И они затягивали в себя, эти искры. Они переливались, перебрасывались друг с другом мячиками цветов, словно им становилось всё веселее от того, что они росли и росли. Они торопились стать взрослыми. И подмять весь мир под себя, точно так же, как подминает его каждое новое поколение людей.
И еще… они подминали под себя Анастасию, её сознание. Это было словно настоящий гипноз, морок какой-то — только не с подавляющимся, а, казалось, с расширяющимся сознанием. С сознанием, которое росло вместе с огоньками, расправляло себя, словно надувающийся детский мяч, маленький и сморщенный вначале, но постепенно превращающийся в большой, гладкий, цветной шар. Сознание уже как будто и не было с ней, с Настей, оно уже охватило всю кухню и готово было расширяться дальше, уходя за потолок, за крышу, в небо, в облака,— и за облака, к блестящим мошкам звёзд. Таким же блестящим и весёлым, как звёздочки на острых гранях осколка стекла от бокала…
И сознанию было всё равно, что делает согнувшаяся на табурете женская фигурка. Оно будто бы даже с усмешкой наблюдало, как разыгравшиеся огоньки тянутся к запястью тонкой руки, и ему уже даже хотелось вместе с ними погрузиться в тёплую плоть, чтобы начать там новую игру — с такими же весёлыми красными струйками, что начнут извиваться весёлыми руслами, с каждой секундой делая сознание все свободнее и свободнее… Всё ближе и ближе к вечному вращению искорок звёзд…
И только один посторонний звук вдруг заставил замереть этот безумный карнавал. В самое крошево огоньков и искорок обрушилась грубая немецкая маршевая мелодия. Сама ставила на телефон для звонков от Митридата. Песни средневековых германских ландскнехтов. Чтобы звонок от начальника немедленно вырывал к жизни из любого состояния.
Вот он и вырвал — когда она напилась, словно торговка. После ухода Лёши.
Когда сама его и выгнала…
А потом сам собою как-то разбился бокал. И так, казалось, удобно в ладонь лёг красивый, острый его осколок на ножке! Так, казалось, годился он для того, чтобы… не уйти, не умереть, нет. Об этом как-то не думалось. Нет — просто — утишить эту душевную… нет, не душевную — всеобъятную боль, что затопляла её…
Это был её долг — поступить со своей любовью к Алёше так, как она поступила. Это было её желание — она сама попросила Мишку отдать ей не терпящий возражений приказ отстать от Кравченко.
Только это была и ловушка, из которой не было выхода.
Нет! Был! Один. В эти искорки, в эти звёздочки… Это был выход.
Но огоньки тогда опрометью бросились врассыпную от барабанного боя немецких ландскнехтов…
Что ей говорил Михаил, она не помнила. Отвечала что-то на автомате, что-то воспринимала. Кажется…
А сама всё глубже осознавала: ушёл…
Ушёл! У неё же Лёша ушёл!
И вот теперь он был снова здесь. Снова сидел, за тем же столом, как и тогда. Рассказывал, даже шутил. Хотя какие уж шутки, после такого-то дела… Они же и вправду не верили никто, что он вернётся!
А она тогда орала во весь голос в глубине души — вернись, вернись, вернись! Как она молилась!
И эти обрывистые фразы по телефону, эти эсэмэски — каждая из них была как падающий камень с души… за которым вновь вырастал следующий. И каждый — с огромной руною на торце, выражающей один всепоглощающий страх: А ВДРУГ?
Она не знала, что делала бы, если бы он сегодня не пришёл. Она и в магазин-то пошла просто потому, что оборвалось и упало сердце, когда захлопнулась дверь машины, а он остался внутри. Просто нужно было каким-то обыденным делом, обыденной заботою вернуть сердце обратно. Она ведь уже не имела права на повторную слабость. Она, обычная девчонка, та самая — слабая — женщина, она была на войне. И у неё была работа и был долг. Она его чуть не нарушила… тогда. Повтор был запрещён.
Но теперь Анастасия знала одно. Теперь. Когда он всё же нашёл в себе силы вернуться.
Теперь она его никому не отдаст…
* * *
Алексею казалось, что это было в реальности.
Он в каком-то тропическом далеке. Катер и девушка. И никого вокруг. Только глаза девушки, её улыбка, её любовь. Ничего, только любовь — глазами через глаза. Любовь глаз.
Ему казалось, что это было в реальности, в жизни. Но он, конечно, знал, что это был лишь сон. Непонятный сон мальчишки, который и понятия не имел о любви, о девушках, о том, как это на самом деле соединяется в одно звенящее целое.
И теперь сон вернулся. Он снова увидел её же. На том же катере-кораблике. Около того же острова с зеленью. И он вновь рядом с ней. И они, наконец, сказали друг другу что-то о своей любви. Любви, которая продлилась так долго — ведь ему уже стало за тридцать.
Он ведь почти забыл первый сон. Но тот его беспокоил. И теперь он взял в турфирме билет на какой-то из тропических курортов.
Он почему-то искал её там. Но не понял, что нашёл, когда оказался на борту какого-то экскурсионного пароходика и увидел её..
Она сидела здесь. Девушка из его первого сна. Совсем не постаревшая. Та же девушка.
Он не сразу понял, что это — она. Та самая.
Как во сне — как во сне во сне — он подошёл к ней. Сел за столик напротив. Положил голову на кулаки и просто смотрел на неё. Она засмеялась, тоже положила голову на кулаки и стала ответно смотреть на него. Глаза её снова лучились. В них была любовь.
Потом они заговорили. По-английски. Почему-то. Он знал язык, она, оказалось, на нём говорила.
Они болтали без умолку. Он думал, что это сон, но понимал, что счастливо вернулся в реальности в то, что когда-то видел тоже во сне.
Но потом девушка заплакала. Зачем ты так надолго бросил меня? — спрашивала она.
Он понимал, что так не бывает, что это невозможно — та же девушка из сна может воплотиться в какой-то образ вживе, наполовину самовнушённый, но чтобы она вспомнила, то же, что было с ним в детском сне… Он удивлялся, но девушка плакала, тонко и горько.
Кто-то из пассажиров сделал им замечание. Не отрывая взгляда от неё, он грубо, по-русски послал его. Тот вызвал стюарда. Уже вместе они начали что-то говорить ему и ей. Но между ними двумя происходило что-то очень великое, очень нежное и дорогое. Было ни до кого. И он снова послал их. Тогда они попытались поднять голос, и он на них оглянулся. Что было в его взгляде, неизвестно, но они вызвали полицию. Та силой попыталась оттащить его от девушки.
Ох, как он их бил, как он их бил! Это было фантастикой, продолжением сна.
А когда он повыкидывал с судна всех, кто только пробовал сопротивляться, и оглянулся на неё… её уже не было.
И только тогда он узнал её.
Это была Света…
И Алексей проснулся.
А Светы не было.
Рядом лежала Настя.
И смотрела на него…
Глава 13
А утром умерла Ирка.
Алексей узнал об этом только после обеда, когда уладив все дела в подразделении, решил заглянуть в больницу, не откладывая этого дела на вечер. Хотел обрадовать Иришку внеплановым посещением.
Обрадовал.
Вернее — его. Обрушили.
Главврач не то чтобы отводил глаза, но и прямо как-то не хотел смотреть. Словно страдал каким-то странным косоглазием: вроде глядел куда надо, но взгляда его поймать не удавалось.
— Очень сожалею… Искренне сожалею, — говорил он. — Но медицина не всесильна. Помните, я говорил, что всё зависит от её организма? Внезапно началось ухудшение состояния. Стали готовить операцию. Сделали трепанацию, но…
Он развёл руками. В глаза так и не смотрел.
Сами зарезали, что ли? А теперь испытывают чувство вины?
В душе начала подниматься злоба.
— Когда вскрыли, было уже поздно, — продолжал тускло выдавливать из себя врач. — Сосуды… Такое ощущение, словно она сильно напряглась. Давление прыгнуло и…
Алексей всё глядел на него хмуро и остро.
— Мы не успели, — сказал врач более уверенно, но так же тускло. — Вторичное внутристволовое кровоизлияние… Если бы не стресс, полученный больной при известных вам событиях… Я имею в виду похищение. Мы ведь не знаем, в каких условиях она содержалась. Надеялись на позитивное течение, но…
— Хотите сказать, что если бы её тогда не дёрнули, то всё могло быть иначе?
Врач опять развёл руками.
— Точно сказать нельзя — мы ведь МРТ не сразу сделали. Но симптоматика была вполне положительной. Ушиб головного мозга — распространённая травма, особенно в условиях войны. Если бы ей был гарантирован полный покой… Мы не знаем, как с ней обращались… похитители. Опрокидывание, тряска в машине, возможные удары — всё могло повлиять.
Примите мои самые искренние соболезнования…
* * *
Остальное было — чернота.
Посмотреть на Иришку не дали: «Знаете, лучше не надо — сами понимаете: операция, вскрытие…». Он, впрочем, и не настаивал. Почему-то вдруг захотелось вовсе не видеть её мёртвой. Вроде пока не видишь — она живая. Рядом твоя девушка. Но просто временно не до встречи с ней. И у неё тоже дела. Но так-то вы рядом. Вот закончатся дела, и встретитесь…
Встретитесь…
Не хотелось видеться и с матерью Ирины. Ту больница уже известила, и она сидела в фойе, вся чёрная, с красными клубками набухших глазных сосудов. Алексей к ней всё-таки подошёл, сочтя себя не вправе просто пройти мимо. Но сказать было нечего, когда она глянула на него устремлёнными куда-то в собственную глубину зрачками. Да и что скажешь фактически незнакомому человеку? Мать знала, конечно, что Ирка встречается с офицером, ночует у него, — так что ж с того? Взрослая уже, сама мать. Но к знакомству с дочкиным мужиком не стремилась, а Алексей — так и вовсе… Один раз и виделись — когда заезжал к Ирке домой после того взрыва, забирал вещички её для больницы…
Посидел рядом, сказал что-то. Малоутешительное, наверное, потому как самому нечем было утешиться.
Да, знал он — даже не верил, а знал, ибо нередко чувствовал сам присутствие отца рядом, — что смерти нет. Нет смерти. А есть просто переход личности за грань нашего восприятия. Знал он ещё также, что душа — есть. Ибо достаточно навидался того, как тускнеют мёртвые тела, как некрасивы они становятся. Безобразны. Без-образны. Без души. А значит, душа есть, и это именно она покидает тело, переходя просто на другую грань существования. Ибо бессмертна.
Всё так, конечно, но откуда столько боли! Боли по Ирке, по этой веселушке, по девчонке, не ломавшейся под жизненными передрягами, всегда умевшей находить положительное и замечательное в самых сложных обстоятельствах.
Господи, она ещё и завещание ему оставила — Настю! Как она сказала? — «если меня не будет, прими Настю»… Что-то уже тогда чувствовала?
И вот он был с Настей в эту ночь, а Ирка наутро умерла… Может, что почувствовала? Душою той же. Вылетела из тела, устремилась к нему, Алексею, почувствовав мощный выплеск душевной его энергии во время сложного и рискованного выхода. А застала его уже с Настей. Посмотрела на них, расстроилась… Потом по доброте своей и благородству решила им не мешать. И решила не возвращаться…
Получается, это они виноваты в её смерти? Да не они, а он! Ведь это был его выбор. Пусть Ирка не знала ещё, но ведь он-то внутренне действительно ушёл к другой женщине! А она пусть и не знала, но чувствовала ведь! Сама говорила тогда…
Так и просидел он с матерью Ирины минуты две, пустея душой от осознания неисправимой уже вины своей. Потом всунул ей все деньги, что были с собой, — надо потом заехать, отдать ещё, из тех, что хранились в долларах на будущий обмен. И пошёл прочь…
* * *
Ирку хоронили через день. Как положено — на третий.
Чёрный микроавтобус — почти такой же, на котором их группа выезжала на крайний выход — долго стоял возле морга. Словно не решаясь подступиться к тяжёлому своему долгу — отправке человека в последний путь.
Небо время от времени светлело, пытаясь разродиться солнышком, но потом, словно вспоминая о траурной церемонии, снова мрачнело и хмурилось.
Издали изредка побабахивало — сводка с утра извещала о встречных боях в Станице Луганской и Счастье. Какие могут быть встречные бои в Счастье, было не очень понятно, — разве что принять в расчёт Куляба с Ведьмаком, что позавчера были отправлены в Станицу на разведку и, похоже, наворотили такого, что бой идёт там до сих пор.
Можно было бы пойти самому в тыл укропов, чтобы дать выход всё более и более копившемуся гневу. Но Бурана с ребятами освободили на эти дни от службы ввиду особых обстоятельств. Да и должен он был отдать последний долг Иришке и её семье…
Алексей всё же увидел Ирину мёртвой. Нет, не стала она некрасивой. Лежала, как будто просто заснула. Даже хотелось дунуть ей в носик и сказать: «Проснись, засоня!». И душа её словно не отлетела, а будто тоже — заснула. И сейчас пошевелится от лёгкой щекотки, проснётся и улыбнётся светло Иркиными губами, как умела та светло и радостно просыпаться по утрам…
Но нет, не шевелилось Иркино лицо. И души её рядом не чувствовал Алексей. И от этого ещё больше заполнялось его сердце тоской и… злобой. Тоскливою такой чёрной злобой…
* * *
В тот день, когда Ирка умерла, он говорил с Митридатом.
Вернее, сам день начался со звонка Мишки. Тот, почему-то довольный, рассказал о довольно серьёзном обострении в районе Станицы Луганской. Оно и верно — буханье взрывов было ночью ощутимо, ещё когда Алексей сидел, а потом лежал с Настей. Проблема, однако, состояла в том, что было непонятно, с чего вдруг укропы возбудились настолько, что сами стали стрелять по своей же территории. А там действительно — зажгли ДК, попали в детский сад, разрушили сколько-то домов. Вот Мишка и хотел уточнить, не отправлял ли Буран тех двух освобождённых ополченцев на Станицу.
Потом с тем же вопросом обратился Перс, когда уже в расположении Алексей сдавал ему рапорт. Здесь удалось выяснить некоторые подробности — в объёме, в каком их довели до командира ОРБ.
Оказалось, уже на исходе ночи в близком тылу укров, как раз в районе ДК, началась интенсивная стрельба. По звуку — стрелковка с гранатомётами. Что там могло быть, оставалось непонятным: дом культуры в Станице Луганской был обычной «стекляшкой», к обороне не очень пригодной. Совсем, то есть, непригодной.
Затем укропы открыли огонь даже артиллерийский, причём частично — по нашим позициям. В ответ наши стали тоже пулять, а отдельные подразделения выдвинулись вперёд и завязали бой. В Валуйском вроде бы встречный бой идёт, есть потери. Но поскольку там стоят казаки Головного, толком ничего не известно. Самого Головного уже вызвали в штаб, но тот в своём Алчевске, скорее всего, сам ничего не знал. Во всяком случае, по телефону отвечал невнятно. Поэтому разведбату поставлена задача послать туда группу, чтобы всё увидеть и оценить профессиональным оком. Он, Перс, собирается отправить группу во главе с Кулябом, если у зама по боевой к нему замечаний нет. А заодно вот и интересуется, не те ли освобождённые пленные устроили кипеш в Станице по приказу Бурана?
Против Куляба возражений у зампобою не было. Первое негативное впечатление о нём сменилось на вполне хорошее — молодой, но хваткий и грамотный парень. Чуток горячий, но это пройдёт с опытом. По поводу же устроителей кипеша в Станице ничего определённого сказать не может, поскольку никаких отдельных задач и приказов казачкам не ставил. А просто отпустил в последний момент, как и сказано в рапорте. Но он, Буран, не исключает, что это действительно могли быть его «крестнички». Поскольку те вполне могли себе подумать прорываться к своим же «призракам» через свою же казачью Станицу Луганскую.
Примечательно было также, что прилетело по Весёлой Горе и Жёлтому. Есть раненые, перебит газопровод. Скумекали укропы, как ушла Бурановская ДРГ? На «контрабасов» вышли, задержали кого? Не исключено. Даже — скорее всего. И теперь по своей карательской манере действуют: не догоню, так хоть через мирняк отомщу. Значит, передали свои горячие пожелания заряженные Бураном покойнички в пансионате? Это уж наверняка!
Доппакетом каратели обстреляли Славяносербск, Пришиб, Смелое. По площадям били, суки, не по позициям — из «Градов» и миномётов. Чтобы чисто террор навести. Наши дали ответ по позициям «Айдара» в Трёхизбенке.