— Ньют, — произносит она уверенно в спину мужчины, — он… — и тут голос дрожит, интонация падает. Соне хочется проклясть себя за слабость. Она не умеет. Не предназначена для всего этого. У Харриет получалось лучше. У любой девочки в Глэйде получалось это лучше, чем у нее. Но, тем не менее, лишь она, будучи иммуном, оказывается здесь по собственной воле и собственному желанию. — Он действительно не хочет говорить со мной?
Девушка слышит харканье, какое-то лаянье, а потом понимает, что Мэтт смеется. Мужчина разворачивается на пятках, смотрит на нее, качает головой. И в этот самый момент так отчетливо напоминает бывалого солдата, которого удивляет наивность юных мальчишек.
— Молодость, — фыркает Мэтт и трет своей пятерней бритый череп, — да он трясется за тебя, дура ты этакая! Сваливай отсюда. Уходи. Увидела его и уходи. — Мужское лицо на мгновение преображается, светлее будто становится, — это ценно, что есть еще такие женщины, как ты. И Ньют не простит себе, если ты где-то здесь потеряешь свою очаровательную головушку.
Соня смотрит долго на то место, где только что стоял Мэтт. Пытается осмыслить все сказанное до самого конца, побороть это чувство удивления — от кого угодно ждешь подобных слов, но не от людей вроде Мэтта. И даже на мгновение просыпается желание узнать чужую историю. Историю каждого здесь. Ведь она есть. И в этой истории было детство, были родители, были жены и мужья, были дети, была мирная жизнь. Правительство лишило людей выбора, заставило их быть винтиками в системе большого механизма. Соне страшно и дурно все это осознавать. Но не в ее силах исправить мир, идущий к своему концу. Баланс давно нарушен. Ничего не осталось. Она теряет все, чем дорожила. Мать и отец давно в могиле, любимый человек движется к безумию, лишь у лучшей подруги есть такой правильный и верный шанс на счастье. Соне так часто хочется плакать, но она не делает этого. Среди сухожилий, сосудов и плотной ткани тела образуется сталь душевная. Соня надевает ее как панцирь, учится жить на грани, почти на разрыв. И слезы не помогут. Они вообще никогда не помогали. Фикция материального мира, красивая людская ложь. И тогда, в тот самый момент, ощущая хватку грубых пальцев на своем плече, снова и снова проживая все слова, сказанные Мэттом, девушка решает добиться от Ньюта взаимности слов и действий. А потом уйти. Потому что этот мир скоро кончится, взорвется в самом себе. И мало у кого есть ничтожный шанс спастись. У нее он есть.
Судьба, проведение или собственное желание — что-то направляет девушку, подталкивает ее к нужному решению, к тому, чего она так хочет.
Все случается слишком быстро. И чья-то костлявая рука, зажимающая ей рот, и потная ладонь, шарящая по ее исхудавшему телу, и запах кислятины из чужого рта, и мутное осознание того, что кто-то проявляет насилие по отношению к ней. После сна, все еще где-то на грани того мира и этого, она лишь дергается, неуклюже пытается освободиться, а чужие руки выкручивают ей нос, давят на грудь, распластывают тело по земле, заставляя Соню грубо удариться подбородком. И кандалы шумят. Первая мысль — Ньют. Жестокая, садистская мысль, что он окончательно стал монстром, что дает выход своим животным желаниям. Соне полурадостно. Если это он, то все играл в слепоту, замечал ее таки. Но паника приходит гораздо быстрее, когда девушка понимает, что это не он. На ней тело мальчишки гораздо более юного, чем Ньют. И тогда она извивается, шипит, набирает в легкие воздух и кричит. Удар по затылку такой, что девушка прикусывает себе язык, и пятно крови ползет, разрастается на ее щеке.
— Заткнись, — произносят сверху. — Я все думал, для чего такая девка, как ты, да еще иммунная, им нужна. Может для этого? — чужие пальцы ныряют за линию джинсов. — Или все же для этого? — острые фаланги снова впиваются в нос, мешают дышать. — Ты ж красивая. Тебя как не пользуй, и так, и так понравится.
У Сони колотится сердце и потеют ладони. Пальцы дрожат, ногтями зарываясь в землю. Девушка понимает, что слезы по щекам, и сладко-соленый вкус во рту, зубы все красными стали. Соня не хочет просто так сдаваться. Не умеет. Не будет. Она головой заезжает парню по челюсти. Когда кандалы звенят во второй раз, девушка вдруг понимает, кто ее противник. Тот худосочный паренек, притащенный Мэттом. Освободился как-то от цепей, из стены их вместе с гвоздями отодрал.
— Я тебе не дамся, — шипит она и выхватывает нож из-под подушки — всего лишь руку протягивает. — Убирайся! — сталь острием наставляет на безумный взгляд. А парень-то действительно на грани. И зрачки такие огромные, скула дергается, рот искривляется, вот-вот и загогочет.
Мальчишка заносит ногу для удара — подошва ботинка метит прямо в челюсть Соне — звучит щелчок, глухой выстрел оглушает помещение, девушку забрызгивает кровью и какими-то вязкими белыми ошметками. Соня открывает и закрывает рот, застывает на земле, все еще с зажатым пальцами ножом. И двинуться не может. Чужие руки дергают ее вверх.
— Идем.
Девушка реагирует на голос, голову поворачивает. Лицо у Ньюта сосредоточенное. Брови вон как сдвинуты. Он тянет ее за собой, и она покорно подчиняется, все еще до отупения завороженная людским безумием. Оно застревает в ее глотке нервущимся криком. Безумие могло бы быть красивым, если бы не было так страшно по сути своей. У Сони ломается что-то внутри. Она вдруг понимает, какой становится, как мир вокруг нее стремительно вращается, какая же все-таки блядская сука эта жизнь. Девушке хочется закричать, заорать во все горло, испустить вой.
Ньют сажает ее на какой-то табурет со старыми, покосившимися ножками, а сам снует по комнате. Соня никогда здесь не была. Помещение небольшое, но есть кровать, стол, стул, комод. Юноша выдвигает его ящики, ищет что-то, набивает рюкзак вещами. Движения быстрые и скорые. Соня наблюдает за ним. За тем, как озадаченно-озабоченно сменяется выражение его лица, как иногда он застывает, выпрямляясь в полный рост, как трет затылок пальцами, как о чем-то вспоминает и снова ныряет в ящики комода. В нем таком столько родных, легко узнаваемых черт. У девушки сердце щемит, она ладони коленями зажимает, все на Ньюта смотрит. Ей хочется раскрыть рот и что-то сказать, но вместо этого молчит, просто наблюдает.
— Вставай, — говорит он ей, дергает за локоть, спешно и быстро, — держи, — кидает ей в руки набитый рюкзак и разворачивает ее к выходу. — Уходи. — И такая непоколебимость решения в голосе, что и возразить трудно.
Соня застывает у самого дверного проема — стоит лишь протянуть руку и распахнуть дверь, пройти несколько метров и выйти на улицу. Сейчас глубокая ночь, почти предрассветный час. Около четырех утра. И тогда даже ночная жизнь затихает. Пройдет еще час, и хряскосанаторий погрузится в цепенеющую тишину.
— Ньют… — она разворачивается к нему, по-прежнему держа рюкзак на руках.
— Уходи, — безапелляционно говорит юноша. — Уходи, Соня, — и головой в сторону выхода кивает.
— Ньют, пожалуйста, дай мне хотя бы сказать…
Он как-то зло запрокидывает голову, стягивает губы в одну прямую линию, смотрит на нее, сверкая глазами и чем-то вязким и страшным в них. Девушка глядит на него с опаской. Этот Ньют половинчатый. Одну его часть она хорошо знает, другую — видит впервые. Рюкзак падает на пол, когда пальцы юноши выдирают его. И Ньют будто выше становится, опаснее, чумнее.
— Зачем ты сюда пришла? — говорит он, заставляя девушку сделать шаг назад. — Ради меня? — и еще один. — И чего же ты от меня хочешь, Соня, а? — он злится, и она это видит. — Я же тебе объяснил, что не желаю иметь с тобой ничего общего. Зачем ты, мать твою, приперлась сюда? Хочешь, чтобы тебя на части разобрали, волосы все выдрали? Какого плюка ты здесь, а?!
Соня ладонями ощущает дерево стола за ней, а перед ней — незнакомый ей юноша. Опасный и вязкий, как сама смерть. И ощутимое безумие исходит от него волнами.
— Никогда не видела психов? Так смотри. Любуйся! — он уже орет, раскидывает руки, демонстрируя сумасшествие, въевшееся в его мозг. — Я не прежний. И никогда таким не стану. Я изменился, девочка. Поэтому не хер было за мной тащиться. Чего тебе надо? Любви? — иронично, жестоко и зло. — Да с чего ты взяла, что она вообще была? А может ты пришла сюда ради другого, а? — и такой многозначительный, откровенно пошлый взгляд на всю ее фигуру.
Соня лишь мотает головой.
— Ньют…
— Я знаю, чего ты хочешь. И ты сейчас это получишь, — шипит он и толкает ее на стол.
Девушка не понимает для чего и ради чего он это делает. Ее пугает он, каждое его слово, каждое действие, а самое главное — отсутствие ужаса где-то глубоко внутри себя. Ей больно видеть этого юношу таким. Таким безумным, столь ненормальным, брошенным маргиналом на обочине жизни. Ей больно до рези в груди. Ей не больно от его действий или слов. От того, как он рвет ткань на ее бедрах, обнажая кожу, как зло смотрит, как остервенело расстегивает собственную ширинку, дергает собачку замка, как впивается пальцами в женскую кожу, широко разводит девичьи ноги. Соня просто не сопротивляется, смотрит с каким-то поражающим отупением на каждое движение, на судорожный вздох, на падающие светлые волосы с мальчишеской головы. Ньют доведен до края отчаяния. Он хочет быть изувером, потому что должен им быть. И дрожит, раздираемый лютыми эмоциями. И в глазах так и стынет вопрос.
Почему ты не боишься меня?
Он заталкивает свой член глубоко в нее, сразу, с одного толчка, причиняет ей боль. Соня кривится. Юношу бьет крупная дрожь. Он ждет, когда ее ладони надавят ему на грудь, когда она ударит его по лицу, оставит смачный кровавый след. Ньют тянет на себя ее бедра, бьется о них, сталкиваясь костями. Напряженный до невозможного, вот-вот и затрещат сухожилия и вены под кожей. У девчонки тело безвольное, глухо ударяется о стол. Ньюту больно, Соне больно. Он лишь вдыхает и выдыхает, понимая, что жжет глаза. А женские руки касаются его шеи. Дура. Юноша жмурится. Такая дура.
— Смотрю, кто-то оприходовал тебя до меня, — шипит он, снова зло и ядовито, позволяя безумию клокотать глубоко внутри.
— Это был ты, — отзывается женский голос, и чужие руки крепко обнимают его шею.
Тогда Ньют дрожит так сильно, склоняет голову, прекращая вбиваться в хрупкое тело. Он ладонями упирается в стол, замирая меж разведенных женских бедер, замечая глазами темные отметины на светлой коже. Лицо Сони перед ним размытое. Это из-за слез. А у нее руки ласковые. Она пальцами ведет по его скулам, подбородку. Он не сопротивляется. Его ощутимо колотит. И сердце бьется, и самого трясет. Соня закусывает нижнюю губу. Сильно-сильно. У нее самой глаза мокрые.
— Прости меня, — сипит юноша. — Господи, прости меня.
Соня обнимает его крепко, прижимает его голову к своей груди, все еще ощущая его член глубоко в себе. Конечно, у нее все саднит там, между ног. Конечно, ей больно. Но она ведь все понимает. Почти жертвует собой. Гладит его по голове, прижимается губами к макушке, сама плачет. Дети, такие дети, выброшенные в жестокий мир, не умеющие играть во взрослые игры, спотыкающиеся. Ньют поднимает голову, долго смотрит на любимое лицо, вытягивает руку, губ пальцем касается.
— Я безумен, Соня. Безумен.
— Знаю, — шепчет она, но почему-то улыбается. — Я все знаю. — Кивает зачем-то. — Иди сюда, — и ведь действительно улыбается.
Ньют позволяет ей распутать узел на его старой потрепанной рубахе, дернуть ткань. Соня сводит ноги, стаскивает с себя застрявшие в районе щиколоток потертые джинсы. Юноша замечает несколько капель крови на ее бедрах.
— Я…
— Неважно, — она лишь качает головой.
Его тело худое и сухопарое. И на нем столь много шрамов, ран, смотрящихся так страшно. Соня морщит лоб, кусает губы. Вот сейчас ей страшно. Она прикасается к все еще кровоточащему, рваному рубцу на коже под ребрами.
— Это… — она выдыхает, не заканчивает.
— Бешеная собака.
Соня смотрит. На неровность кожи, на рубец за рубцом — где-то свежий, а где-то не очень. Видит и загустевшую кровь, и кожу в отметинах разного цвета, и кости под ней. Девушка вдруг вся как-то сжимается, подносит ладонь ко рту, плечи у нее дрожат. Ньют взирает на нее с бесстрастным выражением лица. Он знает, на что стало похоже его тело, знает, что происходит в нем. Соня осознает это лишь сейчас.
— Ты гниешь? — выдавливает она.
— Да.
И вот тогда она давит всхлип. Такой женский, истеричный всхлип. У нее щеки в слезах, блестящих даже в темноте комнаты.
— Но я все еще я, — произносит Ньют.
Соня рассматривает его лицо, взгляда не отводит. Ее пальцы спотыкаются о собственную кофту, она обхватывает ткань, тащит наверх, обнажая тело, отбрасывает материю куда-то. У нее кожа белая-белая, грудь аккуратная и небольшая, ореолы сосков темнеют розовыми точками. Она кажется такой хрупкой и женственной, очень тонкой, почти фарфоровой. И синяков много, и грязи, застрявшей в складках кожи. Ньют лишь качает головой.
— Это правда? — вдруг спрашивает он. — Наше прошлое, тот ролик о нас на поляне?
— Да, — кивает она. — Правда.
Соня задыхается где-то на выдохе, когда чужие руки касаются ее. Ладони скользят по спине, задевают кости позвоночника, сухие губы прижимаются к ее шее, а вновь наливающийся силой член касается ее бедра. Девушка руками в стол упирается, позволяя мужским ладоням оглаживать ее ягодицы и бедра, нырять туда, в самый низ, так, что у нее дрожат мышцы живота. А рот впивается в ее шею, ниже. Ньют зарывается в ее кожу всем лицом. Мокрый язык, сухие губы, холодный кончик носа, щекочущая светлая челка. Соне смешно почему-то. Она подается вперед, обнимает юношу руками. И ее лицо напротив его. Он снова целует ее, как целовал когда-то. И язык у него быстрый, и там так горячо. У нее все еще слезы и кровь во рту, а теперь и чужая слюна. Девушка обнимает юношу ногами, так, что член утыкается в самую промежность. И эта близость плоти, близость душ. Соня не думала. Смотреть в его глаза, чувствовать, как его пальцы проводят по ее щекам, убирают спутанные волосы. Ей и страшно, и сладостно.
Ньют садится на кровать, не выпуская девушку из своих объятий. Ее колени врезаются в тонкую простынь, а юноша опускает одну ладонь, направляет свой член, прикасается губами к изящной шее и заталкивает напряженную плоть глубоко в женское тело. Соня выдыхает, широко раскрывает рот, крепче обхватывает Ньюта за плечи, упирается лбом в его лоб, чтобы просто дышать. Ей все еще больно от его грубого проникновения. Но сейчас внутри сладкая дрожь, что-то такое тугое, давящее. Соня всхлипывает. Юноша снова гладит ее лицо пальцами. Целует подбородок. Она ладонями задевает его рубцы и отметины, старается прикасаться так осторожно. Ньют впивается в ее рот, сосет его, сдавливает своими ладонями женские бедра и двигается. Чувствует, как сжимает она его, ощущает медленное, мучительное трение. Соня прижимается к нему грудью, насаживается на его член несколько несмело и неуверенно. Ньют тоже мало что знает. Лишь делает так, как подсказывает ему природа и эта девушка рядом с ним. Он не торопится, растягивает ее медленно, заставляя выгибать шею, так жмурить глаза, и толкаться, толкаться, толкаться. Он почти не замечает, как они оба покрываются испариной, какой влажной становится ее спина, как она смеется и плачет, смотря на него. Он знает, что губы у нее вкусные. И дрожат они почему-то. Ньют кусает Соню, захватывает зубами мякоть ее рта. А потом крепко сжимает руками и распластывает ее тело на старом матраце, вжимается в нее словно на последнем издыхании.
Они целуются до нехватки воздуха. Соня держит его лицо в своих ладонях. Его рука лежит на ее затылке, а второй он ведет по девичьему телу. По шее пальцами, ниже, очерчивая мягкую округлую грудь, туда, к вздрагивающему животу и на бедра, чтобы подхватить, заставить девушку закинуть на его спину ногу, чтобы стать так близко, насколько возможно. Телами, душами. В последний раз. Ньют знает, что это последний раз. Вся она такая мягкая и сладкая. Его. Здесь и сейчас. Она должна была быть его. В той жизни до Лабиринта. У них должен был быть большой дом и куча ребятишек. Вместо этого он отравлен безумием, а она остается одна.
— Ньют… — шепчет она срывающимся голосом, шею изгибает, грудью о него трется, — не думай… — пальцами своими рта его касается, а он губами обхватывает ее фаланги, — не сейчас… пожалуйста…