Ворвавшийся свежий воздух с ароматом дыма и прелой листвы заставил Федора задышать всей грудью и почувствовать себя абсолютно счастливым человеком.
И вдруг он вспомнил. Вспомнил о том, что был там.
Это воспоминание, как током, пронзило мозг Федора.
Федор прикрыл глаза рукой. Он вспомнил эту черную воронку, в которую попал как-то неожиданно, в одно мгновение, и свою мысль: «Я ослеп!»
Он вспомнил, как ему стало страшно от этой мысли, как он закричал, как потом где-то вдали показался яркий свет и от этого света ему стало спокойно и тепло; вспоминал, как он плыл в этой темноте навстречу свету и желал навечно слиться с ним воедино. Но оттого ли, что плыл слишком медленно, или оттого, что свет отдалялся от него, достичь заветной цели никак не удавалось. Федор испугался, что свет может исчезнуть совсем, и закричал: «Не уходи! Помоги мне!» Тогда свет стал стремительно приближаться.
Федор ощутил невероятный прилив радости. Он засмеялся и заплакал одновременно. Но неожиданно свет остановился и принял форму большого светящегося шара.
Федор сделал попытку приблизиться к нему, но у него ничего не получилось. Он как будто завис в вязкой темноте.
Усталость, как огромная скала, навалилась на него. Федор затих и, не отрываясь, глядел на шар.
Шар сверкал, как солнце, но отчего-то не слепил, а вызывал восхищение. Тяжесть, навалившаяся на Федора, исчезла, а он по-прежнему оставался неподвижен и смотрел, смотрел, смотрел… Федор даже не удивился, когда отчетливо услышал голос: «Я знаю, что ты хочешь остаться, но еще не время».
Эти слова привели Федора в отчаяние.
– Почему? Почему мне нельзя остаться? – спросил он.
Но шар исчез.
И вот теперь Федор стоит на кухне, у открытого окна, и вдыхает запах осени, и теперь он знает, что он, Федор Рыжов, говорил – наверное – с Богом, и теперь весь мир ему кажется иным.
Художник всегда умеет видеть красоту там, где другие люди ее не видят. Федор не просто видел красоту, он ее чувствовал, он чувствовал ее так остро и так пронзительно, что задохнулся от желания писать – писать так, чтобы даже слепой мог увидеть то, что видит он.
Фиска открыла глаза. Минуту она лежала без мыслей, тупо разглядывая потолок.
Тяжелое похмелье не оставляет места для мыслей, оно заставляет искать лекарство от невыносимых страданий. Фиска приподняла тяжелую, как чугун, голову и устремила мутный взгляд в сторону кухни, где, возможно, еще осталось немного водки.
Увидев свет на кухне, Фиска сначала очень обрадовалась и даже вскочила с дивана, но уже секунду спустя вспомнила, что Федор мертв.
– Господи, – прошептала она и села на диван, – Господи, какой ужас!
Похмелье почти пропало, уступив место отчаянию и страху.
Фиска обхватила голову руками, в надежде, что это поможет ей найти выход из безвыходной ситуации.
– Господи, ведь я его убила. Как же это? Что же мне теперь делать? Всё, это конец. Теперь меня посадят. Лет на пятнадцать, а то и на все двадцать. Ох! Лучше бы меня расстреляли…
И Фиска завыла во весь голос:
– Ой, горе мне, горе-е-е… Ой, Федя, Федя-а-а…
Слезы рекой полились из глаз Фиски, так что она и не заметила возникшую в дверном проеме кухни фигуру Федора, поспешившего узнать, в чем дело.
– Ты чего? – удивленно спросил Федор, но Фиска, поглощенная своим страданием, ничего не услышала.
Тогда Федор подошел ближе и тронул Фиску за плечо.
– Эй, ты чего ревешь как белуга?
Фиска перестала выть, но до нее не сразу дошло, что перед ней стоит Федор, а когда дошло, она громко вскрикнула. Возможно, если бы сознание Фиски не было затуманено похмельем, она упала бы в обморок. А так она просто на некоторое время лишилась дара речи.
Когда к ней вернулась способность говорить, она произнесла нечто настолько маловразумительное, что Федору пришлось переспросить:
– Чего-чего?
Наконец с трудом Фиска сказала:
– Так ты что… не того?
– Чего того? – удивился Федор.
– Ну, не это?.. – Фиска провела большим пальцем себе по шее.
– В смысле? – опять не понял Федор.
– Так ты жив?
Этот вопрос поставил Федора в тупик, он задумался и проницательно посмотрел на Фиску:
– Ты что это такое спрашиваешь?
– Ох, даже и не знаю, – растерялась Фиска. – Наверно, мне это просто приснилось.
– Приснилось? И что тебе приснилось?
– Мне приснилось, что ты умер.
– Вот это да! – нервно рассмеялся Федор. – И мне это тоже приснилось.
– Что тебе приснилось? – в свою очередь удивилась Фиска.
– И мне приснилось, что я умер, – и после недолгого молчания добавил: – Даже трудно поверить, что это был сон – возможно, всё было на самом деле.
– И у меня такое чувство, что я на самом деле тебя убила
Федор искренне рассмеялся:
– Ты меня убила? За что?
– Не помню, – ответила Фиска и опечалилась. – Я тебя задушила. Шарфом.
– Ну, это невозможно, – успокоил ее Федор. – Сама подумай: у меня-то силы поболе твоей будет. Так я и дал себя задушить! Я же всё-таки мужик. Думай, что говоришь!
– И то правда, – согласилась Фиска, – значит, приснилось.
Федор присел на диван.
– Однако странно, что нам одно и то же приснилось.
– А что, тебе тоже приснилось, что я тебя задушила шарфом?
– Нет. Мне приснилось, что я умер и разговаривал с Богом.
– Ты был в раю?
– Нет, не в раю, скорее в аду.
– И что, много там грешников?
– Да полно. Все уродцы точь-в-точь как на картинах Босха. Я даже удивился. Видно и Босх там побывал еще при жизни.
– Тебе страшно было?
– Нет. Скорее любопытно.
– И что, там в аду был Бог?
– Нет. Это я был в аду, а Бог… он был… он был как-то отдельно, сверху.
– Сверху ада?
– Нет. Но это сложно объяснить, там всё по-другому. Но Бог был рядом со мной. И он говорил со мной.
– Что он тебе говорил?
– Я не помню. Но помню, что я плакал.
– А каков Бог из себя, ты помнишь?
– Помню. Он яркий.
– Ну да, объяснил… На кого он похож? Вот Божья Матерь, та, что на иконах, так Витка на нее похожа.
– Какая Витка?
– Подружка Добрягова, однокурсника твоего, что приезжал к нам под Новый Год, мы тогда неделю пили, и потом долго вспоминали, когда же это Добрягов уехал, а Витка с нами осталась, мы ее еще никак выпроводить не могли… Помнишь?
– Помню.
– Ну! Так Божья Матерь и Витка – похожи.
– Фу-у-у! – тяжело вздохнул Федор. – Терпеть не могу, Фиска, когда ты всякую ерунду начинаешь говорить. Мне порой кажется, что у тебя мозгов вообще нет!
– Это почему? – обиделась Фиска.
– Да потому! Ты только вдумайся, кто такая Витка и кто такая Божья Матерь! Божья Матерь это… – Федор значительно поднял палец и словно погрозил им кому-то. – Она же… она в начале всего, понимаешь? Она ни на кого не похожа. А Витка эта – просто девка гулящая.
– Да я ведь не об этом, я про лицо! Я когда эту Витку увидела, так и подумала: «Вылитая Божья Матерь, только глаза поменьше, да нос пошире».
– То, что ты подумала, ни о чем не говорит, тебе молчать бы побольше – глядишь, за умную сошла бы.
– А я и так не дура! У меня, между прочим, образование высшее, экономическое. Забыл?
– Да ладно, – махнул рукой Федор, – не хватало нам из-за ерунды ругаться.
– А ты меня дурой не называй!
– А я и не называю. Сама знаешь, я бы с дурой не жил.
– Вот именно, – удовлетворенно согласилась Фиска, – так расскажи мне всё-таки про Бога. Какие у него глаза, какой нос…
– У него нет ни глаз, ни носа.
– Как это?
– Он шар.
Через час Федор и Фиска мирно сидели на кухне и пили крепкий чай с черным хлебом и салом, в очередной раз давая друг другу обещание окончательно завязать с водкой. Затем Фиска легла спать, в надежде проснуться здоровой и бодрой, а Федор пошел побродить по улице, подышать осенним воздухом, полюбоваться листопадом, да посмотреть в серое бездонное небо.
А на самом деле Федор просто хотел побыть один. Слишком много переменилось в его сознании за эту ночь.
Федор медленно шел по улице, не обращая внимания на прохожих, подставляя лицо колючему осеннему ветру, полы его плаща развевались, и ему казалось, что вся его жизнь до этого момента была всего лишь репетицией настоящей жизни, которая началась сегодняшним утром. Он, Федор Рыжов, наконец осознал, что способен писать так, как никто никогда не писал до него. Он чувствовал в себе необыкновенную силу и радость, и это были совсем другие чувства, непохожие на то томление, которое раньше было спутником его вдохновения. Федору хотелось немедленно вернуться, натянуть холст на подрамник и с головой уйти в работу, но он сдерживал себя, ожидая момента, когда эти чувства переполнят его, когда ему станет тяжело дышать, когда его душа будет готова взлететь к небесам.
Он поднял голову вверх, и осеннее небо показалось ему таким низким, что до него легко было дотянуться рукой.
Сильный порыв ветра едва не сбил Федора с ног, но он только громко расхохотался, не замечая, как от него шарахнулись прохожие.
Домой Федор вернулся поздно вечером. Фиска еще спала. Федор прошел на кухню и открыл холодильник. Холодильник был пуст, только на верхней полке на тарелке лежал небольшой кусочек всё того же сала, а на нижней – открытая почти пустая баночка горчицы
– Художник должен быть голодным, – пробормотал Федор. – Завтра же снесу пару картин в салон, да попрошу денег наперед, отработаю потом пейзажами. О! Так у меня же деньги остались от английской королевы! А я совсем забыл! Ладно. Сигареты есть – до утра дотянем!
Федор вернулся в комнату, разделся и лег рядом с Фиской.
– Это ты? – спросонья спросила Фиска.
– Нет. Это Федор Рыжов!
– У тебя очень специфический юмор, Федя, – зевая, ответила Фиска.
А под утро Федор сжимал в объятиях горячее тело Фиски и думал: «Нет, всё-таки здорово, что я жив!»
Стив Донован обожал своего кота Рамзеса. Рамзес был ярким представителем породы «канадский сфинкс» и не только видом, но и нравом соответствовал своему царскому имени. Он был абсолютно равнодушен к хозяину, но очень неравнодушен к кожаному кабинетному креслу, на котором Рамзес любил величественно восседать, всем своим видом показывая, что хозяин в доме именно он. Когда же Стиву необходимо было поработать в кабинете, кот с большой неохотой уступал свое, как он считал, законное место этому долговязому двуногому, которому дозволялось проживать на его, Рамзеса, территории лишь для того, чтобы его кормить, выгуливать и стричь ему когти.
Тем не менее любое проявление своенравности со стороны питомца не раздражало Стива, а, наоборот, восхищало и умиляло.
– Посмотри, Рамзес, – ласково говорил он коту, пытаясь отодрать его от кожаной обивки кресла, – ты скоро превратишь это кресло в непотребный хлам, и мне придется его снести на свалку. Что ты тогда мне скажешь?
– Мяу, – возмущался Рамзес.
– Вот именно, – соглашался Стив.
Кроме кота, Стив Донован обожал свою коллекцию: тридцать семь уникальных портсигаров, шестнадцать табакерок и сто четыре курительные трубки. По вечерам Стив любил доставать что-нибудь из коллекции и внимательно рассматривать через большую лупу, изучая малейшие особенности очередного сокровища.
– По-моему, эта вещь великолепна! Как ты считаешь, Рамзес? – обращался Стив к коту, но Рамзес или равнодушно молчал, или говорил свое недовольное «мяу», которое означало, что Стиву пора освободить кресло.
Сегодня Стив проснулся с чувством легкого волнения. Лежа в постели, он думал о возможном пополнении его коллекции тридцать восьмым портсигаром. XIX век, серебро. Уже почти год Стив уговаривал своего приятеля Генри Гилберта продать ему эту вещь, но Генри не соглашался, хотя ему этот портсигар был ни к чему, так как он собирал портретную живопись.
Стив предлагал Генри за портсигар четыреста фунтов, деньги немалые, но Генри только скромно улыбался и говорил: «Нет, Стив, я не хочу продавать эту вещь». И вот сейчас у Стива появилась надежда. Сегодня он был приглашен к Генри на ужин. Почти две недели Стив ждал этого приглашения. Они с Генри договорились, что непременно встретятся, как только Стив вернется из путешествия по России. И вот уже две недели, как Стив вернулся, а Генри всё откладывал встречу. Стив терпеливо ждал и ни словом не обмолвился, что у него есть для Генри сюрприз – портрет английской королевы. Правда, это не холст, а небольшая картонка, но портрет потрясающий, написан тонко, мастерски, и, что самое важное, художник сумел изобразить не чопорную английскую даму, какой привыкли видеть свою королеву ее подданные, а по-человечески привлекательную пожилую женщину, с живым блеском в глазах и мягкой улыбкой.
– Ну что, дорогой друг, придется тебе сегодня расстаться с серебряным портсигаром! – сказал Стив, поднявшись с постели и засунув ноги в мягкие тапочки.
– Рамзес!– крикнул Стив.
В приоткрытую дверь, не торопясь, вошел кот и вопросительно посмотрел на Стива.
– Рыбки хочешь?
Рамзес поднял хвост трубой и облизнулся.
– Хочешь! – ласково улыбнулся Стив. – Будет тебе рыбка на завтрак! А если вечер окажется удачным, то и на ужин! – и, шаркая тапочками, Стив направился в ванную комнату.
Приняв душ, Стив растерся мягким махровым полотенцем и, подойдя к высокому узкому зеркальному шкафу, в котором хранилось белье и полотенца, на секунду остановился, рассматривая свое отражение.
Что ж, его, конечно, нельзя назвать красавцем, но он достаточно привлекателен. Высок, голубоглаз, немного субтилен, но зато на такую фигуру можно легко подобрать костюм. Вот его приятель Генри наверняка испытывает неудобства из-за своего большого живота. Хотя большой живот не помешал Генри жениться в третий раз, а он, Стив, до сих пор ходит в холостяках. Но в холостой жизни есть свои преимущества: никто не мельтешит перед глазами, не пристает со своими глупостями, не трещит часами по телефону, узнавая у подруги рецепт какого-то пирога, который, в итоге, есть невозможно, не пилит тебя за трату денег на совершенно ненужную вещь – портсигар…
Стив отчетливо представил себе Джулию, на которой чуть было не женился пару лет назад:
– Стив, дорогой, зачем тебе нужен весь этот хлам? Эти трубки, эти коробочки, эти табакерки? Ты ведь не куришь! Тебе просто необходим новый шифоньер в прихожую…
«Брр! – Стив в ужасе передернулся. – Нет. Хорошо, что он не женился.»
Стив надел чистое белье, тщательно побрился, смазал свои коротко стриженные, уже седеющие волосы гелем, улыбнулся себе в зеркало и вышел из ванной комнаты.
На кухне возле своей миски нервно прохаживался взад-вперед Рамзес, всем видом показывая, что недопустимо столько времени проводить в ванной, заставляя его томиться в ожидании завтрака.
– Заждался? Сейчас, сейчас! Будет тебе твоя рыбка! – открыв холодильник, Стив достал баночку с фаршем форели. – Вот! Рамзес любит форель?
– Мяу!– подтвердил Рамзес.
– Ну, тогда приятного аппетита! – пожелал Стив, щедро накладывая в кошачью миску деликатес.
Через полчаса Стив ехал на своем старом темно-синем «ровере» на службу, желая только одного, чтобы как можно быстрее закончился трудовой день клерка муниципалитета и наступил вечер, когда он переступит порог особняка Генри Гилберта.
Генри Гилберт был человеком настроения. Но хорошее настроение у Генри бывало крайне редко, хотя и в дурном настроении он практически не бывал. Генри на все события, которые порой кипели вокруг него, как лава внезапно проснувшегося вулкана, смотрел с позиции полного спокойствия. Перемены в его личной жизни происходили как-то сами собой, без его активного участия. В первый раз его женили родители на некрасивой, но весьма состоятельной Сьюзен, которая и заразила его любовью к портретам. Неожиданно эта любовь стала для Генри самой большой и искренней страстью. Смерть Сьюзен, сгоревшей за несколько месяцев от какой-то загадочной женской болезни, не оставила в душе Генри даже малой царапины, но зато сделала его, к тому времени совсем небедного рантье, на семьсот тысяч фунтов стерлингов богаче. Потом в его жизни появилась Габриэла, подцепившая его на вечеринке у Молли Старк, и Генри уже был готов сжалиться над бедной, безумно его любящей красавицей Габи и подписать с ней брачный договор, как неожиданно застукал ее в постели со стриптизером из ночного клуба «Clapham Grand», и вопрос о договоре отпал сам собой. А потом незаметно из жизни Генри исчезла и сама Габи, выклянчив напоследок у него, по ее словам, небольшую, но способную на короткое время заглушить боль разочарования сумму в сто тысяч фунтов. Надо отдать должное Генри, он ни минуты не сожалел ни о потерянных деньгах, ни о Габи, а даже обрадовался, что столь удачно всё завершилось, и на радостях посетил ночной клуб «Clapham Grand» .