Этот мальчик тоже был не такой, как другие. Леонардо знал это, но пока не мог сказать почему. У Сары все сыновья были смышленые, способные, устремленные к успеху. Он вспомнил утро, когда родился Мигель, и задумался – уж не там ли разгадка его особых способностей? Но слишком уж большое значение придавалось таким семейным историям, благоприятным знакам и тому, как сошлись звезды. Разгадка – в каждом мгновении настоящего, таком, например, как это. В тот миг, когда Леонардо смотрел, как его внук идет домой, он все понял. Увидел, какая походка у юноши, как уверенно он держится, как светятся его глаза. Да, глаза говорят о многом. И улыбка. Какая улыбка! Она как будто приглашает мир поиграть. «Войди в мое видение, – говорит она, – тут будет весело!»
Конечно, этот парень особенный. Пора Леонардо определить, можно ли эту особенность воплотить во что-то исключительное. Пора парню попрощаться с сонным теплым уютом своих убеждений и вдохнуть ледяной воздух осознанности.
Дон Леонардо сошел с крыльца и раскрыл свои объятия Мигелю, последнему из тринадцати детей Сариты.
* * *
Я помню тот чудесный осенний день в мой первый год учебы в университете, когда я спешил в гости к дедушке. Сердце мое в тот день пылало любовью, а в голове роилось множество новых идей. Деду было за девяносто, и он был в нашей семье старейшиной. Его уважали все, кто его знал, и я ужасно гордился, что у меня такой дедушка. Гордость меня распирала и оттого, что можно взять и пойти к нему, поговорить, показать, как много я знаю. Мне хотелось произвести на него впечатление: такой юный, а уже столько мудрости, такой проницательный ум!
С тех пор я понял, что не нужно выражать благодарность большому мастеру демонстрацией своих знаний. Все, что угодно, только не это. Если вы успели хоть что-нибудь уразуметь, то будете просто молчать. Ведь он потому и мастер, что знания не впечатляют его. А вы – ученик, потому что на вас они производят впечатление! За мою шаманскую жизнь я не смог бы сосчитать, сколько раз и какими способами мои ученики пытались впечатлить меня, – точно так же, как я старался пустить пыль в глаза дону Леонардо в тот осенний день. Сколь многие из них обещали стать настоящими мудрецами, но не оправдали надежд, потому что, вместо этого, решили поразить меня фактами, мнениями, ссылками на философов. Они как бы говорили: «Как мне удивить тебя? Что я знаю такого, о чем даже ты еще не задумывался? Гляди же на меня! Слушай меня! Дай-ка я тебя чему-нибудь научу!» Так для чего мы садимся у ног учителя – чтобы насладиться своей важностью или чтобы послушать и поучиться?
В тот день я пришел к дону Леонардо точно не затем, чтобы слушать. Я начал говорить, как только мы сели во дворе, и мне было не остановиться. Я поведал ему обо всех наших студенческих политических кружках, обо всем, что успел узнать про политику и государство, о несправедливости и человеческих страданиях. Мною владели праведный гнев и чувство нравственного негодования. Я бичевал человечество за все его многочисленные пороки – и именно тогда дед, до сих пор улыбавшийся, тихонько засмеялся. В том, что я говорил, не было ничего смешного, – значит, он просто насмехается надо мной, решил я. Насмехается надо мной! Он что, уже так постарел, что не способен понять мою логику во всем ее блеске? Разве ему не видно, что я научился проникать в самую суть явлений? Во мне зашевелилась обида, и я замолчал.
– Мигель, – мягко сказал он с участливой улыбкой, – все, чему ты выучился в школе, и все, что, как тебе кажется, ты понял про жизнь, – это всего лишь знания. Но это не истина.
Он что, не понимает, что я уже мужчина? Он разговаривал со мной как с ребенком. Его слова разозлили меня, и кровь бросилась мне в лицо.
– Не обижайся, дитя мое, – продолжал он. – Эту ошибку совершают все. Люди верят разным мнениям и толкам, строят из них целый мир и принимают то, что сами же соорудили, за мир настоящий. Они не знают, правда ли то, во что они верят. Они даже не знают, правда ли то, что они думают о самих себе. Знаешь ли ты, что истинно или кто ты?
– Да, я знаю, кто я! – твердо сказал я. – Как могу я не знать самого себя? Я живу с самим собой с самого рождения!
– M’ijo, ты не знаешь, кто ты, – спокойно сказал дед, – то, что ты знаешь, – это не ты. Ты так давно привык к тому, кем не являешься, что считаешь это собой. Веришь в образ себя, который сложился из чего угодно, что не есть истина.
Я не знал, что еще сказать. Я ждал, что меня похвалят или уж хотя бы поспорят с моей точкой зрения. Было бы здорово потягаться интеллектом с моим дедушкой. Мне казалось, что у меня хватит знаний, чтобы переспорить мастера. И вот, вместо этого, он нанес сокрушительный удар моему «я». Несколькими безжалостными фразами мой дед уничтожил все, что я считал Мигелем. Сомнению было подвергнуто все, что я знал о мире.
Сомнение! Нет ничего важнее сомнения в пору, когда мы сносим здание, построенное нашим интеллектом. Мы выучиваем слова, верим в их значение и живем с этими убеждениями, пока наш домик устойчив и крепок. Сомнение – это удар, который разрушает его, когда приходит время. Сомнение может заставить развалиться целую крепость, возведенную из убеждений, и такой удар необходим, если мы хотим увидеть что-либо, кроме наших личных иллюзий. Необходимо землетрясение. Я посмотрел на деда, и он улыбнулся мне, как будто мы только что обсудили секрет, сулящий нам удачу. Да заметил ли он вообще, как пошатнулось мое чувство собственного достоинства?
– Я знаю, кто я, и знаю… что есть что, – запинаясь, проговорил я. Мне хотелось дерзко возразить ему, как будто это могло спасти меня от смущения. – И о мире, в котором я живу, я много чего знаю, и знаю, что добро должно всегда бороться со злом.
– Ну да! – оживившись, сказал он. – Добро против зла, конечно! Эта борьба раздирает человечество с незапамятных времен! А видишь ли ты эту борьбу у кого-нибудь еще во вселенной? Бьются ли добро и зло в лесах и садах? Может быть, деревья обеспокоены пороками мира? Или животные? Рыбы? Птицы? Терзается ли кто-то из земных созданий вопросами добра и зла?
– Конечно нет.
– Конечно нет? Тогда где происходит эта борьба?
Он что, мне голову морочит? Решил выставить меня дураком?
– Внутри человеческого рода, – неуверенно предположил я.
– Внутри человеческого разума!
– Ну да… Но нет ничего возвышеннее, чем ум человека, – театрально добавил я. – Если бы животные…
– Если бы животные умели думать, то точно так же озаботились бы существованием зла, как мы? Надеюсь, их избежит сия участь!
Мы оба рассмеялись и какое-то время молчали.
– Мигель, – обратился он ко мне, почувствовав, что я уже не так защищаюсь, – борьба, о которой ты говоришь, существует только в уме человека, а на самом-то деле это не хорошее и плохое борются друг с другом, а правда с ложью. Когда мы верим в правду, мы чувствуем себя хорошо и в жизни у нас все хорошо. А если мы верим в неправду, в то, что разжигает в нас страх и ненависть, то становимся фанатиками. И тогда появляется то, что люди называют злом, – злые слова, злые намерения, злые действия. Все насилие и все страдания в мире – оттого, что мы постоянно лжем самим себе.
Мне вдруг вспомнились слова великого философа: «Людей мучают не сами вещи, а представления, которые они создали себе о них». У кого я прочел это, чьи это слова? Кажется, он был немец. Нет, француз.
– Не нужно, Мигель, – строго сказал дон Леонардо, прерывая мои раскопки в памяти. – Пожалуйста, прекрати это, – теперь уже терпеливо сказал он. – Великие мысли нужно использовать в жизни, а не копить в картотеке. Знания нужны, чтобы нести послание жизни. Сами по себе они – совсем не послание. Если отдать им бразды правления, они сведут нас с ума.
Я чувствовал, что он прав, и, чуть помедлив, сказал ему об этом. Он откинулся на спинку садового кресла и долго смотрел на меня, что-то обдумывая. Я решил, что наш разговор окончен и, раз я с ним согласился, могу быть свободен. Можно схватить на кухне эмпанаду, попрощаться и ехать обратно в город, туда, где ценят остроту моего ума и языка.
– Мигель, – сказал он с таким серьезным выражением лица, что мне стало ясно: никуда я не ухожу. – Я вижу: ты из кожи вон лезешь, чтобы произвести на меня впечатление, доказать мне, что ты достаточно хорош, и я тебя понимаю. Тебе это нужно, потому что ты сам себе еще не доказал, что достаточно хорош.
У меня слезы навернулись на глаза. Я понял, что зря терял время – все мои старания выглядеть уверенным оказались напрасными. Всеми своими рассуждениями и разглагольствованиями я лишь пытался спрятать страх показаться недостаточно умным и находчивым. Дон Леонардо видел больше, чем я, и знал обо мне больше, чем мне самому хотелось бы знать. Я отвернулся, не в силах справиться с правдой, глядевшей на меня из его проницательных глаз. Я отвернулся, но остался. Остался, чтобы слушать.
Он многое мне рассказал в тот день, но на то, чтобы все понять, у меня ушла целая жизнь. Больше всего на свете каждый из нас хочет найти истину, а ее невозможно изъяснить словами. Как все, как всё, истина – это тайна, притворяющаяся ответом. Буквы, которые я учил в школе, указывают на откровения, которые, в свою очередь, указывают на тайну. Истина существовала до появления слов, до возникновения человечества и известной нам Вселенной. Истина будет существовать всегда, а язык был создан, чтобы служить ей. Слова – это инструменты нашего искусства, которые помогают нам рисовать образы истины на полотне разума. Но что мы собой представляем как художники? Какими художниками мы хотим быть и готовы ли мы, ради того чтобы стать ими, отказаться от вздора, в который верим?
Мой дед сказал мне, что самая большая моя сила – это вера. И от меня зависит, смогу ли я разумно воспользоваться этой силой. Мир полон людей, жаждущих посвятить свою веру каким-то идеям, убеждениям, чьим-либо взглядам. Дед настаивал на том, чтобы я вложил свою веру не в знания, а в себя. Тогда я еще не понимал, что тот разговор между нами стал началом пути, с которого я уже никогда не сойду. С того дня и доныне мне всегда хотелось во всем разобраться. Мне хотелось понять себя и выяснить, как же так получилось, что я поверил лжи. Искать ответы – в моей природе. Пытаться найти истину – в природе каждого, и мы страстно ищем ее везде, повсюду, но только не в самих себе.
С того дня моей целью стала только истина, но все, на что я мог опереться в начале, были воспоминания, основанные на случайных образах и историях, а они отнюдь не приближали меня к правде. Но то было только начало. Как быстро все изменилось для меня! Как щедра истина, когда мы готовы почувствовать ее, принять и быть благодарными!
В эту долгую ночь, которую ткут сновидения, Сарита, моя отважная мать, вступила на похожий путь, ведомая теми же воспоминаниями, и голос знаний настойчиво шепчет ей в ухо. Себе на беду, она найдет притворщика – облеченное в плоть и кровь подобие ее младшего сына, уже нашедшего истину и радостно растворившегося в ее чудесах.
5
Сарита устала слушать. В университетском городке выступило уже с пятнадцать студентов-активистов. Мигель говорил предпоследним, и на него, конечно, стоило посмотреть: он умел сплотить публику, зажечь ее. Но пришла усталость, и непонятно было, как все это поможет вернуть его. Сарита сняла тапку и стала легонько растирать распухшую ногу. Она знает, ночь будет долгой, но не вечно же ей длиться. Внуки ее уже спят, а их родители продолжают при свете свечей бить в барабаны и все смотрят, как мать Сарита пребывает в трансе, совершая свое странное путешествие. Им тоже приходится нелегко.
– Я знаю, Лала, в колледже он был мастер произносить речи, – заметила она своей проводнице, – но это был не такой уж особенный день в его жизни… Да и самому ему он вряд ли очень запомнился.
Сарита беспокойно ерзала на месте, ей было неловко в этой толпе: вдруг вспомнилось то, о чем она уже давно не вспоминала, – как они избежали смерти в ту ночь в Тлателолько. Вот это уж точно запомнилось всем, подумала она. Мигель и его братья учились тогда в Национальном университете Мехико, и в ту неделю уехали домой, поэтому, к счастью, их не было в районе Тлателолько, когда военные открыли огонь по тысячам студентов и случайных свидетелей во время мирной демонстрации против политики правительства. Бойня продолжалась до поздней ночи, погибло много близких друзей и преподавателей ее сына. Да, нельзя забыть этих юношей, убитых в самом расцвете молодых сил, так и не осуществивших возложенных на них надежд. И как не быть благодарными за жизнь тех, кому удалось избежать гибели в этом кровавом месиве. То был не единственный случай, когда смерть отпихнула ее сына. Нет, он и смерть еще много раз посмотрят друг другу в лицо и осторожно, по-приятельски разойдутся.
– Конечно, он был еще совсем молод, – согласилась с ней Лала, – но ты ведь видишь, как убедительно он умел говорить, хотя и был еще всего лишь медиком-первокурсником. Он был хорошим оратором. У него была харизма. Как мы видим, он объединял своих университетских товарищей. Имея такую силу влияния на людей, он мог бы играть важную роль в стране.
Сарита кивнула, вспомнив, как ретиво обхаживали ее сына в те дни государственные чиновники. Его брат Карлос предостерег его, что политика может быть очень опасной, и Мигель быстро понял – погружение в это занятие может стоить ему личной свободы.
– Мне надо снова найти дона Леонардо, – вздохнула старая женщина, массируя другую ногу. – Уж он-то знает, что для наших поисков нужно.
– Полагаю, мужчины друг друга лучше знают, – пробурчала рыжеволосая. – Наверняка все наблюдает, как парочки любовью занимаются.
– Не время опять смотреть на это! – воскликнула Сарита.
Ох уж эти молодые – мнят о себе невесть что из-за своих любовных подвигов, как будто они сами придумали этот процесс. Она представила себе Мигеля, каким он был в ту пору – молодым, всегда влюбленным. Она вспомнила Марию, его жену, и их чудных сыновей. Конечно, любовная близость так много дает: и телу услада, а потом радость отцовства и материнства. Ничто нас не волнует больше, чем женитьба, чем рождение… чем смерть.
Держа в руке тапку, Сарита подняла голову.
– Смерть… – бледнея, произнесла она.
Отвернувшись от парка, от людей, она увидела то, чего до этого мгновения не замечала. Вдали, сидя за рулем старого драндулета, медленно петляя сквозь толпу студентов, как будто разыскивая кого-то, ехал молодой человек.
– Мемин, – прошептала она, в голове у нее помутилось от воспоминания о другом сыне, и она упала без чувств.
* * *
– Сарита, – тихо позвал Мигель. – Madre, ты здесь? Сарита?
Из глубин видения Сарита почувствовала его присутствие. Глаза ее были закрыты, а ум несся сквозь миры. Она постаралась успокоить его, не говоря ни слова. Наверное, он сидит сейчас на своем дереве, а за ним сияет Земля. Верно, смеется над ней – безумие продолжается. Ей не вернуть сына против его воли, но и бросить свои попытки она не может. Слишком много она уже для этого сделала, столь многих задействовала. Ее пронзила нестерпимая боль, которую чувствует мать, когда вот-вот может потерять второе свое любимое дитя. Она знала: Мигель рядом, он на нее смотрит. Он одновременно присутствовал и отсутствовал, как и сама она. Она чувствовала, что он близко, что он внимает ей, – но, боже, как ей хотелось снова прижать его к себе! Она все так же беззвучно пошевелила губами, но слова каким-то образом обрели форму и были услышаны.
– Я здесь, дитя мое, – прошептала она куда-то в неведомое. – Я с тобой, в тебе, и я не отрекусь от того, что задумала. Пусть я старуха, но у меня еще есть силы. Хоть я и немощная, я пересилю твое упрямство. И храбрость твоя не помешает мне победить.
Сарите страстно захотелось хоть на миг увидеть лицо сына, почувствовать прикосновение его руки к своей. И она ощутила его близость: казалось, он ответил на это ее желание, и ей стало легче.