Анфиса Елизаровна Дворжецкая после второго стакана водки всегда вспоминала о своей причастности к польскому дворянству. Таких, как она, в былые времена называли «красавица»: длинные густые пепельные волосы, которые она заплетала в тугую косу и укладывала вокруг головы, большие карие глаза, точеная фигура. Но судьба ей досталась нелегкая, от чего красота с годами померкла и лишь в редкие минуты проявлялась с прежней силой, заставляя прохожих оборачиваться вослед. При том, что внешность ее была под стать имени, его-то как раз, имя то есть, она давно уже не слышала и привыкла, что все вокруг называют ее – Фиска. Фиска пила нечасто, не чаще раза в месяц, а то и того реже, но когда уж случалось, то удержу не знала и часто безобразничала, проявляя буйность нрава и скверный характер.
Упоминание факта дворянского происхождения Фиски неизменно вызывало кривую усмешку у ее сожителя – спивающегося непризнанного гения Федора Рыжова. Внешность Федора выдавала в нем человека, не имеющего к физическому труду никакого отношения. Художник или музыкант – это было видно сразу: длинные рыжие вьющиеся волосы, собранные в хвост, бледное вытянутое лицо с тонкими чертами, но главное – бездонные серые глаза, в которых, как казалось, отражена вся вселенская скорбь. Федор Рыжов был художником, и лучше всего ему удавались портреты в технике масляной живописи. Хотя порой его увлекали и эксперименты, и тогда он часами колдовал над созданием собственной краски, из каких-то только ему ведомых компонентов. И картины тогда получались необычные – рельефные, с внутренним свечением.
«Здорово!» – восхищалась Фиска, оценивая работу Федора, но Федор, глядя задумчиво на холст, с глубоким вздохом говорил: «Не то…» – и отставлял картину в угол.
Федор пил чаще, чем Фиска, поскольку чувствовал в душе неодолимое томление, от которого его не могло избавить даже искусство, хотя к искусству Федор относился весьма трепетно и с глубоким уважением, и только спиртное позволяло Федору расслабиться, отчего всё его томление выливалось в работу.
Федор часто писал портреты Фиски, так как та, не обремененная никакой трудовой деятельностью, была всё время под рукой и с удовольствием позировала Федору. А Федор, когда был в хорошем расположении духа, шутил:
– Вот, Фиска, хоть ты и помрешь, но будешь жить вечно.
– Как Мона Лиза! – смеялась Фиска.
Когда Фиска заговаривала о своем дворянском происхождении, Федор без особого воодушевления говорил: «Знаю» и, наполняя стакан, добавлял:
–Только кровь твоя голубая не мешает тебе хлестать водку как простолюдинке.
– Сам простолюдин и пьяница к тому же, – огрызалась Фиска, закуривая дешевую сигарету, отводила пьяные глаза от Федора и долгим невидящим взглядом смотрела не моргая куда-то вдаль, и казалось, что там, вдали, сквозь сизые клубы сигаретного дыма она видит нечто такое, чего Федору, при всей утонченности его творческой натуры, никогда не увидеть и не постичь.
– О-о-о! – говорил ей Федор и выпивал свой стакан разом, не кривясь и не закусывая.
Но сегодня Федор ничего не говорил. Он неподвижно лежал на спине, с открытым ртом, на грязном полу кухни.
Федор лежал на полу не потому, что утомился очередным стаканом, а просто Фиска в пылу разгоревшегося скандала задушила Федора его же шарфом, которым тот с утра обмотал шею по причине простуды.
Фиска была женщиной не хрупкой, но и Федор не был доходягой, и теперь Фиска глядела на него и не могла поверить, что это сделала она. Когда Федор затих, Фиска еще некоторое время, навалившись на Федора всем телом, с остервенением затягивала шарф, а когда почувствовала, что Федор не оказывает сопротивления, мгновенно протрезвела и перепугалась.
– Федь… – тихо позвала она. – Федь… – повторила она чуть громче. – Федь, миленький…
Но Федор Рыжов уже не слышал этих слов.
Фиска закричала, но сразу поняла, что кричать нельзя. Она зажала рот рукой и сползла с Федора, затем встала и долго с ужасом смотрела на неподвижное бездыханное тело.
– Господи! – испуганно пролепетала она. – Умер. Умер, сволочь. Вот гад! – Фиска со злостью пнула его ногой. – Назло мне умер, алкоголик проклятый. – Она рухнула на табурет у кухонного стола и разрыдалась, обращаясь к не подающему признаков жизни Федору: – Сволочь! Ах, какая же ты сволочь, взял и умер… Зачем ты умер?.. Сам виноват! Кто тебя просил называть меня шлюхой? Какая я тебе шлюха? – Фиска вытирала слезы, размазывая тушь, потекшую с ресниц, накрашенных дня три тому назад по случаю романтического настроения.
– Что мне теперь делать? А? Скажи, что мне теперь делать?.. Молчишь, гад, конечно, тебе хорошо, ты умер, наплевал мне в душу и умер. Я же знаю твой характер подлый, ты специально умер, чтобы доказать свое. Мол, ты хороший, а я – дерьмо. Нет, мой дорогой, это ты – дерьмо, нормальные мужики так не поступают, так поступают только сволочи, такие как ты! Так только дерьмо поступает! Да!
Фиска перестала рыдать и только время от времени всхлипывала. Ее взгляд остановился на недопитой бутылке водки. Она трясущейся рукой налила себе четверть стакана и выпила. По телу разлилось тепло. Фиска закрыла глаза и прислушалась к себе. Злость и страх постепенно исчезли, и на смену им пришла тяжелая, невыносимая тоска.
– У-у-у! – завыла Фиска. – У-у-у, какой же ты гад, Федька-а-а… у-у-у, что ж ты со мной сдела-а-ал?.. уби-и-ил… зарезал без ножа-а-а…
Но хмельная жидкость делала свое дело, и через некоторое время Фиска перестала выть и затихла.
Был вечер. Снаружи быстро темнело. На улице зажглись фонари. За окном качалась от ветра тонкая рябина – почти без листьев, но с крупными гроздьями сочных красных ягод.
Поздняя осень – любимая пора Федора Рыжова. В эту пору ему особенно легко творилось. Два дня назад он рано утром ушел с этюдником на озеро. «Хочу написать автопортрет на фоне родного края», – объяснил он Фиске. Там на озере и простудился. Дело кончилось лихорадкой, и Фиска из гуманных побуждений предложила: «Может, водочки – для поправки организма?»
Федор не любил приносить водку домой, зная, что Фиска не удержится, напьется и начнет скандалить. Сам-то он старался выпить где-нибудь в забегаловке, на худой конец – в подъезде или на подходе к дому, и приходил уже вполне готовый к творчеству. Но на этот раз, не устояв перед железной логикой Фиски, Федор всё-таки поплелся в магазин. Денег было немного, и он безо всякой надежды прихватил с собой небольшую картонку, где маслом изобразил портрет английской королевы. Стоя у порога магазина, Федор решил покурить. Он не курил с самого утра – в груди было мерзко, но желание затянуться перебороло отвращение, и он достал из кармана длинного и не совсем чистого плаща пачку «Премьера». Не успел Федор сделать и двух затяжек, как его зоркий глаз заметил бодро шагающую группу людей, в которых легко было узнать иностранцев – по хорошей одежде и громкой речи. Бросив недокуренную сигарету мимо урны, Федор, как икону, взял свою картонку и не торопясь, с достоинством направился наперерез иностранцам.
«Сорри», – как можно вежливее сказал он.
Иностранцы остановились и с большим интересом уставились на Федора.
«Сорри, – повторил Федор, – не желаете взглянуть?..»
Иностранцы все как по команде улыбнулись и перевели взгляд на картину.
– О! – сказал один из них.
– О! – хором повторили за ним остальные и, наклонившись, принялись рассматривать картонку, лепеча что-то по-английски.
Наконец первый из сказавших "О!" направил лучистый взгляд на Федора и, солнечно улыбаясь, спросил:
– Сколка?
Федор, сопротивляясь захлестнувшей его дрожи в коленках, с достоинством произнес:
– Ван хандрид доларз, – и сам обомлел от собственной наглости. Но понимая, что отступать уже нельзя, он в отчаянии ткнул себя пальцем в грудь и многозначительно добавил: «Федор Рыжов!»
Иностранец, проявивший финансовый интерес к творчеству Федора, после слов «ван хандрид доларз» удивленно поднял брови и вытянул губы, отчего его лицо стало похоже на скворечник, но после столь убедительного жеста Федора брови опустил, губы разжал, на несколько секунд задумался и, махнув рукой со словами «окей!», достал из внутреннего кармана куртки пачку стодолларовых купюр. У Федора екнуло сердце, но виду он не подал, а всё стоял, прижимая картонку к груди, с одной мыслью в голове: «Надо же!».
Иностранец повторил «окей» и протянул Федору аккуратно отделенную банкноту. Федор бережно, двумя пальцами взял ее и отдал картонку иностранцу. Он хотел сказать спасибо, но то ли от счастья, то ли от волнения забыл, как это будет по-английски, и вместо этого поднял палец и уже менее уверенно проговорил: «Федор Рыжов». «Гуд-бай», – пропел иностранец и пошел своей дорогой. А Федор – своей, в магазин, где на радостях купил целых пять бутылок водки, а на рыночке, возле дома, – большой шмат сала, у круглой розовощекой хохлушки.
…А теперь Федор, задушенный, лежал на полу кухни.
Кухня была малогабаритная, так что его распростертое тело занимало почти всё свободное пространство на полу, а босые ноги упирались в ножки кухонного стола, на котором сейчас стоял один только стакан и почти пустая бутылка водки, чудом уцелевшие во время драки. Всё остальное, в том числе и закуска, валялось на полу, рядом с Федором, а на табурете у кухонного стола, прислонившись к стене, сидела Фиска и, казалось, дремала.
В ее пьяном мозгу, как живые картинки, проносилась вся ее жизнь, сулившая ей богатство и успех, но так и не оправдавшая ни единой надежды. Реальные события сменялись каким-то бредом, столь же безнадежным и безрадостным.
Фиска не чувствовала ни обиды, ни отчаяния, и тогда ей привиделся ее сын, умерший от энцефалита в возрасте трех месяцев от роду, голенький, плывущий к ней из какого-то небесного марева, украшенного то ли звездами, то ли фонарями. Младенец тянул к Фиске крохотные пухлые ручонки. Фиска скривила губы, намереваясь заплакать, но не успела, потому что младенец открыл рот, оказавшийся непомерно большим и, обнажив острые и крючковатые, как у пираньи, зубы, закричал утробным басом: «Мама-а-а!»
Фиска испугалась и открыла глаза.
Постепенно Фиска вернулась к реальности и вспомнила о мертвом Федоре. Федор так и лежал на полу, но в сумраке Фиске показалось, что он дышит.
– Федька! Вставай! Хватит придуриваться! А то я всё выпью! – пригрозила Фиска. – Слышь?
Фиска пристально всматривалась в сумрак в надежде заметить в неподвижном теле хоть какой-нибудь признак жизни. Ей показалось, что пальцы правой руки Федора пошевелились, но вместо радости Фиска испытала страх.
«А вдруг он и правда сейчас встанет, – подумала Фиска, – встанет мертвый!»
Глаза Фиски расширились, и она перекрестилась.
Но Федор не встал, и Фиска облегченно вздохнула.
– Короче, ты всё-таки умер, – обратилась она к Федору без тени грусти. – Решил, что я без тебя пропаду, в тюрьму сяду, да? А вот тебе! – Фиска скрутила кукиш и ткнула его в сторону Федора. – Не пропаду. Вот увидишь. Картины твои продам и заживу припеваючи. Понял?.. А что? Ты сам говорил, что твои картины будут стоить миллионы, как только ты умрешь. Вот. Ты умер! А картины у меня. Значит я миллионерша! Понятно тебе?.. Да ладно, не переживай, я тебе памятник что надо сделаю, из мрамора.
Фиска закурила сигарету и продолжала:
– Только вот как же мне тебя похоронить? Сейчас-то ведь денег нет, да и задушенный ты, люди интересоваться начнут, спрашивать: как?.. что?..
Как им объяснить? Не знаешь? Вот. И я не знаю…
Фиска вылила остатки водки в стакан.
– И водка уже закончилась. – Фиска наклонилась и изучила пространство под столом. – И-и-и-х, – втянула она в себя воздух, – это что, мы с тобой сегодня аж четыре бутылки оприходовали? Ничего себе! А я как стекло! Водка пошла – дрянь, совсем не берет! Слышь, Федь, у тебя ж точно заначка есть! Где? Чё молчишь? Тебе ж уже не надо! Ты ж бросил пить!
Эта мысль показалась Фиске смешной, и она, хрипя, засмеялась во весь голос.
– Точно! Видишь, нет худа без добра! Ты умер, значит, с сегодняшнего дня ты не пьешь! А как ты думал? По-другому не бывает, дорогой мой! А я пью!
Фиска подняла стакан и махнула им в сторону Федора:
– Твое здоровье!
Выпив, она шумно вдохнула воздух, встала и открыла холодильник.
– Чё ж, Федь, у нас вечно жрать нечего? О! – весело воскликнула она. – Наговариваю я, Феденька, на тебя – ты ж сало принес! А я и забыла, башка дырявая! А ты молодец! Кормилец! Вот оно наше сало, на полу валяется.
Фиска обвела взглядом кухню.
– Нож не видел? А! Вот он, на самом видном месте! На подоконнике.
Отрезав небольшой кусок сала, Фиска положила его в рот и сощурилась от удовольствия:
– М-м-м, вкусно! Славное сало, видать хохляцкое. Хохляцкое сало – особенное, для гурманов. Уж в этом я толк знаю, можешь мне поверить. А если б еще огурчик солененький… под водочку первое дело. Жаль… Жаль, огурчика нет для полноты счастья… – Фиска тяжело вздохнула.
– Слышь, Федь, пойду я спать. Ты уж меня прости. Я знаю, что над покойником положено ночь сидеть, но, честное слово, нет никаких сил. Устала. Ну, давай я тебя поцелую, а завтра утром мы с тобой чё-нибудь придумаем. Ладно?
Пьяная Фиска попыталась наклониться, но не удержалась на ногах и упала прямо на тело Федора, сильно стукнувшись коленями о пол. Боли она не почувствовала, хотя падение ее раздосадовало.
– Твою мать, – выругалась она.
Ей удалось встать на четвереньки. Четырех точек опоры оказалось достаточно, чтобы уверенно зафиксировать себя в пространстве.
– Это я не на тебя, Федь. Я знаю, о покойниках плохо не говорят. Короче, я там в комнате прилягу, а ты пока тут отдохни, а то мне тебя до кровати не дотянуть. – Фиска неловко ткнулась губами в лоб Федора.
– Какой ты у меня мужик, Федька, – сказала с гордостью Фиска. – Давно дал дуба, а до сих пор не остыл, – и она из последних сил, стараясь не завалиться на бок, медленно поползла на четвереньках из кухни в комнату, надеясь добраться до дивана. Но силы оставили ее на полдороге, и она упала в прихожей, так и не достигнув заветной цели, и забылась тяжелым пьяным сном.
Не успела Фиска захрапеть в прихожей, как на кухне Федор повернулся на бок.
Федор Рыжов медленно возвращался к жизни. Возвращаться ему не хотелось. Там лучше. Чем лучше – Федор объяснить не мог, но точно знал, что лучше. Поняв, что выбора больше нет и туда уже не вернуться, Федор открыл глаза. Он удивился, что лежит на твердом полу, поскольку еще недавно ему казалось, что он парит в невесомости, ощущая необыкновенную легкость во всем теле. Но реальность давала о себе знать неприятным ощущением холодного пола, и Федору пришлось подняться. Было темно, и только свет ночных фонарей через незашторенное окно позволил Федору различить предметы и догадаться, что он на собственной кухне.
Федор включил свет. На кухне был разгром. Он попытался вспомнить, что же произошло, но не вспомнил. Последнее что отложилось в его памяти – падающий на пол кусок сала, который он купил у розовощекой хохлушки.
– Фиска! – позвал Федор. – Фиска!
Ему никто не ответил. Федор вышел из кухни в прихожую – у порога комнаты лежала Фиска.
– Э-э-э, мадам, так вы опять нажрамшись, – сказал Федор и взял под мышки храпящую Фиску с намерением перетянуть ее на диван. Однако Фиска неожиданно пробудилась и, замотав головой, запротестовала:
– Не надо, я сама, – и попыталась встать на ноги.
– Хорошо, – не стал перечить Федор, – сама, я только тебе помогу.
Уложив Фиску на диван и бережно прикрыв ей ноги пледом, Федор вернулся на кухню.
– Бог мой, какой бардак, – поморщился Федор. – Всё! Водяры больше домой не ношу, а то, не ровен час, поубиваем друг друга.
Федор попытался навести порядок, но его хватило только на то, чтобы подобрать с пола уцелевшую посуду и сгрузить ее в раковину да подмести осколки и мусор.
– Это же надо, – сокрушался он, составляя в угол пустые бутылки, – на двоих четыре пол-литры, вроде не так уж и много, а вырубило конкретно. Наверно, правильная водка. Хорошо, что я припрятал бутылку в подъезде.
Спать Федору не хотелось, и он, выключив свет, стал смотреть в окно. Уличные фонари боролись с темнотой, пытаясь осветить ночной двор. Тонкая рябина дрожала всеми своими ветками, наклоняясь то в одну сторону, то в другую, словно восточная танцовщица. Федору захотелось вдохнуть запах осени, и он открыл окно.