Российские фантасмагории (сборник) - Булгаков Михаил Афанасьевич 13 стр.

— Здорово, Василий Васильевич! Вы профессиональный рассказчик! Чудесно! Я тогда действительно хотел разбогатеть. Кто это вам рассказал?

Но Василий Васильевич, несмотря на все свое желание, не мог вспомнить. Рассказ уже давно стал странствующим.

— Я все же думаю, что это не вы, — сказал Василий Васильевич.

— Зерном-то, во всяком случае, послужил я, — улыбнулся Пуншевич.

Каждый остался при своем мнении.

Профессор физики Пуншевич в свое время любил игрануть в клубе. Сейчас он был окружен атмосферой энтузиазма и молодости. Он не во всем был согласен с молодежью; во многом с нею расходился, но любил, и его любили.

Он любил посещать общежитие, участвовать в вечеринках, слушать песни о Стеньке Разине, вспоминать волжские просторы и свою молодость.

Будучи от природы разговорчивым и остроумным, он с удовольствием ездил со студентами в экскурсии. Он был бодр, оживлен и румян.

Молодежь, будучи любознательной и смешливой, любила его рассказы. Морали в его рассказах не было никакой, зато пищи для размышлений достаточно. Начинались его рассказы довольно однообразно; было похоже, что вот сейчас он начнет рассказывать сказку: «Много-много лет тому назад в Петербурге…»

На этом вечере было основано «Общество собирания мелочей» в нижеследующем составе: председатель — Пуншевич, заместитель председателя — Торопуло, непременный секретарь — Керепетин, члены-корреспонденты — Ермилов и Евгений.

Пуншевич, во время рассказа Торопуло о Швеции, отыскал папиросную коробку.

— Дорогие товарищи, — начал Пуншевич, — вернувшись от Торопуло, я долго размышлял. У меня есть к вам предложение, вы видите перед собой лиловую коробку от безмундштучных папирос «Troika». На крышке изображены три коня: белый, рыжий и черный. Они тянут сани, украшенные светленькими цветочками, в санях сидит белобородый старик в бобровой шапке с голубым верхом.

— Похоже на вырезанную из дерева игрушку. — Евгений осмотрел коробку.

— Внутри наклеена картинка в красках с видом Кремля, — можно подумать, что для Запада это такая же экзотика, как пирамиды и сфинксы. Но ведь на самом деле Кремль для Запада совсем не экзотика, не пирамида Хеопса, Кремль — реальная, движущая политическая и моральная сила для рабочих и угнетенных национальностей всего мира, пламя, освещающее мир, простите за банальную метафору, но только это так, — Кремль приковывает взоры не только Европы, но и Азии, и Австралии, и Америки. Быт на наших глазах изменяется, и я предлагаю организовать общество собирания мелочей изменяющегося быта.

Торопуло на секунду почувствовал зависть — Пуншевич предвосхитил его идею и, несколько изменив ее, сделал вполне осуществимой.

«Так бывает всегда, — думал Торопуло, — один откроет, а другой использует».

Но затем перед Торопуло возник музей, где будут покоиться конфетные, апельсинные бумажки, меню, Торопуло подошел и обнял Пуншевича.

— Вы молодец, — сказал он, — действительно назрела потребность в организации общества. Необходимо добиться его легализации. Нам следует пропагандировать идеи нашего общества.

— Я примусь за это дело, — ответил Пуншевич. — Теперь наметим несколько областей нашего собирания и изучения. Конфетные бумажки — у нас уже есть фонд, — кивнул он в сторону Торопуло. — Бумажки от мыла, у меня есть родственница, она уже собирает бумажки от мыла. Коробки из-под папирос, у нас уже есть одна, чрезвычайно важная. Значки организаций, учебных заведений, вносите предложения… Так, тексты вывесок, действительно, вывески бывают разные…

— Попутнические вывески «Самтруд».

— Новобуржуазные — «Сад Фантазия», «Аркадия», «Родник».

— Приспособленческие: «Красная синька», «Красный одеяльщик».

Юноша, посадив на трамвай невесту, пошел провожать Василия Васильевича. Василий Васильевич рассказал ему про бюро «Вечность».

— Совершенно инфернально! — согласился Евгений. — Вообще наша жизнь совершенно изумительна. Я видел вывеску на главной улице во Владикавказе: «Кафе-аромат». На Кавказе и в Крыму много инфернального.

Василий Васильевич считал все безвкусное жутким и инфернальным. Под влиянием Василия Васильевича перед Евгением всплыл другой Кавказ, до сих пор им не замеченный.

— В Туапсе вывеска у сапожника — ласточка держит европейскую туфельку на фоне голубого неба и гор… А цирк в Бухаре! Я вам когда-нибудь расскажу про трубадура!

Василий Васильевич стал прислушиваться.

— В Крыму и на Кавказе много жуткого, говорите вы…

— Владикавказ совсем страшен, — подтвердил Евгений. — Вот вам предание, живущее там до сих пор. Сад под названием «Трек»; аллея акаций, в ней кончали самоубийством влюбленные гимназисты. В 16-м году на Треке будто бы стала появляться загадочная дама, густо завуалированная; она увлекала мужчин на кладбище — место лирических прогулок; там соблазненные теряли сознание. Последнее, что они помнили, был сатанинский хохот этой женщины. Попался один казачий офицер. Когда дама разразилась леденящим хохотом, он выстрелил в нее в упор. Убитая оказалась местным фантастом, банковским служащим. Нат Пинкертон, а не туземное предание!

Василий Васильевич согласился, что это несколько жуткий Восток.

Евгений в эту ночь видел мир глазами Василия Васильевича. Василий Васильевич это почувствовал.

«В Василии Васильевиче несомненно скрыто много фантастики. В том, что Варенька окончательно пропадет вместе со смертью Василия Васильевича, несмотря на всю его волю, скрыта глубокая драма», — думал Евгений.

Ермилов взглянул на Евгения, — ему страшно захотелось, чтобы Евгений бросил свои похождения, чтобы он отдался музыке. Об этом он осторожно и деликатно сказал Евгению, но юноша покачал головой.

Расставшись с Василием Васильевичем, юноша закурил и остановился на мосту, перекинутом через Неву, и стал смотреть на воду. Юноша всегда возвращался в Ленинград, чтобы окунуться в атмосферу белых ночей, чтобы опять раз двадцать посетить Эрмитаж, чтобы опять похвалить архитектуру, чтобы с Петей Керепетиным снова шататься по улицам и любоваться просторным реставрируемым, застраивающимся, постепенно сливающимся со своими окрестностями городом.

«Евгений не настоящий музыкант, — думал Ермилов, поднимаясь по лестнице, — потому что он ничем не желает жертвовать для своего искусства. В нем нет необходимой настойчивости, наивности, которая была у Вареньки. Он не развил в себе способности надолго отъединяться, погружаться в мир музыки, для него музыка не становится временами высшей реальностью».

С грустью Ермилов вспомнил, что у Пуншевича ему не удалось поговорить о Вареньке. Посидев некоторое время среди вещей Вареньки, Ермилов отправился на ночной покой, уже давно не приносивший ему забвения.

Во сне увидел Ермилов свою дочь на конфетной бумажке — облагораживающее действие Вареньки распространилось и на конфетные бумажки, вместо безвкусного танца апашей, кабареточных див — появилась Варенька в высоком классическом танце, безукоризненно чистом по своему рисунку.

Мурзик вышел к Торопуло навстречу, держа заячью лапку, и просил поиграть с ним. Толстый Торопуло нагнулся, вынул изо рта своего друга лапку и бросил. Мурзик вскочил, отыскал ее и принес своему хозяину. Торопуло шел дальше, кот по пятам шел за ним, держа свою игрушку.

Торопуло был горд тем, что друг его толст, что весит он много, что хвост его похож на трубу, что друг его разборчив, что пьет он только теплое молоко, а от холодного отказывается, что стоит его пропитание дороже охотничьей собаки, что любит его друг смотреться в зеркало и перед зеркалом мыться.

Дернувшись со службы, Торопуло не нашел милого друга. Ругая Нунехию, сошел Торопуло во двор.

Подозревая жуткую тайну, он, несмотря на одышку, бросился на тощего проходимца, вырвал у него из рук грязный мешок и вытряхнул содержимое на двор.

Мурзик вылетел с раздробленной головой и стукнулся о панель.

Света невзвидел Торопуло. Между тем бродяга скрылся.

Схватив кота за лапки, бросился Торопуло за убийцей. Побежал убийца по переулку; по переулку спешил за ним Торопуло.

Но убийцы и след простыл.

На следующий день после службы пошел Торопуло к чучельнику Девицыну, которого Евгений прозвал «душой-Тряпичкиным»; это был жуткий обладатель скальпелей, кривых и прямых, лопаток для вынимания мозга, пинцетов для укладывания перьев, ножниц для отрезания корпусов у хвоста, крыльев, ног. Торопуло принес Мурзилку к «душе-Тряпичкину».

— Вот, — сказал он, — мой любимый кот; вот его фотографическая карточка. Придайте ему эту позу; пусть он лежит как живой.

— Можно, можно, — ответил «душа-Тряпичкин», рассматривая карточку. — Славный был котик… Как звать-то его было?

Торопуло обвел глазами комнату кустаря-одиночки. Валялись древесные стружки и вата, лежали нитки и шпагат, был рассыпан гипс; в углу Торопуло увидел паклю, на стене проволоку, в ящичках на столе лежали различного цвета глаза и акварельные краски. Под столом были сложены дощечки и рядом с ними цветы, морская и болотная трава; на столе стакан чая и конфетки «Дюшес».

Торопуло условился о плате и ушел.

Подобострастно провожал инженера Девицын.

Торопуло принужден был пройти мимо вегетарианской столовой.

Вегетарианцев Торопуло считал людьми безвкусными, больными; он снисходительно жалел их.

Страдая, он проходил мимо сухих, ничего не говорящих ни уму, ни воображению вывесок: «Я никого не ем», «Примирись» и др. Останавливался перед простыми меню и качал головой.

Котлеты сборные из овощей Дальше Торопуло не стал читать.

«Никакой поэзии, никакого быта, никакой истории, — подумал он. — Ничего, нас возвышающего».

«Душа-Тряпичкин» после ухода инженера отложил птицу и стал осматривать Мурзилку.

Положив Мурзилку на стол, посмотрел в окно и закурил.

«Куда это Наталья Тимофеевна пошла? — подумал он и сам себе ответил: — В кооператив. 60 лет, а какая крепкая женщина! Надо с ней советоваться насчет моей подагры. Приятно иметь подагу, значит, мои родители хорошо пожили. А кто это с Белоусовой?»

Девицын высунулся в окно.

— Здрасти, Матреша! — сказал он. — Я вашей сестрицы не узнал. Не желаете ли конфетку?

И галантно предложил дамам монпансье.

— Что это вы делаете? — спросила Матреша.

— Да вот инженер котика принес, — ответил чучельщик. Девицын приступил к реставрации. Прежде всего он заткнул рот Мурзилке ватой; затем он сделал три разреза.

Скоро шкурка была снята, тщательно очищена от жира и мяса, смазана мышьяковым составом. Девицын взял череп, глаза и мозг вынул.

Посмотрел на часы и пошел в вегетарианскую столовую «Гигиена» обедать. Он подошел к стойке, купил салат из сырых овощей, выпил стакан квасу, сел за столик и стал ждать.

Заказал подавальщице, подплывшей точно утица, красивой и круглой, борщ и кашу.

— Трудно ли вам работать? — спросил он. — Куда девалась Маша, у которой нос пипкой? Такая симпатичная, маленькая, девчонка шустрая! Я ее что-то давно не вижу.

— Замуж вышла!

— А где сегодня сидит Одуванчик?

— Там же, где всегда, — лениво ответила подавальщица.

В соседней комнате сидел мужчина лет пятидесяти, моложавый, бритый, с пышными, нежными, совершенно белыми волосами, зачесанными на затылок.

— А фокстротная жаба? — продолжал спрашивать интересующийся тем, что происходит в мире, Девицын.

В это время в дверях появилась полная женщина в голубой фетровой шляпе, с бледным упитанным лицом; презрительно окинув комнату, направилась к Одуванчику.

Это было любовное свидание, уже давно длившийся роман, очень интересовавший Девицына.

Тихо изгибал туловище Мурзилки Девицын; придавал контур такой, какой требовала поза на фотографической карточке.

Потом, пригладив мех, приступил к отделке головы; для этого он расширил рот и через него комками ваты заполнил все пустоты головы; затем подобрал соответствующего цвета и величины глаза, вставил их снаружи, расправил иглой веки, затем завязал рот Мурзилке ниткой и оставил сохнуть.

И опять разлегся Мурзилка наверху лестницы.

Чтобы утешить себя, чтобы отделаться от мыслей о смерти, Торопуло оправил баранью заднюю ногу, взлупил с нее кожицу, не отделяя от ручки; мясо разрезал ножом в листочки, насколько возможно тонко, но не отделяя от кости. Взял петрушки, изрубил дробно, стер в порошок тмину, лаврового листа, прибавил подсолнечного масла, соли, крупного перцу, вымешал и, этой смесью начинив мясо, наволок кожу, зашил; обернул в бумагу и стал жарить на вертеле.

И от любимого занятия стала неотчетливой его тоска, замирала, замирала и совсем прошла.

Вечером пришел Пуншевич.

На жердочке, обвитой цветущим шиповником, сидели малиновки и, подняв клювы к небу, звенели.

Под жердочкой было напечатано в колонку:

— Это, должно быть, обед на квартире у редактора, — сказал Торопуло.

Он увидел длинный стол, уставленный цветами, и сотрудников «Церковного вестника».

Пуншевич отложил это меню в сторону. Взял другое.

На фоне дома и самодвижущегося экипажа сидит на траве компания из трех мужчин. Один в соломенной шляпе, другой в котелке, третий, толстый и лысый, без пиджака и шляпы. Компания играет в карты и пьет пиво из кружек.

Под играющими в карты и пьющими пиво напечатано:

По реке плывет пароход «Дмитрий Донской». Развеваются флаги.

Бородатый матрос в белом держит флажок над: Saumon â la Philadelphienne, Sauce Tartareи над прочим.

Юбилейные обеды во дворцах с точным отведением мест за столом пиршеств. Ужины в особняках купеческих и дворянских, поминальные обеды в кухмистерских. Табльдоты в приморских гостиницах.

Все это меню Пуншевич и Торопуло просматривали для предполагаемой выставки.

«Выставка будет иметь гигиеническое и воспитательное значение, выставленные материалы дадут толчок к образованию нового быта, покажут, от чего необходимо отказаться», — думал Пуншевич.

— Это все прекрасно, — говорил он Торопуло. — Все это было закономерно в свое время и верно отражало жизнь. Мы создадим, черт возьми, оригинальный музей мелочишек. Хо-хо-хо — ты и не подозреваешь и сам, какую ты принес пользу.

— Я-то понимаю, — гордо улыбнулся и возразил Торопуло, — но для меня ведь это все играло совсем другую роль.

— Но ведь так бывает всегда, — ответил Пуншевич, — коллекционер, собирая для себя, наслаждается в одиночестве, а затем начинается разработка его коллекций в различных направлениях, независимо от воли собиравшего, а обертоны, звучащие для тебя, должны исчезнуть.

Торопуло было грустно, ему хотелось, чтобы все чувствовали его коллекцию, как он чувствовал.

Затем друзья принялись перебирать и рассматривать мешочки из-под карамели.

— Смотри, вот здорово! — воскликнул Пуншевич.

Торопуло отвлекался от сегодняшнего дня, правда, не совсем лишенными интереса для истории быта величинами, но все же безгранично малыми по сравнению с происходящими вокруг него.

Работа инженера в реконструктивный период являлась делом чести, но Торопуло даже на службе нет-нет да и вынет конфетные бумажки и начнет их рассматривать.