А она обрывалась по живому, словно кто-то сильный и жестокий терзал уже не кожу — а живое тело. И Алексей ничего не мог сделать, чтобы прекратить эту пытку! Он сам себя загнал в ловушку. Где и потерялся. И теперь тыкался душою в стенки этой мышеловки… этой душеловки. Но едва нащупывался выход, как что-то более властное, сильное, чем душа, грубо отбрасывало её прочь, уверенно заявляя, что и здесь не выход. Что и здесь уничижение и сдача — вместо уверенности и победы.
Над кем победы, над Настей? — крутила душа пальцем у виска. Но самоуверенный разум игнорировал эти знаки и только набычивался в гордыне и упрямом желании что-то кому-то доказать. И душа вновь отправлялась обстукивать стены ловушки, доискиваясь выхода, с которым согласился бы разум…
Слова-то были, они приходили на ум. Но Кравченко терялся в них, никак не находя подходящего. Того, которое разрушило бы эту мрачно-каменную ловушку. И не находя его, этого слова, он не мог решиться и на какое-то действие. Ибо боялся дорвать окончательно ту ткань, что ещё тянулась между ними…
Да ещё водила тут! Молчит, но такое ощущение, будто ухо своё через сиденье протянул и водит им как сонаром. Так что Алексей просто с облегчением ощутил, как машина останавливается возле Настиного дома. Что там дальше будет, чёрт с ним, но сейчас от этой жгучей пытки избавиться хотелось неимоверно!
— Проводишь? — ровным голосом спросила Настя.
И снова чёрт дёрнул Алексея за язык!
— А что, Митридат изменил приказ? — бухнул он, изобразив усмешку.
На хрена ты это сказал, кретин?
Настя не сжалась, словно от удара, не глянула на него полными слёз глазами, как про такие ситуации принято писать в книжках. Просто пожала одним плечом и вышла из машины.
Дверь хлопнула.
Водила тронул.
И повёз прочь кусок оборванного мира. Прежнего мира, отрезанного безразличным хлопком двери.
Снова двери, чёр-рт его бери!
— Стой! — рявкнул Алексей. — Останови!
Что бы ни ждало там, в будущем, но этому миру рваться нельзя! Иначе зачем всё?
Он выскочил наружу. Метров сто отъехали, блин! Далеко! Сейчас она войдёт в подъезд и всё! Ещё одна дверь, проклятье дверное! Хлопнет, закроется, отрежет его от неё! А кода входного он не знает! Тогда-то она его по домофону впустила. А сейчас? Впустит ли теперь? После того, что он наделал?
И он бежал, бежал эту проклятую стометровку, как в училище на зачёте. Бежал, хоть и знал уже, что не успеет. Что глупо даже надеяться успеть — ей до подъезда пройти было двадцать шагов, за угол только завернуть. Первый подъезд. Она давно уже там…
Время двигалось медленными толчками, как кровь, вытекающая перед смертью из раны на шее. Оно всегда замедляется на стометровке. Потом сам удивляешься, какими долгими были эти двенадцать секунд, как много успел за это время передумать и перечувствовать. Вот и сейчас — пришло в голову, что телефон с собой. Тот, который сдал в штабе перед заданием. Вернули после выхода. Там номеров мало ещё на новой симке, но все нужные есть. И главный — её!
Нет, не ответит. Обиделась. Что вела себя ровно — так на то она и котёнок самостоятельный. Но не могла не обидеться. Он же нарочно её обидел.
Нет, не ответит.
Ничего, Мишка есть. Ему позвонить, пусть прикажет ей впустить.
Глупая мысль. Глупейшая! Кретинская вообще! А плевать! Не хрен было ему тот приказ отдавать. Мало ли что она сама просила! Она благородством своим мается. Тьфу! Чушь! Не мается она. Она просто поступила благородно. Как положено. А теперь мается. Потому что благородство — это всегда жертва. Оно исходит из жертвы. Но оно же не избавляет от того, чтобы душа потом не маялась от боли. Необходимой, требуемой, благородной. Но… боли.
А я — идиот! И я дебил. Да! И потому как дебил конченный буду звонить Мишке с этим кретинским требованием велеть ей впустить меня! Лишь бы впустила! А там я ей всё объясню…
* * *
Дверь была, конечно, закрыта. Алексей на каком-то злом излёте подёргал её, от всей души желая выдернуть ручку — злоба его на себя самого искала хоть такого выхода.
Дверь не открывалась, и железная ручка отрываться от неё не желала. Эх, и почему это не его бывший подъезд! Там вечно случались проблемы с замком, и войти мог любой.
Потыкал в кнопочки. Номер квартиры знал — 58. Но домофон не отвечал.
Молчание.
И ночь.
Может, хоть на звонок ответит? Нет, ну твою же гвардию! Сел, сука, телефон! Ну да, он уже был наполовину разряжен, когда Алексей сдавал его перед выходом. А ни одна падла в штабе, естественно, не озаботилась поставить его на подзарядку! А он и не посмотрел, когда забирал, — не до того было…
Кравченко понимал умом, что не прав и не справедлив. Вот в штабе, должно было быть дело до зарядки его телефона кому-то, кроме него самого? Но злость буквально рвала его изнутри, хотелось выплеснуть её. Еле удержался, чтобы не шарахнуть по двери подъезда ногой. Смысла нет — открывается всё равно наружу, а грохот посреди ночи в этом обученном опасностям городе переполошит весь дом…
Он опустился на корточки. Вот же, м-мать, как мальчишка!
Вспомнилось, как когда-то в Брянске, в десятом классе, была у него любовь школьная. Ну, или то, что принято так романтично называть. На самом деле — всего лишь неизбежный, природно заложенный процесс обучения подростков несложному, в общем, искусству обращаться с собственными гормонами.
Вернее, он-то сам ничему не учился. Ему просто хотелось влюбиться в девочку со всей дури распираемого юными гормонами организма. Он же ещё не знал тогда, что любовь — не обязательное условие для секса. Секс казался тогда венцом любви — и настолько далёким, что о нём в связи с любовью и не думалось. Слишком далёкий приз. Как для третьеразрядника задумываться об олимпийской медали…
Ну, а девочка училась своему, женскому искусству — как управлять влюблённым парнем и собою, чтобы держать его при себе. Но не отдаваясь до срока. До замужества.
Смешно и мило. Но когда-то, тоже зимой, он так же сидел возле закрывшейся за ней двери её квартиры и ей-Богу! — хотел досидеть так до утра, чтобы утром первым встретить её и обрадовать! Собою, ага! Или папку её… Но в тот вечер девочка как раз дала ему понять, что сама очень-очень хочет переспать с ним, и буквально в эти выходные всё будет, когда родители уедут на дачу. И он внутренне подпрыгивал от радости в предвкушении. Какой там дом! Нет, верный рыцарь будет ждать её здесь!
Потом всё же хватило ума отправиться домой. Но была уже глубокая ночь, троллейбусы не ходили, и он фактически с улицы Дуки побежал к себе в Новый городок. Да ещё было бы не бежать — декабрь стоял жёсткий, и просто идти пешком было довольно зябко. А главное — сил было дофигища, гормоны требовали подвигов, организм молодой. Да чего там и бежать-то было — 12 километров! Он и не знал ещё, что когда-нибудь по шесть километров только на зарядке утренней пробегать будет…
А девочка — смешно! — так и не дала…
От этого детского воспоминания нынешняя злость куда-то ушла. Ладно, всё это — вечные игры между мальчиками и девочками. В конце концов, всё к лучшему. Вон, в больнице Ирка мается. В Москве вообще жена. Чёрт, да! Светка, дети. Взрослый же ты уже мужик, Лёшка! Скоро сороковник треснет. А ты сидишь у подъезда девчонки, как тот десятиклассник. Только тот тогда радовался, получив поцелуй и погладив грудь девушки через дублёнку. А ты тут страдаешь, потому что сам с девушкой расплевался. Глупо как…
Что ж, опять зима, опять не ходит транспорт, значит, опять пробежимся. Хотя с его покоцанной ногой… Но даже такси не вызвать — нет заряда в телефоне. Всё глупо…
Он уже поднялся на ноги, как звук шагов заставил его замереть. Знакомый звук! Нет, не знакомый, шаги как шаги. Что она — хромая, что ли? Но в том, что это идёт Настя, он почему-то не сомневался. Сейчас выйдет из-за угла и…
Но откуда ей тут взяться? Он же сам видел в зеркало машины, как она пошла с улицы во двор!
Однако это была действительно Настя. С пакетом в руке. В своей этой милой меховой шапочке, в красной пуховой куртке, которая отчего-то не полнила её, а делала вдвойне изящнее. Что это она, где это она ходила?
Анастасия, казалось, не удивилась ему, стоящему возле её подъезда. Лишь чуть наклонила голову, остановившись, глядя чуть искоса и исподлобья. Но всё равно — видно было, как лицо её просветлело. И это обдало Алексей каким-то уютным, ласковым, как её ладошки, теплом.
Он сглотнул и сказал — и опять не то, что хотел:
— Я это… подумал, что надо было проводить. А то ночь, темно…
Настя улыбнулась. Ну да, подумал он, что за глупость опять пролепетал — а ночью что, светло должно быть?
— Спасибо, — проговорила она нараспев. — А я тут вспомнила, что в доме ничего нет, утром даже бутерброда не будет. Зашла вот в магазин, взяла молока, хлеба…
Боже, семейный какой-то разговор! А ведь да, точно: там, на другой стороне улицы магазин круглосуточный. Там во дворе, рассказывала Настя, воинская часть какая-то стоит. Тут и бизнес сразу же развернулся. В городе универсамы от сих до сих работают, а тут маленький магазинчик-забегалка ночами функционирует. И, соответственно, водочка-колбаска-сырок тут круглые сутки к удовлетворениям потребностей военных, красивых, здоровенных…
И чёрт! — Настя не выглядела расстроенной или подавленной! В Алексее шевельнулось разочарование. Э, это о чём? Он тут страдает, а она? Может, она ещё и водочки прикупила?
Нет, конечно, ответила она. Я думала, ты не придёшь никогда. А мне одной — зачем?
Ровно так сказала, рассудочно.
Творится-то что?
…хотя, ты знаешь, если ты зайдёшь…
Не понял! Я сюда бежал, чтобы просто потренироваться?
Какой-то серо-чёрный, как снег в марте, гнев начал подниматься в нём. Но Алексей загнал его обратно в тёмные подвалы души. Пообещав ему, чтобы до времени не вырывался, в следующий раз уже не противиться.
…если зайдёшь, то я бы лучше коньячку с тобой выпила. А то, знаешь, как-то до сих пор душа не на месте, как вспомню, как тебя там сопровождала…
Тоже ровно сказано.
Гнев? Нет, сидит у себя. Тоже в раздумьях. Кто-то из нас идиот. И, похоже, я увижу его при ближайшем взгляде в зеркало! Чего тебе надо-то ещё, дебил? Она же всё сказала! А что ровно ведёт себя, — так котёнок же самостоятельный! Перед мужиком характер держит! Или ты хотел, чтобы она с воем и соплями на грудь тебе бросилась? Ах, прости меня, дуру, дорогой мой Лёшечка?
Так тебе её любить хочется или покорить?
Чёрт, и покорить — тоже!
Для чего? Чтобы любить кого? Холопку?
Любить тебе её хочется или похолопить? Дерьма ты кусок, Лёшечка, вот что…
— Ты поднимайся, — сказал он. — Я лучше сам сбегаю. Только код подъезда скажи мне…
* * *
Он сидел и ел. Отчего-то проснулся ошеломительной силы голод. Да и то сказать — с полудня ничего не жрали. Как завертелось всё, так и не до того было.
Да и картошечка у Насти какая-то необычайно вкусная была. Вроде ничего особенного — сварила да обжарила с колбаской. А он от запахов слюной изошёл. Желудок прямо об зубы бился изнутри, вырываясь туда, поближе к кухне, к сковородке.
Но Алексей усмирил его. Он пока рассказывал про то, что происходило в рейде. Без излишних подробностей, конечно. Особенно — кровавых. Больше упирал на забавные детали. Как решали, что больше подходит для изображения безмятежности на украинском блок-посту — то ли в картишки перекидываться — ну, да, на украинских-то измождённых дорогах, кто в то поверит! То ли изобразить бой с пьянством — так о бутылке заранее позаботиться в голову не пришло.
В итоге решили просто посадить Шрека напротив двери, чтобы сразу в глаза бросался, а его самого заставили рассказывать истории из богатого жизненного опыта. Про то, например, как какого-то архидиакона возил, весёлого дядьку, любителя выпить, который особо домогательскому гаишнику посулил его заочно отпеть. И когда Шрек изображал, как гаишник лебезил перед попом, чтобы избегнуть такой кары, то спокойствие и безмятежность перед укроповским досмотром демонстрировать уже не нужно было — смеялись все, включая водителя. Укропы смотреть и не стали. Так, перетёрли о положенной им сумме с главбандюганом от Лыстого…
Или как Шрек с Еланцем над девчонками квохтали, уже на отходе, закутывая их от холода чужими трофейными бушлатами и опять-таки отвлекая байками и историями от невесёлой действительности. На лицо ужасные, добрые внутри, называется. Большой и маленький. Мультяшный Шрек с красной мордой и солдат Швейк курносый. Один с криворожским выговором, другой с уральским. «Ой, девчонки, до он вам-то ишо не тово ноболтат… Не стоко уж оно морозно-то. Тока вот куртку мою-то лучше будет нодеть, а бушлат-от постелить. Хороша куртка-то, синтепонтовая…».
Настя хмыкала с кухни, Алексей чистил пистолет на табуреточке, усмиряя изнервничавшийся желудок, — прямо семейная идиллия. Но что-то точило. А что — он не понимал. Было лишь ощущение недоговорённости какой-то, нерешённости. Ирка? Да нет, с ней он решил сразу, как только на свой берег выплыл. Ещё одеваясь, прикинул примерный план на день — с утра позвонить, успокоить, почему вчера не звонил, а вечером заехать с тортом и чаем. Можно ей чай? Да наверняка. Душистого и в самую терцию сладкого, какой Ведьмак делать умеет. Попросит его сварганить, как в располагу вернётся. Потом в термос — и в больницу. У врачей узнать, как там у неё с гематомой этой проклятой.
А всё остальное решать, что вышло за эти дни, когда она оклемается. По мере поступления. Как Бог даст.
Будет у него, как у Еланчика, три жены. «Не-е, ток я от них и не отказываюсь…».
А потом он, наконец, ел. Настя поклевала чуть-чуть, под коньячок. Сказала, что в штабе закормили её печенюшками с кофе. И бутербродами. И теперь она просто сидела и смотрела на него.
И от этого было как-то по особенному, пронзительно уютно. Словно затворилась дверь за прошедшим днём в мрачном укропском тылу, за ночью в Счастье, за этой бойлерной в пансионате, за новыми трупами.
В общем, было ощущение, что скалящийся с чёрных небес череп ночи перестал нависать над ними. Остался снаружи. За дверью этой квартирки, за фиолетовыми занавесками, плотно закрывшими окна.
А здесь было тепло и уютно. Здесь было мирно и вечно. Как у бабушки на кухне в детстве. Когда вот так же ешь картоху, набегавшись, а она сидит напротив и глядит, выслушивая твои рассказы о прошедшем дне. Глядит с какой-то бесконечной добротой и любовью…
Вот и Настя сидела сейчас напротив него в этой вековечной бабьей позе. Немного сгорбившись, подбородком опираясь на ладонь. И глядела на мужчину.
Лицо спокойное, даже чуточку улыбающееся.
Вернее — забывшее улыбку…
Потому что на щёках Насти были прорисованы две мокрые дорожки. И слезинки тихонько стекали по ним вниз…
Алексей похолодел. Такого он никогда не видел. Настя не плакала, не всхлипывала, не рыдала. Она просто сидела и смотрела.
Но по безмятежному лицу её сами собой текли слёзы…
Алексей не подскочил, как дёрнуло было его на автомате в первую секунду. Сдержал себя. Бесконечно медленно он встал со стула, сделал шаг к Насте. Опустился перед ней на колено. Нежно взял её щёки в ладони и положил её голову себе на плечо.
Не сказал ничего. Слов и не было. Просто стал её гладить. Нежно, как только давали огрубевшие руки. По голове, по спине, которая только теперь начала как-то жалко и беззащитно вздрагивать под его руками.
— Как я тебя ждала, Лёшенька, — наконец, проговорила Настя каким-то чужим, больным голосом. — Как я молилась за тебя! Они же… Они же никто не верили, что вы вернётесь. Командир приходил, генерал… Ругался, что на верную смерть группу отправили. Из администрации, от главы, Рудик приезжал, ты его не знаешь, советник главы. Тоже говорил… Что будет, мол, зато, чем перед Москвой ответить… Не сидели, мол, ровно, а группу вон положили, выручая писателей…
* * *
Осколок стакана мерцал уже не просто завораживающе — маняще. Казалось, вокруг искорок на нём разливалось сияние, словно они становились всё ярче и отбрасывали от себя растущий ореол.