– Но, мой друг, я и надел его для того, чтобы меня могли узнать, и если я его сниму…
– Что же?
– То не достигну своей цели, любезный Шико.
– Так вы, несмотря на мой совет, не снимете его?
– Не сниму!
Произнося эти слова самым решительным тоном, Генрих дрожал еще заметнее, чем когда говорил перед офицерами.
– Пока еще есть время, государь, одумайтесь! – Шико не понимал противоречия между словами короля и его состоянием. – Сейчас вам невозможно сесть на лошадь.
– Так я очень бледен, друг Шико?
– Как мертвец.
– Тем лучше!
– Как это – «тем лучше»?
– А так, что я понимаю себя.
В эту минуту раздался выстрел крепостной пушки и вслед за ним – ужасная пальба из мушкетов: это господин де Везен отвечал на предложение сдаться.
– Э-э, вот оно! Как вам эта музыка, государь?
– Она заставляет… дрожать мои мозги, – отвечал Генрих и тут же вскрикнул, резко, прерывисто: – Коня! Моего коня!
Шико смотрел, слушал: что это, что происходит перед его глазами? Генрих не сумел сразу вскочить на лошадь.
– Шико, садись и ты на коня, – ты ведь тоже больше не военный?
– Да, государь.
– Так поедем смотреть пальбу вместе! Доброго коня господину Шико!
Шико пожал плечами и не моргнув сел на прекрасную испанскую лошадь, которую ему подвели по приказу короля. Генрих поскакал галопом; Шико последовал за ним. Оказавшись впереди своей маленькой армии, Генрих поднял забрало.
– Развернуть знамя! Новое знамя! – крикнул он дрожащим голосом.
Сняли чехол, и новое знамя, с двойным гербовым щитом Наварры и Бурбонов, величественно взметнулось в воздухе. Оно было белое, с золотыми цепями на голубом фоне с одной стороны и вышитыми золотыми лилиями – с другой.
«Вот новое знамя, – подумал Шико, – которому предстоит печальное боевое крещение».
В эту минуту, как бы в ответ на мысль Шико, раздался пушечный выстрел, и ядро, пролетев в десяти шагах от короля, уложило целый ряд пехотинцев.
– Гром и молния! – воскликнул король. – Видел ты, Шико? – Зубы его стучали.
«Ему дурно!» – испугался Шико.
– А-а, – шептал Генрих, – так ты боишься, проклятое тело, ты дрожишь, трепещешь! Погоди, погоди! Я заставлю тебя еще не так дрожать! – И он вонзил шпоры в бока своей белой лошади.
Опередив кавалерию, пехоту и артиллерию, король оказался в ста шагах от стен крепости. Алое пламя, вместе с громом извергаемое батареями, помещенными на валу, отражалось в его латах, как лучи заходящего солнца. Там в продолжение десяти минут он держал лошадь неподвижно, командуя:
– Фашины! Несите фашины!
Морне, с поднятым забралом, со шпагой в руке, не отставал от короля. Шико, тоже в латах и шлеме, следовал за ними, но не вынимал шпаги. За этими тремя передовыми скакали, воодушевленные примером, молодые дворяне-гугеноты с криками:
– Да здравствует Наварра!
Виконт де Тюренн ехал впереди них, с фашиной на шее лошади. Каждый подбегал и бросал фашины в ров, вырытый под подъемным мостом. В одну минуту ров был наполнен.
Артиллеристы, теряя из сорока человек до тридцати, успели подложить петарды под крепостные ворота. Картечь и пули из мушкетов огненным ураганом свистели вокруг Генриха. Минута – и уже два десятка мертвых тел лежали перед его глазами.
– Вперед, вперед! – кричал Генрих, появляясь в середине отряда артиллеристов.
Вот он достиг края рва – и первая петарда взлетела в воздух: ворота треснули в двух местах. Артиллеристы зажгли вторую петарду – и новая трещина показалась в дереве. В ту же минуту в эти три отверстия десятка два аркебуз выставили дула и осыпали пулями офицеров и солдат. Люди падали вокруг короля, как срезанные колосья.
– Государь, – умолял Шико, забывая о самом себе, – ради бога, удалитесь из этого ада!
Морне не говорил ни слова – он гордился своим воспитанником и время от времени пробовал прикрыть короля, выезжая вперед, но Генрих порывистым движением отстранял его. Внезапно он почувствовал, что пот выступает у него на лбу и туман готов застлать его глаза.
– А-а, проклятая натура! – воскликнул он. – Но никто не скажет, что ты меня победила! – Он спрыгнул с лошади и потребовал: – Секиру! Быстро! – И могучей рукой принялся рубить дула мушкетов, остатки дубовых укреплений и их медные связки.
Наконец упало одно бревно, потом половина ворот, потом рухнула часть стены. Сотни нападающих устремились в пролом с криками:
– Наварра, Наварра! Кагор наш! Да здравствует Наварра!
Шико не оставлял короля: он был с ним под сводами ворот, куда Генрих бросился в числе первых. Но при каждом залпе, Шико видел это, Генрих вздрагивал всем телом.
– Гром и молния! – кипел Генрих вне себя от ярости. – Видел ли ты когда-нибудь подобную трусость, Шико?
– Нет, государь, – честно признал Шико, – никогда я не видывал таких трусов, как вы! Это ужасно!
В это мгновение солдаты де Везена предприняли попытку отбросить Генриха и его авангард от ворот и выбить из соседних домов, где те засели. Король встретил их со шпагой в руке. Но осажденные были многочисленнее и успели оттеснить Генриха и его авангард за ров.
– Проклятье! – Король был в отчаянии. – Мое знамя отступает! Так я понесу его сам! – И, яростным усилием вырвав знамя из рук знаменосца, он поднял его в воздух и, почти запутавшись в его колеблющихся складках, первым ворвался в город. – Страшись! – издевался он над собой. – Трепещи теперь, трус!
Пули свистели и сплющивались на его кирасе и шлеме с резким звуком и, глухо шипя, дырявили знамя. Тюренн, Морне и множество других ворвались в пролом и устремились за королем. Теперь пушки умолкли: грудь с грудью, лицом к лицу продолжалась битва. Мощный голос де Везена перекрывал все – стук, звон оружия, пальбу мушкетов, лязг железа:
– Копайте рвы! Загораживайте улицы! Стреляйте из домов!
– Осада кончена, мой бедный Везен! – крикнул де Тюренн главе защитников города. И, будто аккомпанируя своим словам, выстрелил в де Везена из пистолета и ранил его в руку.
– Ошибаешься, Тюренн! – откликнулся де Везен. – Кагор еще выдержит двадцать штурмов! Вы сделали один – осталось девятнадцать!
Господин де Везен защищался пять дней и пять ночей, отступая шаг за шагом, из улицы в улицу. К счастью нарождающейся славы Генриха Наваррского, де Везен слишком надеялся на стены и гарнизон Кагора и не счел нужным известить маршала Бирона.
Все пять суток Генрих командовал, как простой офицер, и дрался, как рядовой солдат; все пять суток спал на камнях и просыпался с секирой в руке. Каждый день брали то улицу, то площадь, то перекресток. Каждую ночь гарнизон пробовал возвратить дневную потерю.
Наконец в ночь на пятые сутки утомленный неприятель, казалось, должен был дать покой протестантской армии. Но теперь Генрих в свою очередь напал на осажденных; в эту ночь взяли последний укрепленный пост, но потеряли до семисот человек. Почти все лучшие офицеры были ранены; Тюренн получил ранение в плечо из аркебузы; Морне угодили камнем в голову и чуть не убили. Один король казался неуязвимым. Страх, который он на первых порах чувствовал и так отважно победил, сменился лихорадочным возбуждением, почти безумной смелостью. Все крепления его лат были изорваны – и собственными усилиями, и ударами врагов: он поражал противников так сильно, что не ранил, а убивал.
После взятия этого последнего поста оставался еще укрепленный дом коменданта. Генрих приблизился к нему, сопровождаемый мрачным молчаливым Шико, который эти пять дней наблюдал страшное видение – новую династию, пробужденную к жизни для гибели династии Валуа.
– О чем ты думаешь, друг Шико? – Король поднял забрало, словно намереваясь читать в душе посла.
– Государь, – пробормотал Шико с грустью, – я думаю, что вы – истинный король.
– А я, государь, – заявил Морне, – скажу, что вы безрассудны! Как! Без рукавиц, с поднятым забралом – и это когда в вас стреляют со всех сторон! Осторожно, пуля!
И правда, тут же пуля со свистом срезала перо на шлеме Генриха. Почти сразу, будто подтверждая предостережение Морне, десяток стрелков из личного отряда де Везена окружили короля. Отряд этот сидел в засаде, солдаты его стреляли верно и дружно. Они убили лошадь Генриха и прострелили ногу лошади Морне; король упал, и десяток шпаг устремился к его груди…
Тогда Шико – он один остался невредим – в мгновение ока спрыгнул на землю, бросился вперед и с такой скоростью стал вращать шпагой, что заставил отступить ближайших. Потом поднял Генриха, запутавшегося в сбруе, и подвел ему свою лошадь.
– Государь, будьте свидетелем перед королем Франции: я вынимал шпагу, но никого не коснулся ею!
Генрих привлек к себе Шико и обнял со слезами на глазах.
– Гром и молния! Ты будешь мой, Шико! Ты будешь жить и умрешь со мной, сын мой!
– Государь, я служу только моему королю! Увы, счастье ему изменяет! Но я останусь верен ему в беде, как в счастье. Позвольте мне служить ему и любить моего короля, пока он жив! Скоро я буду один у него – не отнимайте у него последнего слугу!
– Шико, я запомню ваше обещание, слышите? Вы для меня дороги и священны. После Генриха Французского ваш первый друг – Генрих Наваррский!
– Благодарю, государь, – просто отвечал Шико и почтительно поцеловал руку короля.
– Теперь вы видите, Кагор наш! Господин де Везен заставил нас перебить всех его солдат. Но я скорее подвергну гибели всех своих и погибну сам, чем отступлю!
Угрозу не пришлось осуществлять: войска под командой де Тюренна не щадили гарнизона; де Везена взяли в плен. Город сдался.
Генрих взял Шико за руку и привел в ближайший дом, изрешеченный пулями и служивший главной квартирой короля, и отдал ему письмо с поручением доставить королю французскому. Написанное под диктовку короля господином де Морне, оно было на дурном латинском языке и заканчивалось так: «Quod mihi dixisti, profuit multum. Cognosco meos devotos. Nosce tuos. Chicotus cоetera expediet».
В переводе это значило примерно следующее: «То, что Вы мне сообщили, послужило мне на пользу. Я знаю приверженных мне – узнавайте своих. Шико расскажет остальное».
– Теперь, друг Шико, – сказал Генрих, – обнимите меня, но остерегитесь замараться – я весь в крови, точно мясник! Я бы предложил вам что-нибудь, но вижу по вашим глазам, что вы не примете. Все же вот вам мое кольцо: я дарю вам его и более вас не удерживаю. Спешите во Францию! Вы будете иметь большой успех, рассказав, что видели.
Шико принял кольцо и уехал. Ему понадобилось целых три дня, чтобы убедить себя в том, что он видел все это не во сне и что, проснувшись, он не увидит сейчас окон своего домика, возле которого господин де Жуайез давал серенаду.
LVI
Что происходило в Париже примерно в то время, когда Шико въезжал в Нерак
Необходимость следить за нашим другом Шико до конца его посольской миссии удалила нас от Лувра. Однако несправедливо было бы забыть происшествие в Венсене и его последствия.
Король, так отважно прошедший через опасность, испытал волнение, которого не чужды самые храбрые, когда опасность уже миновала. В Лувр он приехал молчаливый и задумчивый, долее обыкновенного молился и, предавшись религиозным размышлениям, забыл поблагодарить предусмотрительных офицеров и преданных телохранителей, которые помогли ему миновать неизбежной гибели. Потом лег спать, удивив камердинеров тем, как быстро скинул платье: он будто спешил успокоиться, чтобы с большей ясностью собрать мысли на другой день.
Д’Эпернон, остававшийся в спальне короля дольше всех в надежде на благодарность, вышел от него в дурном расположении духа – надежды его были обмануты. Луаньяк, стоявший за дверями в ожидании приказаний д’Эпернона и не получив их, грубо обратился к Сорока пяти:
– Король не имеет в вас нужды, господа. Идите спать!
К двум часам всё в Лувре уснуло глубоким сном. Тайна происшествия была надежно сохранена, и никто не знал о случившемся. Добрые парижане храпели, не думая и не ожидая, что едва не стали свидетелями восшествия другой династии на французский престол.
Д’Эпернон, вместо того чтобы ездить по городу с тремя десятками всадников, как он имел обыкновение, последовал примеру своего августейшего повелителя и улегся спать, не сказав никому ни слова.
Один Луаньяк, которого даже разрушение мира не отвлекло бы от обязанностей, обошел все караулы швейцарской и французской гвардии, исполнявшие свою службу регулярно, но без особого рвения. Три небольших нарушения дисциплины были наказаны в эту ночь, как самые страшные преступления.
На следующий день Генрих – пробуждения его столько людей ждали с нетерпением, желая знать, чего ждать от короля и на что надеяться, – выпил четыре чашки бульона вместо обычных двух и приказал предупредить господ д’О и Виллекье, чтобы они явились в его опочивальню для составления нового указа по части финансов.
Королева получила позволение обедать одна, и на беспокойство ее о здоровье короля ей отвечали, что вечером его величество принимает придворных дам. Подобный же ответ дали дворянину, прибывшему от королевы-матери, – она два года назад удалилась в Суассон и оттуда ежедневно присылала осведомляться о здоровье сына.
Государственные мужи с беспокойством переглядывались: король был так рассеян, все их бесконечные вычисления не в силах были вызвать улыбки у его величества. Рассеянность королей, видимо, особенно неприятна государственным секретарям.
Зато Генрих увлеченнее обыкновенного играл с Мистером Лоу, вскрикивая каждый раз, когда животное сжимало его тонкие пальцы белыми зубами.
– Ах ты, бунтовщик! Кусаться?! Ай-ай! Негодный! Нападать на своего короля! – И, употребляя усилия, как Геркулес, сын Алкмены, для укрощения Немейского льва, Генрих укрощал это огромное чудовище (не больше кулака) и с удовольствием восклицал: – Побежден, Мистер Лоу! Побежден, бесчестный член Лиги Мистер Лоу! Побежден, побежден!
Вот все, что смогли уловить из бормотания Генриха господа д’О и Виллекье, великие дипломаты, от которых, по их убеждению, никакая человеческая тайна не ускользала.
Кроме этих воззваний к Мистеру Лоу, Генрих не произнес ни слова. Нужно было подписать что-нибудь – подписывал; выслушать – выслушивал, закрыв глаза; оставалось теряться в догадках – слушает он или спит?
Пробило три часа. Король велел позвать д’Эпернона. Ему отвечали, что герцог делает смотр легкой конницы. Он потребовал Луаньяка. Тот, как оказалось, в это время проверял приведенных из Лиможа лошадей. Все ожидали, что эта двойная неудача рассердит короля.
Ничуть не бывало: король даже начал насвистывать любимую охотничью песенку – признак полного довольства собой. Ясно было, что желание короля хранить полное молчание сменилось непреодолимой охотой говорить, и за неимением собеседника король разговаривал сам с собой. Он потребовал полдник и во время трапезы слушал чтение назидательных книг, которое прерывал вопросами вроде:
– Плутарх, кажется, описал жизнь Суллы?
Чтец, державший в руке какую-то священную книгу и прерванный таким безрассудным вопросом, обернулся к королю. Король повторил вопрос.
– Да, государь, – отвечал чтец.
– Помните вы то место, где историк рассказывает, как диктатор Сулла избежал смерти?
Чтец колебался.
– Не совсем, государь, – я давно не читал Плутарха.
В эту минуту возвестили о приходе его преосвященства кардинала де Жуайеза.
– А! – воскликнул король. – Кардинал – человек ученый. Он объяснит нам это.
– Государь, – кардинал, входя, услышал последние слова, – неужели я столь счастлив, что пришел кстати? В этом мире такое случается редко.
– По чести, так! Вы слышали мой вопрос?
– Ваше величество, вы спрашивали, кажется, как и в каком случае диктатор Сулла избежал смерти?
– Да! Можете вы мне ответить, господин кардинал?
– Ничего нет легче, государь.
– Тем лучше.
– Сулла, перебивший столько людей, государь, рисковал жизнью только в сражениях.
– Да, и в одном из этих сражений он, помнится, был близок к смерти. Возьмите Плутарха, любезный кардинал. Вот здесь он должен быть, в переводе Амио. Прочтите мне то место из жизни этого римлянина, где он благодаря быстроте своего белого коня спасся от копий врагов.
– Государь, для этого не стоит открывать Плутарха. Происшествие случилось в сражении между Телезерием-самнитом и Лампонием-луканцем.