Благодарю:
Ксению Аксенову и Анну Сенаторову – без вас этот текст так и остался бы черновиком;
Михаила Леонидовича Анчарова, доказавшего, что для настоящего Учителя смерть – не преграда;
Аркадия Натановича и Бориса Натановича Стругацких, подтвердивших доказательство М. Л. Анчарова.
КНИГА 1. ПРИСТАНИ
1. ВОСКРЕСЕНЬЕ/понедельник
День был в полном смысле слова воскресным: никто не мешал работать, солнце за окном сияло, как в апреле, компьютер вел себя образцово. Но к вечеру небо заволокло тучами, и пришлось солнцу садиться вслепую, по приборам. За секунду до начала ливня я таки успела добежать до подъезда. Мощная пружина сначала глухо и злобно стукнула меня дверью по рюкзаку, а потом громко и так же злобно – по коробке, терпеливо удерживающей ее в своих объятиях. Гром и рев обрушившегося дождя завершили картину возвращения в дом родной. Темный подъезд припахивал кошками и мусоропроводом. Из-под ног шарахнулась крыса. Я отчетливо расслышала, как она визгливо меня обматерила. А ничего удивительного. Это еще большой вопрос, кто в подъезде хозяин. Где-то на пятом или шестом этаже проходила вечерняя спевка местных котов. Я на ощупь добралась до двери в квартиру, нащупала замочную скважину и с нежностью подумала о бутерброде с сыром и чашке кофе.
Дверь открылась, и мне стало нехорошо. Из родительской комнаты падал на пол прямоугольник голубоватого света. «Это еще что?» – громко спросила я у распоясавшейся жилплощади. В ту же секунду свет погас, и из комнаты кто-то выскочил, громко топоча и фыркая. Невидимка на секунду замешкался, видимо, пытаясь меня миновать, и шмыгнул в распахнутую дверь. Стадо мурашек пробежало по шее. Что за бардак?! Оглушительно хлопнула дверь. Хорошенькое дело. Только вчера уехали родители, а сегодня в доме не пойми что творится. Я же перед уходом окна-двери проверила, все ж закрыто было!
Я включила свет и методично обошла квартиру – пусто. Никакого тебе «дня открытых окон и дверей». М-да…
Что-то мне это оживление не нравится.
Закипела вода, и через минуту по кухне поплыл уютный запах свежезаваренного кофе. Поеживаясь и заставляя себя не озираться по сторонам, с сигаретой и чашкой кофе, я пошла на балкон.
Дождь прекратился, ветер усилился и весело тащил по небу рваные тучи. Почти полная луна показывала в прорехах ясный глаз. Дверь подъезда отворилась, вышел сосед с седьмого этажа, следом выскочили давешние вокалисты-самоучки – два перепуганных кота и, не переставая немузыкально орать, скрылись в лысеющих кустах школьного двора, примыкающего к дому. Неторопливо, с глубоким осознанием собственного достоинства, вышел к ожидающему хозяину рыжий такс. Ругнулся басом вслед певцам, обнюхал информационный столбик ограды палисадника и, не нарушив гордой осанки, поднял заднюю лапу на девяносто градусов. Гранд-батман, не меньше.
За полчаса на балконе я основательно замерзла и успокоилась. Мало ли что может почудиться в потемках… Не до глупостей, завтра на работу.
Сон. Все, как обычно. Лес, лес, лес… Скала, маяк, море и снова – лес.
Негромкий звонок телефона аккуратно постучал в висок. Не открывая глаз, сказала в трубку:
– Але… – Тишина. Выныривая из сна, я повторила: – Але. Кто там?
В трубке клацнуло, и отчетливый женский голос близко сказал:
– Капа.
– Да. Кто это? – Капой меня зовут только домашние, все остальные – Линой.
– Капа, ты спишь что ли? Слышишь меня?
А что я должна делать в половине второго ночи? Голос вроде бы знакомый…
– Слышу. Кто это?
– Завтра оформи отпуск и купи билет на вечерний поезд до Москвы, – женщина кашлянула.
– Всенепременнейше. Очень смешно. Вы, собственно, кто?
Секундная пауза, смешок, вздох и:
– Я не «вы», я – ты.
Дикость разговора раздражала.
– Прекрасно. И кто ты?
– Ну как тебе сказать, – устало вздохнуло в трубке. Голос знакомый, а узнать не могу. – Некогда объяснять. Просто поверь и выслушай. Я – это ты. Ты сама. Понимаешь?
– Хватит…
– Капитолина, ёлки… Заткнись и слушай. Ты родилась в четыре пятнадцать тридцатого декабря, маму зовут Ольга, брата звали Олег, он умер двадцать…
– Спасибо, достаточно. Это знают обо мне все. Кто вы и что вам нужно?
– Да лиха мешок тебе в руки! Тебя звали Дарой. Этого достаточно?
– Кто вы та… – Чей же голос? Такой знакомый. И тут до меня дошло. – Ты – Дара?!
– Это ты Дара. Точнее – мы. У меня кончается время. Прошу тебя, выслушай!
– Говори, – я включила свет, надела очки и взяла карандаш.
– Отпуск тебе подпишут. Билет тоже купишь. Сначала на вокзал, потом на работу. На Павелецком тебя встретят… Собственно… ладно, не важно. Найди на вокзале обычный телефон, набери дату своего рождения, но без ноля. Понимаешь? С мобильного не звони, не получится. У нас будет еще одна возможность поговорить, – мне показалось, что она улыбнулась.
– Я попробую.
– Ты не поняла. Не «попробую» – ты должна это сделать. – Трубка опустела. Два коротких гудка и – тишина.
Чего мешок мне в руки? Ну да, ну да…
В трубке слышалось дыхание, легкий треск. Я тупо смотрела на судорожно зажатый в пальцах карандаш и слушала чужое дыхание. Вдруг исчезло и оно, в трубке стало пугающе тихо, послышались странные шаги – цоканье маленьких копыт по каменному полу. И – шепот на грани слышимости:
– Помоги нам, и мы поможем тебе. Мы знаем, чего ты хочешь, мы знаем, кого ты ищешь. Мы помним тебя, Дара. Помоги нам…
Карандаш оглушительно хрустнул. Из трубки раздавались понятные короткие гудки.
Ночь прошла в полусне-полубреду. Утреннее солнце застенчиво щурилось из-за облаков.
На вокзале купила билет. На работе подписали двухнедельный отпуск. Дома написала аккуратное письмо родителям, поставила дату, предшествующую дню их приезда. Получилось мило – спокойно и убедительно. Так: мобильник, зарядное, свитер, блокнот, куртка, пузырек со спиртом, белье, блок сигарет. Ручка, карандаш, бинт, еще один блокнот и два карандаша. Вроде бы все. Позвонить бы кому-нибудь. Впервые за последние три года захотелось поговорить с кем-нибудь, рассказать, как мне страшно и непонятно. Но говорить не с кем. Нашарила в шкафу маленькую бутылочку рижского бальзама и сунула ее в рюкзак – пригодится. Закрыла двери, спрятала ключи и вышла из подъезда.
От души побегала по перрону – номера на вагонах у нас принято маскировать, чтоб пассажирам было веселее. Добрый голос дежурной по вокзалу отделил провожающих от отъезжающих, и город медленно уплыл в темноту.
2. ПОНЕДЕЛЬНИК/вторник
Вагон затих. Пассажиры угомонились и дружно засопели. Я сидела, вжавшись спиной в угол, подобрав под себя ноги, и старательно считала пробегающие мимо фонари. На седьмой сотне поняла, что хочу кофе. Достала из рюкзака необходимое и, покачиваясь, побрела за кипятком. Пышущий жаром титан поблескивал в густых сумерках. Крутой кипяток тонкой струйкой зажурчал в чашку. Успокаивающе стучали колеса, запах кофе осторожно поплыл по вагону. От двери, ведущей в тамбур, отделилась невысокая тень. Я прищурилась, всматриваясь в сумрак. Маленький человек, чуть выше метра, неторопливо подошел, почесал короткую густую бороду и тихо пробасил, глядя снизу вверх ярко-синими светящимися очами:
– А табачком ты не богата? – и застенчиво улыбнулся.
– Эмн… Что? – в голове звонко стукнуло.
– Я спрашиваю, табак у тебя есть? А то я дорогой поиздержался малость, – и человек горестно вздохнул.
– Есть. Сигареты. С ментолом. А… вы кто?
– Хорошо, – с чувством выдохнул мужичок. – И мне кипяточку плесни, будь ласкова, – он протянул полулитровую алюминиевую кружку с вмятиной на боку. – Я-то? Я – гном.
– Кто-о-о?!
– Кипятку налей, а? И не кричи, не кричи. Ведь ничто страшного не вон чего, да?
Я, внутренне повизгивая от нереальности происходящего, подставила емкость под краник титана.
– Благодарствую, – теплой волосатой рукой он ловко перехватил у меня кружку. – А теперь пойдем-ка в тамбур, там тихо, там и поговорим.
– Угу. В тамбур. Тихо. Поговорим. А об чем же, сударь, мы с вами говорить станем? – я постепенно приходила в себя.
– А об чем захочешь. Вот про ночной звонок, например. Про куда ты едешь, опять же. И, самое главное, про зачем тебя туда несет.
В голове опять стукнуло. Гном (мама дорогая!) понюхал пар над кружкой и, покряхтев, сказал:
– Сахарком поделись, – и звучно хлебнул.
– А мёду хотите? – неожиданно спросила я.
– Обязательно. Мёд – это совсем хорошо.
– Ну, тогда пойдем на место. Зовут вас как?
– Кодя. А полностью Никодим Ашотович.
– О, Господи… «Шехерезада Степанна».
– Не смешно. Папенька мой с-под Еревана был, доброго Неба ему, – Кодя приложил руку к сердцу и повернулся в профиль. – Он меня и носом таким наградил. Всем носам нос.
Нос был знатный. Крупный, с горбинкой, породистый такой армянский нос.
Кодя осторожно поставил на столик кружку, уселся на полку, поерзал, достал из кармана меховой безрукавки десертную ложку и с надеждой посмотрел на меня.
– Может быть, вы есть хотите?
– Хочу, – просто сказал он. – Два дни жевнуть не случалось.
Куриная нога, два соленых огурца и бутерброд с сыром перекочевали из рюкзака на стол, а потом в Кодин желудок. Ел он дивно: аккуратно, без малейшей торопливости и намека на жадность. Я хлебала кофе и косилась на гнома.
– Сколь же я тебя по городу искал, это ж страшенное дело, – громким шепотом сказал он, дожевывая кусок сыра. – Отродясь столько людей сразу не видал. Домового сыскать у вас еще можно. А в Москве, верно, и спросить-то некого будет. Рассказывали, рассказывали…
– Кодя, вы хотели что-то рассказать про звонок и про поездку. Это вы должны были встретить меня на вокзале?
– Обязательно я. Но решил подстраховаться, прямо от пенат проводить. А то как же можно поручиться за доставку? Охо-хо, чего же ты мне все вычешь, а? Смущаюсь я сильно.
– Кодя…
– Да, да, – гном покивал, вздохнул, извлек из кармана трубку и сказал: – Пойдем в тамбур.
Табак из двух распотрошенных сигарет был забит в трубку, чиркнула спичка, Кодя выпустил клуб дыма. Я щелкнула зажигалкой.
– Ну дык вот, пых-пых, – начал гном. – Ты ж не совсем дура, знаешь, что не только люди на свете живут, – я кивнула, автоматически соглашаясь со своей неполной дуростью. – Ну вот, пых… Есть места, где грань между мирами очень тонкая. Легко перейти. Про равновесие я тебе рассказывать не стану, тут ты сама можешь много чего рассказать. А бывает, что равновесие нарушается. Или зла много, или, напротив, – добра перевес сильный. И то, и другое опасно. И что характерно, одинаково опасно. Уж как с темными-то боролись! Вот, думали, добро победит и настанет полное счастье и рахат-лукум вместо хлебной корочки. А того не заметили, что добро жесточать стало. Души лишилось добро. Перекосило его как бы… От ведь как! Но этому уж много веков, давно было. Или вот, например, с добром, со светом, значит, бороться надумали. И…
– Кодя. Ты вот это все к чему? Развлечь меня решил или так, «мысью по древу» метнуться?
– Избави Небо! Ни в коем разе! – Мужчиночка истово прижал руки к груди.
– Тогда переходи к делу.
– Угу. К делу. А вот не знаю я, как к нему перейти.
– В чем суть вопроса? Кому, куда и зачем меня надо?
Гном перестал сладко улыбаться и изображать застенчивого сказочного героя. Глаза стали холодными, острыми, лицо осунулось и побледнело. И голос стал другим.
– У нас пропадают дети. Это первая проблема. Есть и вторая. Мы не можем выйти в межмирье. Двери, ведущие в полость, перестали открываться…
Меня прибило к полу тамбура. Гном молча смотрел на меня больными глазами.
– Я понимаю тебя, – прошептала я оторопело, – я понимаю, о чем ты говоришь. И я знаю, что такое полость.
– Ну а чего не понять-то? Ты всегда это знала. Прапрабабка твоя из наших мест родом. Или ты не…?
Помотав отрицательно головой, я попыталась встать. Ноги дрожали и подкашивались, в голове шумело и тикало.
– Чего ты так взволновалась? Ты ж не единственная такая. Наши женщины иногда уходят в ваш… гм… в человечий мир.
– То есть, такие, как я еще есть?
– Ну, в общем – да.
– Тогда почему именно я?
Кодя опять замялся, уткнул глаза в пол и что-то забормотал.
– Что? Я тебя не слышу.
Он поднял на меня глаза, сложил брови домиком и бухнул:
– Потому что ты городская сумасшедшая.
– Вот так вот, – мне стало смешно. Надо быть действительно сумасшедшей, чтобы разговаривать с галлюцинацией. Ну, конечно! Это все иллюзия. Нет никакого Коди. И вообще! Я сейчас сплю на своей полке… Нет! Никаких полок. В своей постели! И никуда я не еду. Все это – сон, сон, морок! У меня температура, я брежу.
– Обязательно. Спишь и бредишь. И подовчёр я тебя не караулил, и никто тебе не звонил, и меду твоего я не ел.
– Мысли, значит, читаешь, да?
– Мы не грамотные, – пробубнил гном. – Читать не обучены. Громко думаешь, вот и слышу.
С этими словами он подошел ближе и пребольно ущипнул меня повыше колена. Я взвизгнула.
– Обалдел?
– А вдруг проснешься, – Кодя постучал трубкой о подошву калоши, надетой поверх валенка.
Я задумчиво терла коленку и рассматривала гнома. Тень от него есть. Гм… запах тоже. Овчиной что ли пахнет? И немного потом. А как он крошки из бороды вытряхивал. Всамделишный. Настоящий. Но почему я?!
– Потому что куришь много. – Гном прислонился спиной к стене и клевал носом.
– Кодя, ты ж спать хочешь. Пойдем, я тебя уложу на свое место. Отдохни до утра. А мне подумать надо.
– Не-а. Ты меня спроси об чем хочешь, да я пойду.
– Куда пойдешь?
– Куда надо. Есть тут места всякие, спится там хорошо, – он туманно улыбнулся и зевнул.
– Кто ночью со мной говорил?
– Ты.
– Нет. Потом, после меня?
– Об чем ты? – гном озадаченно поскреб бороду.
– Когда Дара отключилась, я не сразу положила трубку… и услышала кое-что. Сначала было тихо, а потом шаги такие, как копытцами: цок-цок… и шепот.
– И что тебе сказали?
– Просили помочь, и обещали помощь.
– Копытца, говоришь? По каменному полу?
– Да, да!
– Слушай, Капа… А ты чего-нибудь хочешь?
– В каком смысле?
– Ну, чего-то такого, без чего жить не в радость… а?
– Да.
– Чего?
– Не скажу.
– Ну и ладно. – Он задумчиво вытянул губы трубочкой и подышал. – Похоже, у марвинов тоже пропал ребенок.
– У марвинов? А кто это?
– Народ такой. Вроде ваших фавнов, – я хмыкнула: «ваших». Конечно, у нас этих фавнов просто завались, как гуталину на фабрике. – Очень скрытно живут, ни с кем не общаются, ни в ком не нуждаются. Говорят, что они могут выполнить заветное желание любого живого существа. Найти их сложно. Живут в лесу, а к лесу не подойти.
– Как это?
– Да вот так. Идешь сутки, трое, месяц – и все на одном месте. Лес как был в трех километрах, так и остался. Но кто-то проходил. Только те, кто вернулись от марвинов, ничего не рассказывают.
– Почему?
– Дают слово молчать, и молчат. Если захотят нарушить слово, то молчат до конца своих дней. Марвины отбирают у них речь. Нет, не понимаю. Если с тобой говорил марвин, если они решили с тобой говорить, то, похоже, дела наши еще хуже, чем я думал… Так что ли?
– Кодя, а кто послал тебя за мной и почему все-таки за мной? И не надо про сумасшествие, ладно?
– Ну, об этом не сейчас. Сложно это все и путано. Ты сможешь увидеть того, кто тебя позвал. Если захочешь…
– Это точно?
– Да.
– Ну, хорошо. Но почему – я?
– Твоя прапрабабка была Дарой. И ты – Дара.