Витторио, неохотно позволив себя обнять. — Она все думает, что я ребенок.
— Все мамы так делают, чтобы чувствовать себя молодыми. — Я толкнул Витторио в бок, но Витторио даже не улыбнулся.
Рената с балкона крикнула нам обоим «чао». Витторио, не подымая головы, устало махнул ей рукой.
— Ну, куда пойдем, Витторио?
— Куда хочешь.
— Нет, куда ты хочешь.
Мы стояли на углу возле дворца Сан-Джакомо. Близлежащие улицы были пустынны и изнывали от полуденного зноя. Мимо, обдав нас пылью, промчалась к больнице карета «скорой помощи». Санитар, высунувшись из окошка, нагло поманил Витторио пальцем, а тот в ответ показал ему язык. Я хотел было подбежать к карете, притормозившей у ворот Сан-Джакомо, но Витторио удержал меня.
— Не стоит, они все дразнятся, — сказал он.
— А я надаю им пощечин, пусть только еще раз попробуют, — сурово сказал я.
— Так они смеются не над тобой, а надо мной, толстяком.
— И к тебе они не смеют приставать, иначе понюхают вот это. — И я показал воображаемому врагу кулак.
— Э, слишком много тумаков придется тебе раздать, — рассудительно, как взрослый, без всякой злобы сказал Витторио и пошел вперед.
Я догнал его и, улыбаясь, сказал:
— Я потренируюсь. Да и ты мне поможешь. Не зря же ты занимаешься гимнастикой?!
— Это лечебная гимнастика. В драке от нее толку мало.
— Когда дерешься, все сгодится. Будем лупить наших врагов, пока не устанем.
— А если нас самих отлупят?
— Никогда не думай об этом заранее. И главное, запомни: всегда побеждает тот, кто бьет первым.
Витторио наклонил голову и посмотрел на свои сжатые в кулак пальцы. Размахнулся и пронзил кулаком воздух.
— Блям!.. — Он явно приободрился. Я прижал его к себе.
— Отлично! Горе тому, кто косо посмотрит на нас.
— Убить его! — крикнул Витторио. И, замедлив шаги, спросил: — Куда же мы пойдем?
— На пьяцца Навона.
— А кто там прячется? — Он все еще сжимал кулаки.
— Послушай, Витторио, мы вовсе не обязаны сами искать врагов. Вот если они объявятся, тогда мы их отделаем за милую душу. А на пьяцца Навона мы идем посмотреть то место, где во времена Древнего Рима был цирк.
— Конный цирк?
— Да, нечто похожее... Потом, в более поздние века, площадь затопили и катались по ней словно по озеру на лодках.
— И сейчас катаются?
— Нет, теперь там три фонтана. Средний фонтан украшают четыре скульптуры Бернини, символически изображающие четыре самые большие реки мира. Кстати, ты знаешь историю статуи, которая вскинула руку в страхе, что на нее рухнет церковь Борромини? — Я заметил, что Витторио заинтересовался моим рассказом. — А потом пойдем в кафе «Джолитти в парламенте» и будем есть мороженое.
Витторио жадно облизнулся, и его круглое, как луна, лицо расплылось в сладострастной улыбке.
— Нет, только не мороженое, — пробормотал он.
— Почему?
— Мама велела, чтобы я на прогулке ничего не ел, особенно мороженое.
— Брось. Мало ли что мама придумает! Шоколадного мороженого мы непременно поедим! — Я поднес палец к губам. — Но маме ни слова, смотри! — Я обнял его за жирные плечи и потянул за собой на пьяцца Навона.
Хоть Витторио и шел с трудом, стоило мне посмотреть на него, он улыбался в ответ, словно хотел показать, что вовсе не устал.
14.
Теперь я подчас удивляюсь, как быстро я привык к толстой фигуре Витторио и почти не замечал его безобразия. То ли Витторио с каждым днем на моих глазах худел, то ли его движения со временем стали куда более свободными и уверенными, то ли постепенно стерлось первое весьма неприятное впечатление от встречи с этим неповоротливым толстяком... Во всяком случае я часто забывал об его необъятных размерах и удивлялся насмешливым или брезгливым взглядам прохожих... Но первым ехидные взгляды всегда ловил Витторио. Он толкал меня в бок и шептал:
— Вон тот тип на нас уставился.
Если это был мирный прохожий, то после двух-трех моих угрожающе-мрачных взглядов он поспешно опускал глаза. Если же вызов нам бросал рассыльный какой-нибудь лавчонки или дерзкий мальчишка, я резким криком: «Убирайся прочь! Чего тебе от нас надо?» — неизменно обращал его в бегство. Хуже бывало, когда Витторио встречали насмешливыми взглядами бродяги из района Трастевере, помощники мясников из Тестаччо, носильщики из Сан-Лоренцо. Тут уж, чтобы придать мужества Витторио, мне приходилось не просто осадить наглецов, а пригрозить им. Я подносил кулак к носу первого же обидчика, хватал его за воротник рубахи и кричал ему прямо в лицо:
— Тебе что-нибудь не нравится?
— Я чего? Я разве чего говорил? Курил себе и все. Кто насмехался, к тому и приставайте. — С этими словами бродяга или носильщик уходил, отряхивая рубаху, словно я оставил на ней следы. А я с вызовом смотрел на остальных, стоявших в глухом молчании. — Если кому-нибудь жить надоело, пусть выйдет вперед, — говорил я. Моя угроза приводила Витторио в восторг, потому что недавние наглецы лишь боязливо поеживались.
Все же иногда попадались такие, которым «жить надоело». Тогда начиналась драка. Но как бы плохо нам иной раз ни приходилось, я знал, что криком всегда сумею привлечь внимание полицейского или агента полиции, дежурившего на Президентском пути. Так назывались дороги, по которым машина вчерашнего президента, а ныне дуче и Основателя империи, мчалась от виллы Торлония к палаццо Венеция, Виминале, либо к зданию парламента, либо на открытие одной из бесчисленных юбилейных выставок. Страх перед публичным скандалом заставлял полицейского агента поскорее увести нас в первый попавшийся подъезд. Мне только этого и надо было. Я начинал громко возмущаться, а агент больше всего боялся, что нас увидит кто-нибудь из жильцов.
— По-вашему, это допустимо в цивилизованном государстве... — Агент знаком просил меня говорить потише. — Допустимо, чтобы мальчик только потому, что он толще других, не мог пройти по улице, не услышав из всех подворотен оскорблений?! Разве он виноват?..
Тут я замечал, с какой мукой Витторио слушает меня, и невольно понижал голос. Потом снова принимался вопить:
— По-вашему, это — цивилизованная страна? Страна христианская и фашистская? И это народ, который должен завоевывать!..
Я не уточнял, что именно народ должен завоевывать. Но в те времена, услышав об «исторических завоеваниях родины», любой государственный чиновник первым делом думал о неприятностях, которые могут грозить ему. Поэтому нередко мы с Витторио выходили из подъезда под охраной одного, а то и двух полицейских агентов, что спасало нас от новых опасных встреч или мести обидчиков.
Витторио очень гордился нашими подвигами, я — куда меньше. Ведь я понимал, сколь унизительна защита, которую мы получали ценой трусливой демагогии, в то время как наши ближние должны были бы поддержать нас по искреннему порыву сердца. Но и я неспособен был провести различие между теми, кто оскорблял нас из подлости или по природной грубости, и бедняками, голодными оборванцами, которые не знали, что полнота Витторио — результат болезни, возможно неизлечимой, а принимали его за откормленного буржуйчика, своим неуемным обжорством отнимавшего кусок хлеба у их сыновей и братьев. Поэтому всю свою ненависть я обращал против подлецов, которые, оскорбив и оплевав мальчишку только за то, что он толще других, каждое воскресенье отправлялись в церковь молить об отпущении грехов, а в полдень, надев черную рубашку, уже воинственно вопили на фашистских митингах.
Не умел я и здраво оценить нашу и особенно мою долю вины — ведь потасовки нередко начинались из-за моего вызывающего поведения. Мне казалось, что благодаря этим схваткам я вновь завоюю быстро ускользавшую любовь Ренаты. Правда, я всякий раз брал с Витторио слово ничего не говорить дома о драке.
После первой же потасовки я сказал Витторио:
— Смотри, дома — молчок. Мама может испугаться и больше не отпустит тебя со мной.
Но в глубине души я надеялся, что Витторио нарушит свое обещание или же невзначай проговорится о нашем последнем приключении и это наведет Ренату на наш след. И она прибежит и увидит, как мы в одном из переулков, пользующихся дурной славой, геройски бьемся с обидчиками. Тогда я в свое оправдание скажу только: «Вот он, твой сын, которого ты считала обреченным!» Между тем Витторио, кажется, был счастлив, что мы стали сообщниками и вдвоем противостоим всем опасностям. Он радовался, что наша все более крепнувшая мужская дружба совсем отдаляет от нас Ренату.
Нередко я задавался вопросом, совершал ли я эти утомительные, опасные прогулки ради блага Витторио, для его удовольствия, или ради Ренаты, втайне вдохновлявшей меня на все эти жертвы.
И тут же говорил себе: «Раз я об этом задумываюсь — значит, все-таки поблекло мое прежнее преклонение перед Ренатой или по крайней мере угасло то изумление и восторг, которые я испытал, когда она разрешила мне погулять с Витторио». Желая поскорее убедиться в обратном, я бежал к телефону.
— Почему бы и тебе не пойти с нами? — допытывался я. А она ровным голосом ответила:
— Зачем? Что я там буду делать?
— Ты это у меня спрашиваешь? — возмутился я.
Наступило молчание, я слышал в трубке, как она откашливалась, чтобы скрыть волнение.
— Вы молоды, можете бегать. Я буду вам только мешать.
— Не носимся же мы все время по улицам как угорелые. Временами и мы отдыхаем.
— В другой раз, может быть... Пожалуйста, не утомляй его чрезмерно...
— Что за странные речи! — вскипел я. — Он должен уставать. Скажи это своим врачам. Он должен поздороветь не столько физически, сколько морально.
— Надеюсь, этого нам в какой-то мере удалось добиться?
Она говорила «нам удалось», и это меня огорчало. Ведь она особо не выделяла мои заслуги.
— Что ты ей такое сказал? — спросил Витторио, догнав меня на углу улицы, где мы встречались.
— Не знаю, а что?
— Как всегда, ударилась в слезы. Иногда мне кажется, что она не рада нашим прогулкам.
— Да нет же! Может, она сама хотела бы пойти с нами. Но вот нога... — ответил я, скрывая за улыбкой горечь.
— Нога тут ни при чем! Она, когда хочет, ходит очень даже хорошо!
— Зачем ты так говоришь?!
— Но разве нам плохо вдвоем? — возразил Витторио.
— Конечно, неплохо, — согласился я с болью в сердце. Лишь стыд не позволял мне с мольбой попросить Витторио: помоги мне вновь обрести любовь Ренаты. Но сдержаться я не смог и смущенно пробормотал: — Ты же знаешь, Витторио, как я привязан к твоей матери.
15.
— На тебя жалко смотреть! — сказал мне однажды Витторио.
Год прошел с тех пор, как мы решили встречаться по четвергам и субботам. В ту субботу, 30 октября, ему исполнилось шестнадцать лет. Чтобы отпраздновать это событие, я повел его обедать в тратторию.
— Чем же я вызываю жалость? Ты уже не ребенок, а взрослый человек и отвечаешь за свои слова.
Витторио не был больше тем неповоротливым толстяком, что несколько лет назад. Казалось даже, будто жир помог ему набраться сил и вытянуться. Он положил на стол недочищенный апельсин и насмешливо посмотрел мне в глаза.
Прежде этого насмешливого взгляда я у него не замечал.
— Ну что ж, тогда слушай, — сказал он. — У матери есть другой. Неужели ты до сих пор не понял?
Я зажмурился, чтобы Витторио, не спускавший с меня глаз, не увидел, какая меня вдруг переполнила ненависть.
— Знаю, тебе больно. Но лучше узнать все сразу. Тогда ты перестанешь страдать, — донесся до меня его голос.
— Кто он? — Я снова открыл глаза.
— Ну, на этот счет можешь не волноваться. Представь себе — старик.
— Старик, — пробормотал я, пытаясь очистить мандарин, но пальцы у меня дрожали и не слушались.
— Дай-ка я очищу, — пришел мне на помощь Витторио. И, протянув мне очищенный мандарин, добавил: — Пожуй, горечь во рту пройдет.
Мы молчали, я машинально проглатывал дольку за долькой, не ощущая вкуса мандарина. Наконец Витторио сказал:
— Может, она до сих пор тебя любит, но тот, другой, — более надежная партия... он, представь, хотел меня погладить, но я отбросил его руку! «И не вздумай повторить», — сказал я этому старикашке. А мама мне: «Витторио, что за манеры?» Только сказала она это не очень-то уверенно. Она его терпит, наверно, но я...
Он рассек кулаком воздух, словно перед ним был один из наших былых врагов.
Витторио был искренне огорчен новой любовью матери.
— Если это вообще можно назвать любовью, — добавил он, желая выказать мне свою солидарность. Но, видно, он знал куда больше, чем рассказал. Он взял меня за руку, крепко ее сжал и сказал с грустью: — Пошли... У тебя такое лицо...
— Я отлично себя чувствую, — солгал я. — Но подышать свежим воздухом, пожалуй, не мешает. Подожди, я сейчас расплачусь.
Официант принес счет, и все время, пока я расплачивался и ждал сдачу, Витторио не сводил с меня глаз. Когда мы наконец вышли на улицу, он сказал:
— Если тебе надо побыть одному, ты не стесняйся!
— Да нет, — улыбаясь сказал я. — Давай сходим в кино!